НА СТРАНИЦУ «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

Сергей Заграевский

ИДУТ ЗА ПАМЯТЬЮ СЕРЫЕ ТЕНИ

(избранные стихи 1982–1992 годов)

Предисловие 2012 года

2012 год для моих стихов, можно сказать, юбилейный. Тридцать лет назад я начал их писать, двадцать лет назад перестал.

Наверное, большинство из нас писало в юности и стихи, и картины. Не минула и меня чаша сия. Потом жизнь, что называется, закрутилась, и пришлось выбирать: живопись или поэзия. Я выбрал живопись, так как занимался ею, в отличие от поэзии, профессионально.

Прошли годы. Недавно я нашел папку с пожелтевшими листами моих стихов и перечитал. Многие, конечно, для публикации не годятся: хотя все возможные «сроки давности» прошли, стыдиться за свое творчество не хочется. Но восемнадцать стихотворений все же удалось отобрать и представить читателям.

Расположены эти стихи в простейшем хронологическом порядке. Единственное, на что хотелось бы обратить внимание читателей, – что, несмотря на довольно строгий отбор, первое стихотворение – действительно первое в моем поэтическом творчестве, а последнее – действительно последнее.

Из реалий моей тогдашней жизни, проникших в эти стихи, хочется отметить зеленую лампу в моей комнате, Ленинградское шоссе, парк Дружбы и Северный речной порт за окном.

АУДИОВЕРСИИ СТИХОТВОРЕНИЙ

Изумрудный город

Я помню –

волшебную сказку

до нас

донесли века

про город

с зелеными башнями,

сверкавшими издалека.

Сверкали дома все

и люди там,

и зелень

была разлита,

как ласковая прелюдия,

качала нам душу

мечта.

Наверное, каждому

с детства

помнится

сказка эта:

у всех

на глаза надеты

очки

зеленого цвета.

Мы все ведь

чуть-чуть дальтоники,

и цвет

изумрудных линз

для нас заставлял

мир темный

искриться

тысячей лиц.

Но сказки

совсем недолго

нас тешат –

ты жить готов.

Излечивают дальтоников,

лишая их

всех цветов.

И видим мы все

черно-белым,

все контуры

ярки и тонки,

сеть линий

так четко сделана,

фигуры людей –

как картонки.

Забудем

богатство красок

и разнообразие дней,

Зренье у нас

прекрасное,

все нам теперь

видней.

И нам предстоит,

дальтоникам,

видеть вокруг

весь век

расчерченные картонки,

черный

и белый цвет.

Но эти картонки

так ярки,

а жизнь вокруг

кипит…

И город

с зелеными башнями

навеки

в могиле спит.

А память –

всего лишь надгробье,

на нем –

черно-белый портрет…

Глаза мои,

пусть не уходит

от вас изумрудный свет!

1982

Отражение в ночном окне

Пройдет,

быть может,

пять или десять лет –

все так же,

как слоны,

будут шкафы стоять,

и вечером засветится мое лицо

опять

в оконном,

плохо вымытом стекле.

Нам нужен черный фон,

чтоб жизнь свою понять,

когда не тонет комната,

как днем,

во мгле.

Стоит подсвечник на столе,

как бронзовый

индийский бог

с шестью руками.

За ним проглядывает небо –

вроде б звездное,

но нету звезд за стеклами,

лишь пламя

осенних фонарей

на улице сверкает,

и на столе,

как клумба,

скатерть розовая.

Пройдет,

быть может,

сто иль двести лет –

исчезнут

эти стулья и кровать,

исчезнет стол,

просящийся в балет –

кривыми ножками

мазурку танцевать

Подсвечник не индийский бог,

и нет

ему пощады –

все обязана съедать

пасть времени.

Но будет жить мое

лицо в окне.

В любом окне земли.

И за кривыми стеклами

встает

все тот же черный фон,

и вечно тот

останется мой взгляд,

хотя года прошли,

все растворяющие в солнечной,

дневной пыли.

1983

Сирень на столе

Цветы в старой вазе –

единственная вещь,

живая

среди всего того,

что жизнь домашнюю

создает,

что остается с тем,

кто увлечь

за собою способен

лишь этот сброд

стульев,

одежды,

столов

и ламп,

и с ними по жизни

пройти как-нибудь.

А сирень пожелтевшая –

ненужный хлам,

и ее вместе с вазой,

треснувшей пополам,

выброси

и забудь.

Конечно, в масштабе

лестничной клетки

навсегда –

бесконечный отрезок

времени.

Но все равно слишком дерзок

тот, кто не помнит о тех

бесполезных,

коротеньких

и несчастных всплесках

жизни

среди мертвых стен квартиры,

живой любви

среди мертвых общений.

Идут за памятью серые тени,

и все новые в вазе

ветки сирени

стоят,

как отблеск

необъятного мира.

1983

Троице-Сергиев

Опять я вернулся

к этим крестам,

горящим на солнце,

как и когда-то,

вернулся

к давно ушедшим мечтам

о том,

к чему нет возврата.

И здесь все меняется

из года в год,

и даже заметней,

чем я меняюсь.

И новые буквы

у старых ворот –

буквы

фальшивой славянской вязи.

А как слова

похожи на те, что

когда-то

так много значили!

И здесь

понемногу становится тесно,

уже получаса достаточно

на то,

чтоб войти

в тот же самый собор,

пройти

по тому же скверу.

И рядом со мной,

как безмолвный укор,

чужая любовь

и вера.

Да,

и любовью когда-то веяло

даже

от мертвых каменных башен.

И ей

по сей день

остается верен

лишь тот –

вчерашний.

А я,

сегодняшний,

здесь стою,

и пусть все так же

блестят купола.

Жизнь

поглотила любовь мою,

и Лавра,

как на открытке,

мала.

1985

Экскурсия во Владимир

Стоят соборы

в старинной выси,

блестят купола

над рекой,

над откосами,

и гремят

мостовые стыки

под автобусными колесами.

Над крестами

встает черный дым,

как будто во время

монгольского ига.

Еще и еще

силуэт трубы,

и рядом –

выхлопы двигателей.

Грустно приехать вот так,

во вчера,

в город,

изогнутый крашеной старостью.

Грязные окна,

теснота,

жара,

и одиночество

в набитом «Икарусе».

К счастью,

скоро

исчезнут сзади,

за немытым оконным стеклом,

и пятна бензина

на клязьминской глади,

и трубы

с вьющейся черной мглой.

А память цепляется

за белый камень,

за золотые узоры

на куполах –

кусочки видений

в городской яви,

короткие,

как в автобусных снах.

Шуршат колеса

по асфальтобетону,

дорожные знаки мелькают,

как дни.

И в мраке ночном

за Успенским собором

горят заводские огни.

1985

Киевский вокзал

Встает этот призрак

сквозь снег и дождь

полукруглой тенью,

и светящихся лампочек

гроздь

обозначает

московское время

и температуру

края Москвы,

дымного воздуха.

Далекой гирляндой

блестят

городские огни,

как взгляды.

Серыми квадратами

стоят дома за рекой,

давит,

как в страшном сне,

дебаркадер,

глядят сотни глаз

с надеждой и тоской

на локомотивные фары,

на желтые точечки табло,

на номер

над косяком дверным,

на немытое оконное стекло,

на знакомые очертанья

за ним.

И мертво

лицо проводника,

привыкшего

к тысячам таких прощаний.

Бьется в воздухе

поднятая рука,

и в бесконечность

вагон уползает.

1985

На военных сборах

Крыша казармы

давит, как пресс,

металл кроватей

прижимая к полу,

и дом уже,

как ни странно,

здесь,

в этой лесной,

полудикой неволе.

Без него уже нету

существования,

к нему привязаны

даже цветом

грязи,

пыли,

травы

и гравия

наши буро-зеленые

силуэты.

Лица бесстрастны,

как противогаз,

зачем-то

оттягивающий плечо.

И взгляд опухших,

недобрых глаз

не напоминает

ни о чем.

Да и не надо нам

вспоминать,

как мы когда-то

любили женщин,

как кормила обедом мать,

и вообще –

нашу жизнь прежнюю.

Здесь жизнь сегодняшняя

ползет,

полуработа,

полуеда,

и кажется, что

ты и третий взвод –

одно и то же

навсегда.

Как гимнастерки,

похожи мысли,

словно погоны,

различны слова.

Для всех окружающих –

твои мышцы,

и лишь для пилотки –

голова.

Мнут сапоги

буйство летних цветов,

и не для нас

лесные красоты.

В любой момент

ты вернуться готов

в эти пчелиные соты.

А там –

ты считаешь

долгие дни,

считаешь минуты

до построения…

В глазах зажигаются

злые огни,

но над колонной –

веселое пение.

1985

* * *

Может быть, ты

опять приедешь

туда,

где тебя давно уже нет,

туда,

где слабый зеленый свет

расползается,

как плесень

по квартире,

которую мне не обжить,

и никому не придется,

наверное.

Здесь не было

ни тебя,

ни других.

И бессмертны

лишь

недостижимый край земли.

И высокое небо

над городом.

Странно думать

о смерти вдали,

как о две тысячи сотом годе.

Годе,

которого мне не увидеть,

как горизонта,

где сходятся рельсы.

А ведь и там

кто-то с кем-то,

видимо,

И расстанется,

и встретится.

А память

бежит и бежит за нами,

как горизонт

за хвостовыми вагонами.

Но как ни пытается

догнать их,

никогда не догонит.

И ты придешь сюда

и спросишь, где я,

но стены мертвы,

и будут такими всегда.

Я ушел,

еще на что-то надеясь,

как течет,

оставаясь на месте,

вода.

1985

Братцево

Старая усадьба

на крутом косогоре

стоит над шоссе,

как когда-то над речкою,

и вокруг новостройки

яростно спорят

с вечностью.

Быть может,

пила пощадит эти ели,

и лес в выходные

заполнят трудящиеся,

папы будут

прикармливать белок,

мамы –

качать разноцветные ящики.

И приусадебный

старый лес

Со своими

деревьями стройными

С недавнего времени

выглядит здесь

Смешным

рядом с новыми микрорайонами.

Все больше и больше

сжимается парк,

и сосны становятся

все ниже и ниже.

И, наверное,

именно так

постепенно

кончаются жизни.

Внизу,

как раньше,

течет река,

и странно присутствовать

при уходе

того,

что построено было на века,

и вытеснено за годы.

1985

* * *

Чернота

рвется светом прожекторо’в,

и парк за окнами

слился с тьмою.

И последний

плывет теплоход

к Каспийскому морю.

Давно ушли

поезда на юг,

в лучах фонарей

появились снежинки.

И знакомое тепло

твоих рук

стало,

как ноябрь,

безжизненным.

Навсегда родными

останутся мне

только

эти вечные стены,

и зеленая лампа

в черном окне,

и половицы,

кривые, как вены.

Больше здесь не услышат

твой смех,

так сливающийся

с моим.

Навсегда –

бесконечно,

как дым,

как река,

бесконечно –

навек.

Я долго буду

смотреть из этих окон,

и жить еще

непонятно долго.

Но мы с тобой уже

к теплоходам

не выйдем

на канал Москва-Волга.

И вместе с тобой

не посмотрим больше

на тот край парка,

что выходит сюда.

Прожекторы светят,

как символы ночи,

и между ними

блестит вода.

1985

Старые садовые участки

Мы сюда

еще можем сбежать

от жары

и шума –

в эти домики,

тесно сжатые,

глядящие

друг на друга

угрюмо.

Слева птицефабрика,

сзади дорога,

И впереди

кусок леса со свалкой.

Нашего осталось

совсем немного,

и никому не жалко

того,

что уходит,

как наше прошлое –

любви и воздуха,

счастья и леса.

И только

живущие около

из-за заборов

глядят с интересом.

Нас окружили,

как этот остров,

и с фабрики пахнет

дохлой птицей.

Плакать бессмысленно,

да и поздно,

осталось считать,

сколько продлится

жизнь

на этом клочке земли,

счастье

в комнатах и кроватях.

Все,

барахтаясь,

исчезает вдали.

Но на нас,

наверное,

хватит.

1987

В электричке

За окнами

бегут назад деревья,

качаясь

в медленных и быстрых танцах.

Мертвый голос

опять

закрывает двери

и объявляет станции.

Эти названия

навсегда останутся

памятью

об осени

и о нас.

Следующая станция,

еще одна станция,

и не оторвать уже

глаз

от поля

так близко и так далеко,

и случайной

фабричной трубы.

Сорок минут пешком.

Если бы.

Для кого-то

с шипеньем открываются двери,

за ними

зеленью затоплен лес.

Следующая станция,

водокачка,

скверик.

Мы были и здесь.

Нас,

как электричку,

на рельсах бросает,

то встретимся,

то расстанемся.

А пока за окном

чужая

следующая станция.

1987

* * *

Идет бесконечный

осенний дождь,

размывший снег,

пускай ненадолго.

Этот октябрь

оказался похож

на погасшие окна,

на мертвые корабли,

превращенные

после конца навигации

в гостиницы.

Те же друзья

с подругами,

с женами,

лиц и фамилий

длинные списки.

А время уходит,

как эта осень,

и мир сжимается

до метро и комнаты.

Вы, друзья,

живущие «без вопросов»,

обо мне едва вспомните,

так же, впрочем,

как я о вас,

уйдя,

наконец,

от привычных штампов,

от умоляющих женских глаз,

от комнаты

с зеленой лампой,

единственной

в окрестных домах,

глядящей странным,

печальным взглядом

на шоссе,

излучающее страх,

и портовые краны

за бетонной оградой.

Осень

бьется о стены высотного дома,

стучится в стекла

последним ливнем.

Машины летят по шоссе,

как годы,

между разделительными линиями.

1988

* * *

Как странно попали

в середину города

его конец

и его начало,

место встреч,

расставаний

и проводов –

вокзалы.

Каждый вокзал –

отправная точка

для жизни,

кажущейся бесконечной,

как шпал

цепочка,

как время

до вечера.

Город ощетинился

стальными трассами,

упирающимися

в эти причалы.

Что они нам обещали,

как часто они

видели нас с тобой!

Что нам сулили

пригородные кассы,

названия станций

в длинном списке,

из серебристого диска

холодные фразы!

…Это пока что

нам кажется снами,

но, к сожалению,

это не сны.

Не мы

разглядываем расписание,

не нам продает

в гудящем зале

билеты

кассирша,

как тень в окне.

Тебе

и мне –

на разные вокзалы.

1988

Детство

Над полем пылает

холодный закат,

и деревья,

как декорации,

тонки.

Здесь жизнь

прокручивается назад,

как кинопленка.

Тогда цветы казались

выше, чем лес,

тонкой полоской

окаймлявший луг.

Заросший прудик,

знакомый треск

стрекоз,

летящих

в слепящий круг,

качающийся

на воде пруда,

колеблемый

пробегами водомерок.

Так было

и так будет всегда.

В это нельзя не верить.

Пленка

прокручивается назад,

и я собираю

цветы на лугу,

солнце светит

и бьет в глаза,

и венок

я никак сплести не могу,

зачем-то тащу

букет из ромашек,

который успеет

завять до дома.

Как пятна на пленке,

розовые кашки,

а далекие раскаты грома

и дождь –

как помехи при телепередаче,

а осы

страшнее всего на свете.

Здесь время не движется.

Это дача.

Отдых

от жизни и смерти.

Только здесь

начинает крутиться

киноаппарат,

начиненный старой

пленкой

с единственными когда-то лицами,

загадочным угольным самоваром,

полем,

то вспаханным,

то заброшенным,

солнцем

и радостью, сбивающей с ног.

Здесь одуванчики

еще не скошены.

Но я не умею

плести венок.

1989

Канатная дорога на Ай-Петри

«Перепад высот – 762 метра,

вместимость вагона – 30 человек,

скорость – 5,5 метров в секунду»

(из путеводителя)

У всех одна мысль –

про обрыв каната,

уходящего вниз,

будто две паутинки.

Под вагончиком

зелень, как кратер,

и склон горы,

как картинка

или сон,

похожий на явь.

Трудно понять,

где одно,

где другое.

Во сне нас можно

на километр поднять,

и падать не больно.

В бесконечной дали

море и небо

сливаются

в круглую синюю бездну.

…Вместимость – тридцать человек.

Размеры.

В секунду

пять с половиной метров.

Мысль о канате

надо упрашивать,

бороться с нею,

как с искушением.

Но жизнь,

как скорый,

идет по графику,

И на нас не хватит крушений.

Нами набивают

автобус,

вагончик,

и позволяют

потоптать вершину.

В машине у винтиков

свои законы,

и канат надежен,

как вся машина.

1991

Прощание с Гурзуфом

Жильцы скандалят во дворе,

как чайки,

и звук резонирует

между пятиэтажек.

Что ж,

это не самое большое

несчастье,

можно выйти на море.

Даже

можно найти еще

дикий пляж,

куда, как ледник,

наползает набережная.

Можно пройти

по смешному муля’жу

санатория

с решеткой и стражей.

Здесь все уже почти

под бетоном,

и море,

как везде,

на волосок от гибели.

Но хотя бы

зеленые горные склоны

мы успели увидеть.

Крым катится в бездну,

как и страна,

и как уцелел этот рай,

уже странно.

Море прозрачно

почти до дна,

но волны качают

плавучие краны.

Возможно,

этот уголок еще продержится,

может быть, год,

может, и более.

Пора отучать

каменеющее сердце

от лишней боли.

–––––

Сегодня

последний день в Гурзуфе,

последний поход

на Аю-Даг,

последнее купание

в синей лазури,

прозрачной

действительно как вода.

Последняя поездка

на рейсовом катере

навстречу солнцу,

уходящему за плато.

Линия гор

будто кем-то старательно

врисована

в золотой альбом.

Невольно мелькают

планы на лето –

страшно подумать –

девяносто второго.

Но глупо

загадывать пункты следования,

мотаясь между дорогами.

Жизнь

каждый раз

учит обратному.

Последний день,

поход,

зарисовка.

Берег в бетон,

как в гипс,

закатан,

и на гору ползут «высотки».

Завтра ждет

борьба за автобус,

или что попадется

на ялтинской трассе.

Кончается день –

последний,

который

может стать

и последним разом.

1991

* * *

Сегодня,

впервые за несколько зим,

мороз

глицерином воздух за’лил,

и словно грифелем

очерчен дым

над теплоцентралью.

Зимой

сон так короток

на фоне

ночи,

длинной и склизкой,

ночи

между последним звонком телефона

и будильничным писком.

Зимой

нет спасения от сна,

в который

все время клонит,

ночь за окном

черна,

и спину ломит.

Ночью

нет спасения от души,

загнанной в угол,

сколько приказов

днем ни пиши,

и печать ни ставь

круглую.

Стихи приходят

почти каждый вечер

и уходят,

поманив.

На завтра

назначены новые встречи,

новые дни.

Новые ночи

пройдут без стихов.

День,

как мотор,

заводится трудно,

и мелкий снег,

злой и сухой,

летит,

как судьба,

по кругу.

1992

НА СТРАНИЦУ «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

Все материалы, размещенные на сайте, охраняются авторским правом.

Любое воспроизведение без ссылки на автора и сайт запрещено.

© С.В.Заграевский