Сергей Заграевский. Архитектор его величества (письма аббата Готлиба-Иоганна фон Розенау, описывающие его путешествие на Русь по указу императора Фридриха Барбароссы в 1157–1161 годах от Рождества Христова) Исторический роман. Авторская электронная версия. Скачать, приобрести в Интернет-магазине. Серия исторических романов «Тайны Венской библиотеки»

НА СТРАНИЦУ «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

Сергей Заграевский

АРХИТЕКТОР ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА

(письма аббата Готлиба-Иоганна фон Розенау, описывающие его

путешествие на Русь по указу императора Фридриха Барбароссы

в 1157–1161 годах от Рождества Христова)

Аннотация к серии исторических романов «Тайны Венской библиотеки»

Исторические романы академика Российской академии художеств С.В. Заграевского написаны на основе реальных летописных и архитектурно-археологических данных и рассчитаны на самый широкий круг читателей, интересующихся историей и архитектурой Древней Руси и Средневековой Европы.

Жанр романов серии «Тайны Венской библиотеки» различен – от детектива до романтической поэмы. Все они основаны на документах, якобы найденных автором в этой библиотеке и переведенных на русский язык, все они имеют общую сюжетную линию – безуспешные попытки католической церкви установить свое господство на Руси. Но конкретные сюжеты романов не связаны между собой, и их можно читать в любом порядке. В любом случае при их прочтении возникает цельная картина быта, политики, войн и зодчества Древней Руси.

«По романам Сергея Заграевского можно изучать древнерусскую историю так же, как по роману «Война и мир» – историю войн с Наполеоном» (академик Н.Н. Седнин).

Другие романы серии «Тайны Венской библиотеки»:

БЕДНЫЙ РЫЦАРЬ ХРАМА

(протоколы заседаний, посвященных рассмотрению отчета

тамплиера Матиаса о выполнении миссии на Руси

в 1145–1157 годах от Рождества Христова)

ЕВНУХ СУЛТАНСКОГО ГАРЕМА

(предсмертная исповедь князя Святослава Ольговича,

записанная в рижском аббатстве св. Иоанна

в 1238 году от Рождества Христова)

ПЕСНЬ О ПРЕКРАСНОЙ ПСКОВИТЯНКЕ

И О ЛЮБВИ К НЕЙ ТРЕХ БЛАГОРОДНЫХ И ОТВАЖНЫХ РЫЦАРЕЙ

(средневековая драматическая поэма,

описывающая события 1240-х годов от Рождества Христова)

«ВЕЛИКАЯ КАТОЛИЧЕСКАЯ РУСЬ»

(документы по тайной миссии ордена тамплиеров и Ливонского ордена

в 1304–1316 годах от Рождества Христова)

АУДИОВЕРСИИ РОМАНОВ

––––––

АРХИТЕКТОР ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА

(письма аббата Готлиба-Иоганна фон Розенау, описывающие его

путешествие на Русь по указу императора Фридриха Барбароссы

в 1157–1161 годах от Рождества Христова)

Авторская электронная версия романа

Аннотация к роману

В Венской библиотеке найдены письма аббата Готлиба-Иоганна фон Розенау, одного из виднейших архитекторов Священной Римской империи. В 1157 году этот архитектор по указу императора отправляется на Русь строить храмы. По дороге его ждет множество опасных приключений. А когда он, наконец, приступает к работе, выясняется, что его миссия была прикрытием грандиозной фальсификации, подготовленной орденом тамплиеров в целях усиления влияния на Руси католической церкви…

Исторический роман академика С.В. Заграевского написан на основе реальных летописных и архитектурно-археологических данных. Согласно сообщению крупнейшего русского историка XVIII века В.Н. Татищева, в середине XII века на Руси работал присланный императором Фридрихом Барбароссой архитектор, который по заказу князя Андрея Боголюбского построил во Владимире Успенский собор (1158–1160 годы) и Золотые ворота. Новейшая датировка церквей Покрова на Нерли и Рождества Богородицы в Боголюбове 1158 годом позволила отнести к работе императорского зодчего и эти храмы. Отголоски русских летописей донесли до нас и прозвище этого зодчего – «немчин Куфир».

Роман предназначен для широкого круга читателей, интересующихся древнерусской историей и архитектурой. В книге приведены исторические реконструкции быта, нравов, зодчества и дорог Древней Руси.

Роман опубликован: М.: ОГИ, 2014. ISBN 978-5-94282-710-6

ПРИОБРЕСТИ КНИГУ В ИНТЕРНЕТ-МАГАЗИНЕ

АУДИОВЕРСИЯ РОМАНА

––––––

Из картотеки Венской библиотеки

Наименование единицы хранения: письма архитектора аббата Готлиба-Иоганна фон Розенау, адресованные Конраду фон Штайнбаху, архиепископу Вормсскому, описывающие путешествие архитектора на Русь по указу императора Фридриха I Барбароссы.

Вид документа: подборка из 15 писем, с приложениями.

Хранилище: XII-34, акты XII века.

Номер документа по библиотечной описи: XII-34-5836/В.

Источник и дата поступления документа в библиотеку: епархиальный архив города Вормса, 19 сентября 1517 года.

Датировка документа: 1157–1161 годы.

Объем документа: 486 листов пергамента различного размера и качества.

Сохранность документа: удовлетворительная. Незначительные разрывы и потертости были причинены в 1157–1161 годах – вероятно, во время доставки писем адресату.

Приложения:

1. Архивная биографическая справка, составленная в 1519 году, на 3 листах.

2. Рисунки и чертежи аббата Готлиба-Иоганна фон Розенау, на 8 листах. (По всей видимости, первоначально рисунки и чертежи относились к разным письмам, но точно установить, к каким именно, уже невозможно – прим. перев.)

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-I)

Его высокопреосвященному сиятельству Конраду, архиепископу Вормсскому, в миру графу фон Штайнбаху, от Готлиба-Иоганна, в миру барона фон Розенау, Божией милостью настоятеля аббатства святого апостола Павла в Вормсе.

Писано в городе Вормсе в двенадцатый день апреля 1157 года от Рождества Христова.

Приветствую тебя, высокопреосвященный и сиятельный Конрад, любезный мой архипастырь, земляк и брат во Христе!

Господь учит нас смирению, с которым я и встретил указ благословенного Фридриха, императора Священной Римской империи и короля Германии. Но все же я глубоко удивлен сим указом, предписывающим мне оставить строительство великого собора в славном городе Вормсе и отправиться на три года возводить храмы на Руси – в дикой варварской стране, про которую у нас говорят, что люди там одеты в невыделанные звериные шкуры, по улицам городов ходят медведи, вместо собак на цепи сидят волки, а морозы таковы, что птицы замерзают на лету и камнями падают наземь. Говорят даже, что там живут люди с песьими головами, но я, Божией милостью сведущий в науках естественных, в такие сказки все же не верю.

Удивляюсь я, высокопреосвященный Конрад, почему ты, находясь сейчас вместе с его величеством в славном городе Регенсбурге, не смог отговорить императора от намерения послать к русским именно меня, твоего земляка. С каких пор его величество так возлюбил варваров? Почему не угодно было императору Фридриху отправить на Русь, например, трирского прелата Иоахима фон Либиха? Барон фон Либих не столь многоопытен в строительных науках и искусствах, как я, зато моложе, и ему легче было бы перенести столь дальнюю дорогу.

Не могу я не удивляться и тому, что мне, кроме строительства храмов, предписывается вести среди варваров миссионерскую работу, более приличествующую опытным проповедникам. Лавры великого архитектора Витрувия всегда были мною более стяжаемы, нежели лавры великого миссионера Ульфилы, и знания мои в строительном деле являются гораздо более обширными, нежели знания Священного Писания. К тому же, насколько мне известно, византийская церковь господствует на Руси уже не первое столетие, и боюсь, что миссионерство там возможно только такое, как среди закоренелых палестинских магометан, то есть либо путем обращения в истинную католическую веру их князей, либо, не приведи Господь, огнем и мечом.

Но не мне обсуждать решения церковных и мирских властей, тем паче столь глубоко уважаемого мною императора и не менее уважаемого архиепископа Конрада. Я помню, что многим обязан твоему покровительству, поэтому принимаю крест свой и обязуюсь с честью нести его в далекий и опасный путь.

Даль и опасность предстоящего пути подтверждаются и тем, что к указу императора приложена индульгенция святейшего нашего папы, посредством которой отпускаются все мои тяжкие и многочисленные грехи. Негоже мне кривить душою перед тобой, любезным моим земляком и духовником, поэтому скажу откровенно: лучше бы я еще пожил в Вормсе со своими грехами, нежели безгрешным отправиться в далекую варварскую страну. Но так было угодно его величеству, да и Господь наш Иисус Христос сказал: не судите, да не судимы будете.

Императорский указ был мне вручен рыцарем Храма Арнульфом из Кесарии и послами великого князя Георгия (Юрия Долгорукого – прим. перев.), правящего в русской столице Киеве. Признаюсь, для меня стало несколько неожиданным, что русские послы богато одеты, обладают самыми изысканными манерами и неплохо изъясняются на данной нам Богом высокой латыни. Не могу сказать, что я ожидал увидеть одетых в шкуры и заросших бородами варваров, все-таки послы – благородные дворяне. Но все же удивление я испытал.

Впрочем, мне пришлось услышать несколько фраз по-русски, и сей язык показался мне варварским, – но такое впечатление от любого языка обычно рассеивается, как только узнаешь его получше. Ведь, например, когда я работал в Святой Земле, то вначале мне казался варварским и арабский язык, без которого невозможно было обойтись, ибо огромное большинство тамошних мастеровых – неверные. Но когда я с Божией помощью выучил сей язык, то получал искреннее удовольствие от чтения в подлиннике таких великих поэтов, философов и ученых, как Имру-уль-Кайс, Аль-Фараби, Ибн Сина, Мутанабби.

А вот императорский посол Арнульф из Кесарии, да пошлет ему Господь удачу во всех его начинаниях, мне не приглянулся. Не испытываю я, последователь смиренных монашеских обычаев святого Бенедикта Нурсийского, должной христианской любви к так называемым бедным рыцарям Христа и Храма Соломона, которые считаются монахами, по сути оставаясь, прости Господи, обычными грубыми воинами. Я говорю сие с полным знанием дела, ибо много общался с тамплиерами, когда строил храмы в благословенных городах палестинских. По моему скромному мнению, не пристало доброму монаху посвящать себя такому суетному мирскому делу, как война. Истинный служитель Господа должен созидать, а не разрушать, и брать в руки оружие лишь тогда, когда враги непосредственно угрожают спокойствию и благополучию его обители. Так меня в юности моей учил аббат Сугерий из Сен-Дени, и тот урок я запомнил, хотя и не вполне воспринял те новейшие обычаи монашеского общежития и новейшие способы строительства, которыми на старости лет увлекся Сугерий, да упокоит Господь его душу со святыми угодниками.

Впрочем, в наше время и святейший папа, и наш христианнейший император все более и более приближают к себе рыцарей Храма. Ну что же, сим властителям Богом дано принимать решения, недоступные пониманию простого аббата. Сейчас Арнульф везет князю Георгию запечатанную грамоту от его императорского величества и запечатанные же сундуки с дарами.

Теперь позволь, благодетель мой и брат во Христе Конрад, обратить твое внимание на некоторые суетные земные дела, без которых в нашем несовершенном мире пока что невозможна служба Богу – ни посредством священной литургии, ни тем паче посредством строительства храмов.

Удивляюсь я тому, что никаких денег на путешествие его величество мне не предоставил, поставив меня в полную зависимость от рыцаря Арнульфа из Кесарии, русских послов и будущих щедрот князя Георгия. И если в Палестину я отправлялся во главе артели, в которую входили и каменщики, и резчики, и гончары, и золотых дел мастера, и все они получали оплату звонкой имперской монетою, то что прикажешь делать сейчас? Получается, я могу рассчитывать только на братьев из моего аббатства? Тогда позволь сказать тебе, что без ущерба для великого вормсского строительства я могу взять с собой только одного резчика по камню – Северина из Марклкофена, монаха, принявшего обет молчания. Все остальные мастера заняты, и ты первым высказал бы мне упрек, если бы я отвлек их от строительства вормсского собора и повез на Русь.

Если князь Георгий будет столь же щедр, сколь его величество император Фридрих, то боюсь оказаться в роли Спасителя нашего, голодавшего в пустыне. Поэтому я на всякий случай все же возьму с собой немного золотых имперских монет из запасов нашего аббатства. Если тебе потребуется полный отчет по сим деньгам, то его даст эконом аббатства по твоем возвращении в Вормс.

Я спросил у Арнульфа, могу ли я взять кого-нибудь из прислуги, но тот ответил, что места на корабле не так много, и мы оба вполне можем обойтись его людьми. Действительно, с ним едут двое мрачных и молчаливых слуг, но я не знаю, в какой степени смогу пользоваться их помощью в каждодневных земных нуждах. На помощь четверых слуг русских послов я и подавно не рассчитываю.

Прости, брат мой во Христе, старого ворчуна Готлиба. Боюсь, что труден будет для меня предстоящий путь. Когда я ездил в Палестину, вдохновленный желанием служить Господу строительством новых храмов, я был лет на двадцать моложе. А сейчас уже прошло более полувека с того дня, когда я родился в Розенау, скромном имении моего отца под Штайнбахом Верхнефранконским.

Слегка утешает меня лишь то, что его величество в своем указе повелел мне отчитываться обо всем увиденном на Руси не напрямую перед ним, а перед тобой, моим архипастырем Конрадом. Приложена к императорскому указу и грамота, обязывающая наших купцов, которые будут встречаться мне на Руси, принимать от меня сии отчеты и по прибытии в Германию пересылать их тебе монастырской почтою. Мне неведомо, зачем его величеству Фридриху столь срочно понадобились сведения о Руси, почему нельзя было дождаться моего возвращения на родину и тогда уже получить от меня подробный и обстоятельный отчет, но я рад возможности писать тебе обо всех превратностях моего путешествия. Пусть мои письма напоминают тебе о том, что в далекой варварской стране терпит невзгоды и лишения любящий тебя земляк. И если мне доведется быть растерзанным свирепыми северными волками, то моими последними словами будет благословение моему благодетелю и покровителю Конраду.

Надеюсь, брат мой во Христе, что ты не сочтешь за труд на основании моих посланий составить отчеты императору по темам, которые его заинтересуют. Прежде всего, насколько я понял из указа его величества, ему нужны описания укреплений русских городов. Не уверен, смогу ли я с честью удовлетворить сей августейший интерес, ибо являюсь многоопытным храмоздателем, но в крепостном деле обладаю лишь теми познаниями, которые необходимы для общего владения строительными науками и искусствами. Наверно, для нашего умудренного Господом императора храмоздатель и строитель крепостей – одно и то же, ибо имеет отношение к строительству. Мне уже не раз приходилось сталкиваться со столь прискорбным заблуждением: по такой логике и плотник со столяром – одно и то же, ибо они имеют отношение к обработке дерева. Впрочем, на все воля Бога и его земного помазанника Фридриха.

За себя я оставил в Вормсе Харальда из Майнца, приора аббатства святого Павла и лучшего моего ученика в строительном деле. Ему не впервой принимать на себя дела аббатства и строительства великого собора на время моих отъездов в другие города и страны, так что я за него спокоен.

Взял я с собой чертежные принадлежности, большой свиток лучшего пергамента и столярный инструмент для изготовления макетов храмов. Предстоит большая работа, и будущие здания надо наилучшим образом представить заказчику. (В латинском оригинале – «предписывающему строить»; здесь и далее для простоты будут использоваться современные слова «заказчик» и «заказ» – прим. перев.). Я не хочу в далекой Руси оказаться в том положении, в котором четверть века назад по неопытности оказался в славном городе Пассау, где мне пришлось рисовать для тамошнего епископа эскиз собора палочкой на песке.

Взял я и готовый чертеж, который у меня на всякий случай всегда имеется. Это базилика, похожая на одну из тех, которые мне лет десять назад пришлось строить в славном городе Кельне. По моему опыту, на первой встрече с заказчиком желательно показать что-нибудь заранее подготовленное, это обычно вызывает уважение.

Итак, я вверяю себя Господу и, ободренный папским отпущением моих многочисленных грехов, завтра поутру пускаюсь в дальнюю дорогу.

Благодать Божия да пребудет с тобою и всеми нашими братьями во Христе, пусть дни твои будут полны радости и преуспевания, да хранит тебя всемогущий Господь бесчисленные годы. Аминь.

Искренне твой, вечно любящий тебя и всей душою преданный тебе раб Христов и земляк твой Готлиб-Иоганн.

ПИСЬМО ВТОРОЕ

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-II)

Писано посреди Восточного моря (Балтийское море – прим. перев.) в восьмой день мая 1157 года от Р.Х.

Приветствую тебя, высокопреосвященный и сиятельный Конрад, любезный мой земляк и брат во Христе!

По бесконечной милости Господней, пока мы плывем по Восточному морю, Бог дает нам прекрасную погоду, все время дует попутный ветер. Мне не раз приходилось путешествовать на корабле, но такого легкого и приятного плавания я не припоминаю, слава Господу Богу нашему во веки вечные. Пищу, необходимую для бренных наших тел, слуги Арнульфа и русских послов готовят превосходно, и постель здесь даже удобнее, нежели в моей вормсской келье. Капитан нашего судна (в латинском оригинале – «главный на судне»; здесь и далее для простоты будет использоваться слово «капитан» – прим. перев.) – милейший и скромный мекленбуржец Хайнц.

К сожалению, на сем повествование о приятности моего путешествия заканчивается, ибо, как сказано в Писании, во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь. За время путешествия стараниями рыцаря Арнульфа и русских послов мои познания о Руси стали несравненно более глубокими, и ни счастья, ни успокоения они мне не принесли.

Не знаю, приходилось ли тебе встречаться при дворе его императорского величества с Арнульфом из Кесарии, поэтому на всякий случай опишу тебе сего тамплиера. По возрасту он немного старше меня: родился он вскоре после завоевания нашими Христовыми воинами Святой Земли, то есть в первые годы сего века. Ему не исполнилось и двадцати лет, когда он вступил в только что созданный орден Христа и Храма Соломона, и теперь, похоже, он считается одним из его первых рыцарей. Служа своему ордену, он ходил с паломниками по всему миру, бывал и на Руси, говорит на множестве языков, в том числе и на русском. Насколько я понял из его рассказов, еще при блаженной памяти императоре Лотаре II он был дворцовым советником по делам восточных стран и прежде всего Руси.

Впрочем, моя христианская любовь к сему тамплиеру от знаний о его заслугах не усилилась, ибо ведет он себя вовсе не так, как подобает добропорядочному монаху. Из его уст иногда исходят сквернословные выражения, поминает он и врага рода человеческого, и даже в непотребном смысле – имена Господа нашего и его блаженнейшей Матери, непорочной Девы Марии. Его лицо пересекают два глубоких шрама, ростом он выше меня почти на голову и гораздо шире в плечах. Ты, брат мой во Христе, знаешь, что я человек далеко не тучный: слишком часто по роду работы приходится мне лазать по строительным лесам. Но по сравнению с рыцарем Арнульфом я выгляжу низкорослым толстяком.

Держит сей рыцарь себя со мною так, будто я являюсь обременительной поклажею, которую необходимо в целости и сохранности довезти до Киева. Иными словами, он и в прямом, и в переносном смысле смотрит на меня свысока, нарушая завет Господень о том, что не умалившийся не войдет в Царство Небесное. Так же он держит себя и со всеми остальными нашими спутниками, кроме Ратибора Борисовича, главы русского посольства, и своих мрачных слуг, которые с ним уже не первый десяток лет и сами являются тамплиерами, хотя и более низкого ранга.

А русские послы, напротив, с каждым днем нравятся мне все больше и больше. Удивительно милые и приветливые люди, а приветливость благословенна Господом. Я тебе уже писал, что все они неплохо говорят на латыни. Двое из них – ближние дворяне князя Георгия, имена их – Ратибор Борисович и Прокопий Коснятич. Ратибору гораздо более шестидесяти лет от роду, он ровесник киевского князя и, насколько я понял, является его другом и наперсником едва ли не с мальчишеских лет. Это высокий, худощавый, седовласый воин, слегка прихрамывающий из-за какой-то старой раны. Прокопий гораздо моложе его. А третий, что меня обрадовало, – строитель. Зовут его Мирослав Чудинович, лет ему около тридцати пяти.

Мирослав мне много рассказывает о Руси, многое о сей стране я узнаю и из разговоров, которые ведут Арнульф, Ратибор и Прокопий – разумеется, только в тех случаях, когда они переходят на латынь, ибо чаще всего между собой они говорят по-русски. И вот что я должен тебе поведать о государстве, куда я волею нашего любимого императора направляюсь на старости лет, да спасет и помилует меня Господь. Если бы ты знал все то, что я тебе сейчас расскажу, то, думаю, нашел бы способ убедить его величество послать туда не меня и даже не Иоахима фон Либиха, а какого-нибудь ломбардца или француза из тех, кто таскается по нашей великой Империи со странствующими артелями и выпрашивает у баронов заказы на постройку хотя бы деревенских церквушек.

На Руси медведи по улицам городов не ходят, а если ходят, то только ручные – на привязи у скоморохов. И волки там не заменяют цепных собак. На Руси все еще хуже: уже более четверти века там идет непрерывная кровопролитная война, начавшаяся вскоре после смерти киевского князя Владимира Всеволодовича Мономаха, отца князя Георгия. И причина сей войны – не какая-нибудь прекрасная Елена, хотя о красоте русских женщин и ходят легенды. Причина войны – власть в Киеве, то есть право называться не просто князем, а великим князем, и раздавать своим детям те немногие города и княжества, которые еще признают киевскую власть.

Строго говоря, сия война началась еще раньше, лет сто назад, когда умер великий князь Ярослав, которого русские прозвали Мудрым. В те времена Русь входила в число наиболее сильных государств Божьего мира, и никто в нашей богоспасаемой Германии не рассказывал про нее сказок о медведях на улицах и волках на цепи. Мне, например, рассказали, что Ярослав был женат на шведской принцессе, его дочери стали норвежской, французской и венгерской королевами, сестра – королевою польской, а сын Ярослава Всеволод женился на дочери императора Византии Константина Мономаха. Конечно, если бы на Руси ходили по улицам волки и медведи, наши короли не заключили бы столько династических браков с русскими князьями.

Но когда Ярослав умер, после него осталось несколько сыновей. По обычаям наиболее просвещенных монархий, все они должны были находиться в Киеве под неусыпным надзором отца, а после смерти отца – под надзором старшего брата, и лишь наиболее доверенные из них могли быть посланы в другие области страны, и не владетелями, а наместниками. Но на Руси все было иначе: сыновья Ярослава еще при жизни отца получили собственные княжества, которые потом превратились в их наследные государства. У сих князей были дети, потом внуки, потом правнуки, и государства продолжили дробление.

Ярослав, разделяя страну между сыновьями, повелел, дабы Киевом владел старший в роду, а остальные князья подчинялись его верховной власти. Но его потомкам Господь дал большую плодовитость: трое – пятеро сыновей и множество дочерей – тут дело обычное. И род Ярослава постепенно настолько размножился и разветвился, что если в первых поколениях еще было возможно однозначно определить старшего, то потом наступила великая путаница, порождающая междоусобные войны. А в ходе войны даже неоспоримое старшинство редко уважается, господствует только сила. Странно, что столь недальновидный князь Ярослав остался в памяти потомков с прозвищем Мудрый.

К счастью, в нашей Священной Римской империи такой обычай передачи верховной власти, унаследованный от древних варваров, имеет место редко и лишь в мелких герцогствах и графствах, то есть его величество всегда может пресечь междоусобицу. Обычай передачи власти, похожий на русский, я наблюдал во Франции, и не он ли стал причиной того, что не французы, а мы, хранимые Богом германцы, стали истинными наследниками божественного императора Карла Великого?

На сегодняшний Божий день все русские князья, которых живет и здравствует не одна дюжина, ведут свое происхождение от легендарного норманна Рюрика, имеют в управлении большие и малые области, зовут друг друга братьями, при каждом удобном случае дают друг другу клятвы вечной верности и христианской любви, целуют Святой Крест, который им услужливо подносят епископы, а назавтра вновь идут в бой – брат на брата. В сих кровавых войнах участвуют и окрестные народы – норманны, венгры, богемцы, поляки, степные кочевники, – которых приглашает тот или иной князь. А сии народы приходят на Русь лишь затем, дабы поубивать и пограбить на законных основаниях, получив за свои бесчинства еще и немалую плату. И свои, и чужие завоеватели жгут города, разоряют дома, убивают мужчин, бесчестят женщин и забирают в рабство детей.

Итог достоин сожаления: страна разделена и разорена. Господь не жалует братоубийц и клятвопреступников, даже если их клятвы скреплял священник не истинной католической веры, а византийской церкви, преданной нашим святейшим папой проклятию сто лет назад.

Внук Ярослава Мудрого, великий князь Киевский Владимир Мономах, прозванный так за родство по матери с византийским императором, ненадолго подчинил себе русские княжества, да и то не полностью и не все. А вскоре после его смерти война разгорелась с утроенной силою. Везде неспокойно, везде льется христианская кровь – ведь русские по вере все же христиане, пусть и византийского толка. Везде бесконечная милость Божия сменилась праведным Божьим гневом. Воистину, как гласит Священное Писание, «если царство разделится само в себе, не может устоять царство то».

И в такую неспокойную страну послал его величество далеко не последнего из своих архитекторов. Впрочем, все мы находимся в руке Божией, и я рассматриваю сей императорский указ не иначе как наказание за мои тяжкие грехи. Ты можешь возразить, что мои грехи были отпущены святейшим папою, – но, видимо, сие отпущение несколько запоздало, ибо было дано уже после указа его императорского величества Фридриха.

Но прости мое старческое брюзжание, любезный брат мой во Христе, и позволь подробнее поведать тебе о князе Георгии Владимировиче, прозванном на Руси Долгоруким, к которому я послан строить храмы. Как я понял из рассказов моих спутников, мне будет весьма интересно встретиться с сим князем, хотя, откровенно говоря, я с удовольствием прожил бы остаток своих земных дней без встреч не только с русскими князьями, но и с Русью вообще.

Сей князь является младшим сыном Владимира Мономаха. Сейчас Георгию более шестидесяти лет, у него одиннадцать сыновей, причем младший родился всего три года назад: такая плодовитость, тем более в столь почтенном возрасте, – большая редкость даже для русских. От своего отца Долгорукий еще младенцем получил Суздальское княжество на северо-восточной окраине Руси, и постепенно превратил дотоле дикий Залесский край, который называется так, ибо отделен от Киева глухими лесами, в одну из самых сильных и процветающих областей страны.

Пока в Киеве после смерти Мономаха правил Мстислав Владимирович, старший брат Георгия, суздальский князь признавал его власть, не вмешивался в его дела и занимался лишь обустройством своего Залесья. Но четверть века назад, после смерти Мстислава, за Киев началась непрерывная череда междоусобных войн, в которой участвовали и сыновья Мономаха, и его внуки – дети Мстислава, и другая ветвь потомков Ярослава Мудрого – Ольговичи, дети князя Олега, кузена Мономаха. В кровавую борьбу оказалась втянута едва ли не вся Русь. В последнее десятилетие главными претендентами на власть в Киеве были Георгий Долгорукий, его старший брат Вячеслав Владимирович и племянник Изяслав Мстиславич. Года два назад Вячеслав и Изяслав умерли, и Долгорукий, наконец, утвердился в столице Руси. Междоусобная война несколько утихла, но не кончилась, ибо многие русские князья до сих пор не признают власть Георгия.

Ратибор рассказал, что Долгорукий получил свое прозвище как раз из-за того, что его руки как бы тянулись к Киеву из Суздаля. Но Мирослав шепнул мне на ухо, что изначально князя так называли его недоброжелатели – подобно древнему персидскому царю Артаксерксу, за страсть к наживе, а потом приближенные Георгия Владимировича уже выдумали менее обидное толкование – протягивание рук к Киеву.

Вообще говоря, мои беседы с Мирославом куда теплее и откровеннее, нежели с другими послами. На Руси он имеет титул «боярский сын», а слово «бояре» переводится с русского языка как «большие люди». В юности он ездил по нашей богоспасаемой Империи и, несмотря на благородное происхождение, работал на строительстве многих храмов – то мастеровым, то десятником. Знания его обширны, но бессистемны, он почти не владеет искусством чертежа и макета, мало знаком со строительными расчетами, сам над строительством никогда не начальствовал. В последние годы он был помощником русского архитектора Саввы Нажировича, который строил для князя Георгия каменные церкви в Залесье и собирался строить их в Киеве, но в прошлом году почил в бозе. А когда Долгорукий решил пригласить для возведения новых, доселе невиданных храмов одного из лучших архитекторов его величества, он послал с посольством Мирослава Чудиновича, дабы тот мог посоветовать, какого именно архитектора просить у императора.

Мирослав видел храмы, построенные мною, и весьма высоко отзывается о моей работе. Не скрою, мне это льстит, хотя христианину подобает скромность. Наверно, в конечном счете именно ему я обязан императорским указом о моем направлении на Русь. Но пока что, прости Господи, у меня не возникло желания поблагодарить Мирослава за сию сомнительную честь.

Пишу тебе, любезному брату своему во Христе и земляку, сие письмо, притулившись в носовой оконечности шаткого судна посреди моря, поэтому надеюсь, что ты простишь мне неровный почерк, недостойный многоопытного архитектора. С кем смогу передать письмо – пока не знаю, но когда пишу, то на душе наступает некоторое облегчение.

Благодать Божия да пребудет с тобою и всеми нашими братьями во Христе, да хранит тебя Господь бесчисленные годы. Аминь.

Вечно любящий тебя и преданный тебе раб Христов и земляк твой Готлиб-Иоганн.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-III)

Писано посреди Ладожского озера в двадцатый день мая 1157 года от Р.Х.

Слава Иисусу Христу во веки веков, высокопреосвященный и сиятельный Конрад, любезный мой архипастырь!

Предыдущее письмо я еще не отправил, но считаю своим братским долгом написать еще одно и описать свои первые впечатления о Руси. Мне хотелось, чтобы сии впечатления оказались и последними, и чтобы мы сразу же повернули обратно, но сие оказалось неугодно доблестному рыцарю Арнульфу из Кесарии, который, прости Господи, отличается редким самомнением и упрямством.

Первое русское поселение мы увидели на реке Неве, на острове, называемом Ореховым (позднее там возник город Орешек, ныне Шлиссельбург. См. Лист 1 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.). Теперь я уже ведаю и могу рассказать тебе, что на больших русских торговых путях подобные поселения есть почти у каждого волока, а волоками на Руси называют места, где корабли приходится перетаскивать по суше либо из-за речных порогов, либо из верховьев одной реки в верховья другой. В таких поселениях можно переночевать, нанять гребцов, рулевых, работников для перетаскивания кораблей, купить мелочи, необходимые в пути. Перетаскивают корабли по суше так: легкие челны переносят на плечах, а большие ладьи разгружают, подкладывают катки и тащат веревками при помощи огромного ворота. За пользование катками и воротом взимается определенная плата.

Почти в каждом таком поселении есть маленькая церковь, которая, как правило, посвящена Николаю, епископу Мирликийскому, и выглядит как высокая изба с крестом наверху и парою потрескавшихся и закопченных икон внутри. Если тебе не приходилось слышать слово «изба», то уточняю, что на Руси так называются простые одноэтажные деревянные дома с двухскатными крышами.

Есть в сих поселениях и небольшие, обнесенные частоколом военные посты для защиты от разбойников, которых, говорят, здесь множество. К счастью, рядом с вооруженными до зубов Арнульфом и русскими послами рассказы о зверствах разбойников звучат не столь душераздирающе, к тому же врагов государственного правопорядка и христианского спокойствия хватает и в нашей богоспасаемой Германии, где такие посты против разбойников тоже расставлены едва ли не по всем торговым дорогам, как речным, так и сухопутным. На Руси, кстати, сухопутных торговых дорог почти нет, если не считать так называемых зимников – санных путей по льду замерзших рек. Посуху же проложены только тропы, по которым могут передвигаться войска.

От Орехового острова начинается земля Новгорода, одного из старейших и крупнейших русских городов. Многоопытный Ратибор предложил всем сразу не сходить на берег на сем острове, пока он сам не разузнает у торговцев, что нового произошло на Руси в его отсутствие. Вернулся он весьма взволнованным.

Дело в том, что в городах сей страны большое значение имеют собрания именитых горожан, называющиеся труднопроизносимым словом «вече». Прав у вече много, иногда они даже могут изгнать князя и пригласить другого. В Новгороде такое происходит особенно часто, ибо город управляется сходно с нашими северными купеческими республиками в Гамбурге, Бремене и Любеке: князь является лишь верховным воеводой и судьей. Неудивительно, что в неспокойные времена междоусобных войн новгородские князья только за последнюю четверть века сменились не менее пятнадцати раз.

Так вот, Ратибору на Ореховом острове рассказали, что правивший в Новгороде князь Мстислав, сын Георгия Долгорукого, был недели две назад изгнан, и на его место приглашен Святослав, сын враждебного Долгорукому Ростислава Мстиславича, князя Смоленского. Русские княжеские имена большим разнообразием не отличаются, поэтому позволь обратить твое внимание, что Ростислав является младшим братом того самого Изяслава, с которым Георгий много лет воевал за Киев. А Смоленск – большой город на западе Руси, где Ростислав княжит уже лет тридцать.

Услышав про смену власти в Новгороде, я предложил сразу плыть обратно, ибо существовал большой риск, что новый князь и горожане не пропустят через город послов к своему врагу Георгию Владимировичу. Обратил я внимание своих спутников и на то, что известно множество случаев, когда враждебные правители силой задерживали архитекторов и прочих мастеров, заставляя работать на себя. Но рыцарь Арнульф из Кесарии упрекнул меня в трусости, счел, что народный гнев быстро проходит, новый князь прибудет в Новгород не ранее чем через пару недель, и убедил русских послов продолжать путь, делая вид, что мы являемся не послами, а обычными купцами. Я возразил, что сие еще более опасно, ибо если обман раскроется, то мы утратим защиту императорских посольских грамот. Но меня, к сожалению, не послушали.

Арнульф снял свой великолепный тамплиерский белый плащ с красным крестом и спрятал в сундук. Я тоже был вынужден положить в сундук свое аббатское облачение. Мы купили на торгу простую дорожную одежду, наняли купеческую речную ладью с восемью гребцами и рулевым, перегрузили туда всю нашу поклажу и продолжили путь. В сей ладье нет таких удобных кают, как на морском корабле, и твоему брату во Христе пришлось ночевать на простой деревянной лавке, терпя неудобства с достойным христианина смирением. Пища тоже стала гораздо проще: если в Восточном море на корабле был немалый запас разнообразной еды и нам подавались изысканные блюда, которые мы запивали прекрасным баварским пивом, то сейчас наш удел – вода, сухари, каша и соленья. Впрочем, благопроводимый пост угоден Господу, и я не вправе роптать.

Во время перегрузки поклажи к нам подошел богато одетый человек в высокой шапке, сопровождаемый двумя воинами, о чем-то спросил, Арнульф и Прокопий ему что-то тихо сказали и дали какие-то деньги. Тот кивнул и удалился вместе с воинами. Прокопий потом объяснил мне, что это был княжеский чиновник, обязанность которого – взимание торговой пошлины, и что существуют два обычая пересечения русской границы: первый – с предъявлением товаров и сопроводительных грамот, второй – без предъявления. В первом случае пошлина велика и платится в княжескую казну, во втором – гораздо меньше и платится чиновнику, производящему досмотр. И если во времена Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха чиновники чаще всего боялись брать неправедную мзду, то сейчас, когда правители меняются едва ли не каждый год, никто ничего не боится. Разумеется, если бы мы могли предъявить посольские грамоты, то вообще ничего не платили бы, но в итоге все обошлось небольшими деньгами русскому чиновнику с Орехового острова, поставленному беречь границу государства и пополнять казну.

Вот и первые грехи, брат мой во Христе, которые я совершил после индульгенции, милостиво данной мне святейшим папою: сменил аббатское облачение на одежду простого путника, а также молчаливо способствовал даче неправедной мзды. И пусть сии грехи простительны, ибо совершены вынужденно, но все же каюсь в них перед тобой, христианнейшим архиепископом Вормсским. Брату Северину, который тоже был вынужден сменить монашескую одежду на простое платье путника, я сам отпустил сей грех. Предложил я исповедоваться у меня и тамплиеру Арнульфу, но тот лишь презрительно усмехнулся и наотрез отказался. Видимо, у рыцарей Христа и Храма Соломона есть свои понятия о грехе, недоступные простым бенедиктинским монахам.

Так, неласково и неприветливо, встретила Русь императорского архитектора, едущего прославить ее строительством великих храмов. Но хорошая погода, благодарение Господу, сопровождает нас и поныне. Сейчас мы плывем по Ладожскому озеру, вдоль низких, однообразных, топких берегов между истоком реки Невы и устьем реки Волхов. Сие озеро, как объяснил мне Мирослав, печально прославлено своими коварными штормами, особенно опасными для речных кораблей, которые отличаются от морских более скромными размерами, отсутствием палубы, низкими бортами, тонким корпусом и плоским днищем, то есть менее устойчивы под ударами Господней стихии. Но сегодня озеро волею Божией тихо и спокойно. Ладью нашу почти не качает, ветер благоприятный, парус поставлен, гребцы то отдыхают, то помогают слабому ветерку веслами, и я даже получил возможность вновь притулиться в носовой оконечности судна и написать сие письмо тебе, любезному брату своему во Христе и земляку.

Прокопий Коснятич сказал, что следующий город по пути к Новгороду – Ладога (ныне Старая Ладога – прим. перев.) на реке Волхов, и там нам наверняка встретятся немецкие купцы, ибо в сие время года старинный торговый путь «из варяг в греки» (в латинском оригинале – «от норманнов к грекам», но мы здесь и далее будем употреблять более известный вариант названия. Прим. перев.) – через Новгород в Киев и далее в Константинополь – весьма оживлен. Попробую передать нашим купцам и сие, и предыдущее письмо, да сподобит Господь благополучный путь сих посланий на нашу богоспасаемую родину. Арнульф подготовил свой отчет и тоже собирается передать его со встреченными купцами. Кстати, он поинтересовался у меня, кому я пишу, я ответил, что своему архиепископу, и больше у него вопросов не возникло: похоже, наши церковные дела его вовсе не интересуют, он погружен в мирскую суету, несмотря на свой монашеский постриг.

Про здешние крепости мне пока что написать тебе для передачи его величеству нечего: частокол, которым обнесен военный пост на Ореховом острове, можно назвать укреплениями только при большом воображении, а излишнее воображение доброму христианину не подобает, ибо может являться наваждением врага рода человеческого.

Благодать Божия да пребудет с тобою, пусть дни твои будут полны радости и преуспевания. Аминь.

Искренне твой, вечно любящий тебя земляк твой Готлиб-Иоганн.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-IV)

Писано в городе Новгороде в третий день июня 1157 года от Р.Х.

Приветствую тебя, высокопреосвященный и сиятельный Конрад!

Я хочу рассказать тебе о многом, но прежде всего кратко опишу город Ладогу на реке Волхов (см. Лист 1 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.), где мы остановились совсем ненадолго, даже не ночевали, только нашли немецких купцов и передали с ними наши послания.

В Ладоге есть небольшая каменная крепость, – как мне поведал Мирослав, единственная на Руси; стены остальных построены из дерева. Возведена сия крепость лет сорок назад из местного камня-плитняка на известковом растворе, и достаточно сильна даже по нашим имперским меркам: стены с боевыми ходами достигают в высоту восьми локтей (6 метров – прим. перев.) и стоят на насыпных валах высотой до пяти локтей (3 метра – прим. перев.). Общая длина валов и стен – чуть больше четверти мили (300 метров – прим. перев.). Крепость имеет пять четырехугольных башен – одну воротную, выходящую к Волхову, и четыре глухих. Лет пятнадцать назад Ладогу осаждал шведский король и взять не смог.

Все дома и церкви в Ладоге – деревянные. Почти все они прячутся за высокими заборами, и с улицы их почти не видно. Вся застройка сильнейшим образом закопчена из-за того, что большинство изб не имеет дымоходов и топится, как здесь говорят, «по-черному»: дым из очага выходит через небольшие окошки под крышею. Под крепостью, у реки, расположен большой торг.

Дальнейший путь вверх по Волхову для морских кораблей непроходим из-за порогов, но я уже писал тебе, что еще на Ореховом острове мы пересели на речную ладью.

Отплыли мы из Ладоги в одиночку. Купеческие корабли здесь обычно ходят караванами – для защиты от разбойников. Я предложил присоединиться к одному из таких караванов, но Арнульф и русские послы отказались: им не хотелось общаться с купцами, дабы случайно не раскрылось, кто мы на самом деле.

И вот наша ладья прошла последний перед Новгородом порог на реке Волхов. Вечерело, божественное светило склонялось к горизонту. Гребцы мерно взмахивали веслами, и мы не спеша продвигались вверх по спокойно текущей пустынной реке. И вдруг раздался пронзительный свист, и из маленьких бухточек с обеих сторон Волхова стремительно выплыли три узкие и длинные ладьи.

Я еще не успел ничего понять, когда получил от Арнульфа сильнейший толчок в спину и свалился на днище корабля. Вовремя: из сих ладей взлетела туча стрел и обрушилась на нас. Арнульф упал на меня и накрыл своим телом, защищая от стрел. То же самое его слуги сделали с братом Северином.

Благодарение Господу, разбойники стреляли неточно, да и расстояние было слишком велико. Ранен был только один из слуг Ратибора: стрела пронзила его плечо. Но расстояние быстро сокращалось, ибо наши гребцы и рулевой немедленно бросили весла и легли ничком на днище. Даже угрозы Арнульфа и Ратибора не могли заставить их вновь сесть за весла. Не были ли нанятые нами люди в сговоре со злодеями? Не ведаю, и вряд ли когда-нибудь Господь умудрит меня узнать сие. К тому же самая напряженная гребля не помогла бы: разбойничьи ладьи были легче, и весел у них было больше.

Замысел злодеев сразу стал ясен даже мне, малосведущему в воинском деле: две ладьи стали обходить нас с двух сторон, собираясь сцепиться с нашим кораблем и захватить его. Третья ладья, где было больше всего лучников, держалась поодаль, осыпая нас стрелами.

Каюсь, я проявил малодушие и закричал, что необходимо сдаться и попробовать откупиться. Но на мой крик никто не обратил внимания. Слуги Арнульфа открыли большой сундук и вынули оттуда арбалеты, один из слуг Ратибора оказался лучником и тоже достал оружие. Арнульф и русские послы обнажили свои мечи.

И тут, брат мой во Христе, я понял, что все легенды, которые у нас ходят про воинское искусство тамплиеров, отнюдь не преувеличены. Арбалетчики немедленно начали стрельбу, и через пару минут с двух ближайших ладей стрелы перестали лететь: их лучники были убиты. Ни одна стрела из арбалетов не пролетала мимо цели. Русский же лучник стрелял по дальнему кораблю, попадал он или нет – я не видел, но стрельба прекратилась и оттуда. Возможно, разбойники с того корабля просто боялись попасть в своих, ибо две другие ладьи подошли уже совсем близко и стали бросать крюки, дабы сцепиться с нашим кораблем.

А когда суда сцепились, я понял, что такое тамплиер в бою на мечах. Пока русские послы сражались с разбойниками из первой ладьи, Арнульф в одиночку – да, любезный мой земляк, в одиночку! – перепрыгнул во вторую. А было в каждой из ладей злодеев десять, а то и больше.

Наверно, и на смертном одре я вспомню сих разбойников, заросших огромными бородами, свистящих и кричащих нечто нечленораздельное. Вспомню я и мечи, и топоры, и палицы, и еще какое-то неведомое мне оружие в их руках. Но прежде всего я вспомню, как длинный меч Арнульфа превратился в блестящий круг, поражающий злодеев, как смертоносный смерч. Хвала Господу, в узкой и длинной ладье все разбойники не могли одновременно напасть на рыцаря. Некоторые из них были в кольчугах, но Арнульф разрубал их кольчуги, как холщовые рубахи. Ни один злодей не смог достать доблестного тамплиера своим оружием. Все были убиты или смертельно ранены в считанные минуты. Те же, кто пытался перебраться в нашу ладью за спиною Арнульфа, были убиты из арбалетов слуг.

Затем Арнульф перепрыгнул в другую ладью и пришел на подмогу русским послам. Вскоре все было кончено. Один разбойник прыгнул в воду и попытался уплыть, но его тут же настигла стрела из арбалета. Двое уцелевших всклокоченных бородачей упали на колени посреди своего корабля, дрожа и умоляя о пощаде. Разбойники в третьей ладье, увидев, что сталось с их богопротивными соратниками, пустились в бегство и вскоре исчезли за поворотом реки.

Доводилось ли тебе, высокопреосвященный Конрад, видеть последствия смертельной битвы на мечах? Если нет, то и слава Всевышнему. Мне вот довелось – между Ладогой и Новгородом. Все вокруг было забрызгано кровью, как на деревенской скотобойне. Рассеченные тела, многие с отрубленными головами и выпавшими внутренностями, лежали в ладьях грудами, между ними стонали истекающие кровью тяжелораненые, пытаясь зажать страшные разрезы на своих телах. Я с юности помнил слова благословенного пророка Наума: «Убитых множество, и груды трупов, нет конца трупам, спотыкаются о трупы», но мог ли я предположить, что увижу сие воочию?

Надо было решать, что делать с двумя злодеями, сдавшимися на нашу милость. Я, глубоко потрясенный всем увиденным, предложил прекратить кровопролитие и сдать сих людей новгородским властям. Арнульф, утирая с лица чужую кровь, мрачно усмехнулся, сказал, что прекратить кровопролитие – хорошая мысль, и махнул рукой своим слугам. Те немедленно подтащили разбойников к мачте их корабля и вздернули на ней. Я вдогонку успел дать преступникам христианское отпущение грехов, и потом мне оставалось только отвернуться, ибо зрелище последних судорог повешенных совершенно не радует меня, в отличие от многих моих христианнейших соотечественников, специально приходящих на городские площади поглазеть на казни.

Впрочем, впоследствии Мирослав объяснил мне, что повешение – большая милость для сих разбойников, ибо если бы они попали в руки новгородских властей, то их ждала бы несравненно более мучительная казнь – четвертование, колесование, сожжение заживо или что-нибудь подобное, в зависимости от настроения и воображения воеводы. Достойно сожаления, что и в нашей богоспасаемой Империи часто имеет место то же самое.

Пришедший в себя рулевой нашего корабля предложил отрубить всем мертвым и еще живым злодеям головы и привезти в Новгород, ибо за голову разбойника, по его словам, выплачивается большая награда. Разбойничьи ладьи тоже можно было бы продать за немалые деньги. Но наш приезд в Новгород с таким мрачным караваном привлек бы слишком много внимания, и Арнульф с Ратибором от сей мысли отказались. Ладьи вместе с зарубленными, повешенными и смертельно ранеными просто пустили вниз по течению, и вскоре они исчезли вдали. Что же, пусть кому-нибудь Господь пошлет удачу найти их и заработать на неправедной разбойничьей крови.

Сведущий не только в искусстве резки по камню, но и в медицине брат Северин очистил и перевязал легкие раны русских слуг, нанесенные стрелами и мечами. Ни один из благородных дворян, слава Господу, не пострадал. Гребцы смыли кровь с нашего корабля, слуги занялись стиркою окровавленной одежды, и мы тронулись в путь.

А когда мы прибыли в Новгород, то уже на причале услышали потрясшую всех нас весть: в пятнадцатый день мая, совсем незадолго до нашего приезда, скончался великий князь Киевский Георгий Владимирович Долгорукий, к которому мы ехали, преодолевая тяготы и опасности. Новгородцы узнали об этом всего лишь днем раньше, поэтому город буквально гудел. Причина смерти князя неясна: говорят, он был на большом пиру, и там его то ли отравили, то ли он сам, прости Господи, объелся до смерти, ибо не зря чревоугодие является одним из семи смертных грехов.

Узнав о преставлении Георгия, даже доселе невозмутимый Арнульф из Кесарии изменился в лице, и на то была серьезная причина: мы оказались под видом немецких купцов посреди большого русского города, нисколько не умудренные Господом в том, что делать дальше.

Впрочем, нам почти сразу же милостью Божией удалось найти приют в большом доме, – такие дома здесь называют теремами, – здешнего купца Радко Хотеновича, земляка Мирослава. Мы перенесли туда поклажу, немного отдохнули с дороги и собрались в главной комнате на совет.

Я вновь выступил за возвращение в родную богоспасаемую Империю, ибо наше посольство было направлено именно к покойному великому князю Георгию Владимировичу. Но и на сей раз мое предложение поддержано не было, ибо, по всей видимости, рыцарь Арнульф получил от его императорского величества Фридриха какие-то неведомые мне дополнительные инструкции и полномочия.

На совете было решено, что Арнульф со мною, Северином, Мирославом и двумя слугами-тамплиерами остается в Новгороде у Радко, Прокопий отправляется в Киев, а Ратибор – в Суздальскую землю, где княжит сын Георгия Андрей. Как рассказал Ратибор, знающий Андрея едва ли не с пеленок, сей князь два года назад против воли отца уехал в Залесье из Вышгорода – данного ему в княжение города недалеко от Киева.

Прокопий и Ратибор должны были сделать одно и то же: уяснить обстановку и по возможности получить для нас новое княжеское приглашение. Насколько я понял, князей должно было заинтересовать не только строительство храмов, но и еще какая-то важная миссия, про которую ведали только Арнульф, Ратибор и Прокопий.

Срок на совете определили в три месяца: если к первому дню сентября мы с Арнульфом не получим нового приглашения, то отправляемся назад, дабы успеть домой до осенних штормов на Ладожском озере и Восточном море. Кстати, первый день сентября сего года – начало 6666 года «от сотворения мира» по принятому здесь византийскому календарю, и сия зловещая символика с двумя накладывающимися друг на друга «числами зверя» весьма беспокоит русских. Хвала всемогущему Господу, по нашему календарю не менее зловещий 666 год от Рождества Христова остался в далеком прошлом.

Уже на следующий день Ратибор и Прокопий наняли легкие и быстрые корабли и разъехались. Радко Хотенович получил плату за наше проживание вперед за три месяца и, как мне кажется, был весьма доволен.

Получается, любезный мой Конрад, что у меня есть три месяца на знакомство с Новгородом. В следующем письме я опишу тебе город, сие же послание спешно заканчиваю, ибо мне представилась возможность отправить его с отплывающими завтра в Бремен шведскими купцами – знакомыми Радко. Возможно, до тебя и его императорского величества еще не дошла весть о смерти великого князя Георгия Долгорукого, и я буду иметь честь первым известить вас о сем, ибо Арнульф из Кесарии еще не успел подготовить свой отчет. Легкость и быстрота писания по пергаменту явно не входят в число многочисленных достоинств сего отважного рыцаря Христа и Храма Соломона.

Благодать Божия да пребудет с тобою и его величеством, пусть дни твои будут полны радости и преуспевания, да хранит всемогущий Господь бесчисленные годы тебя и весь наш богоносный германский народ. Аминь.

Искренне твой, вечно любящий тебя и преданный тебе раб Христов и земляк твой Готлиб-Иоганн.

ПИСЬМО ПЯТОЕ

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-V)

Писано в городе Новгороде в двадцатый день июля 1157 года от Р.Х.

Как и обещал, опишу тебе Новгород, благо время у меня есть, и отправка отсюда писем не составляет труда: в нашу богоспасаемую Империю корабли отплывают часто. Правда, живу я тут под видом простого торговца и не могу предъявлять нашим купцам императорскую грамоту, предписывающую принимать от меня послания и по прибытии на родину пересылать их монастырской почтою. Но все отплывающие купцы охотно соглашаются брать письма за небольшую плату.

Новгород расположен на обоих берегах Волхова. Если смотреть вдоль течения реки, то слева – так называемая Софийская сторона, где находится городская крепость, которую здесь называют «детинцем» или «кремлем». Справа – Торговая сторона, на которой расположены торг и укрепленный двор, построенный князем Ярославом Мудрым. В наше время на сем дворе собирается вече.

Новгород волею Божией обширен и богат, живет в нем, как мне показалось, не менее пятидесяти тысяч человек, все причалы заставлены кораблями и завалены товарами, а такого огромного торга я не видел даже у нас, в родной Германии.

Одевается здешний народ, по моему скромному мнению, не хуже, чем в нашей Империи. Я мало смыслю в современной одежде, ибо почти всю жизнь ношу монашеское облачение, но несомненно, что все рассказы про русских варваров, одетых в невыделанные звериные шкуры, – такая же, прости Господи, ерунда, как и сказки про людей с песьими головами.

Так же, как у нас, на Руси по одежде можно определить сословную принадлежность: благородный это человек, купец, ремесленник или крестьянин. Сильно отличаются от наших только одежда и вооружение здешних воинов, и то более всего из-за остроконечных шлемов, которых в наших войсках я не видел. Мне приходилось слышать, что такие же шлемы носят неверные во враждебных нам областях Палестины, но не буду рассуждать о том, в чем не разбираюсь, ибо военное дело мне бесконечно чуждо. Я полагаю, что война – злейший враг архитектора, ибо она портит здания и отбирает деньги у строительства.

Что касается благородного сословия, то его в купеческом Новгороде мало, и боярами здесь называют не только благородных людей, но и богатейших купцов. Наши соотечественники одеждой здесь не выделяются, но их иногда можно узнать по приветливой улыбке, ибо большинство русских почему-то носит на лицах столь мрачное выражение, что можно подумать о господстве здесь вселенской ненависти. На самом же деле отношения простых русских людей являются вполне мирными и добрососедскими, если только князья не вовлекают их в свои междоусобицы. Драки здесь чаще всего происходят из-за порока пьянства. Сей же порок является причиною большинства убийств. Впрочем, сие имеет место и в наших имперских городах, а насколько реже или чаще – ведомо лишь Господу, ибо подсчитать это невозможно.

В Новгороде видны следы продуманной планировки: с каждой стороны Волхова одна большая улица идет вдоль реки, и около дюжины более узких – поперек, выходя к причалам и складам. Все части города называются «концами» – например, терем нашего друга Радко Хотеновича расположен вне детинца на Людином конце. Жилая застройка только деревянная, на одной и той же улице могут находиться и большие двухэтажные терема, и маленькие покосившиеся избушки, и даже покрытые деревянными крышами ямы (видимо, Готлиб имеет в виду так называемые полуземлянки – прим. перев.), причем часто вперемешку. Как и в Ладоге, почти все строения спрятаны за высокими заборами, и с улицы их почти не видно, только со всех сторон слышен яростный лай цепных псов. Первые ночи здесь я из-за этого лая плохо спал: уж лучше бы русские, действительно, держали на цепи волков. Правда, потом привык.

Мостовые на крупнейших новгородских улицах замощены, но не камнем, как у нас, а изрядно прогнившим деревом, и нужно все время смотреть себе под ноги, чтобы не споткнуться. На улицах, где нет мостовых, грязно даже сейчас, когда лето в разгаре, а что творится тут осенью и весной – даже трудно себе представить.

Посреди города через Волхов перекинут длинный низкий мост, который здесь зовут Великим. Большие корабли, следующие через Новгород, вынуждены обходить сей мост по волоку в боковой приток Волхова.

Над детинцем господствует городской собор, построенный чуть больше ста лет назад в византийских формах. У сего собора пять глав (в переводе для простоты будут использоваться современные архитектурные термины – прим. перев.). Главою здесь, как и в Византии, называют купол на круглом световом барабане. В соборе присутствуют и некоторые черты наших имперских зданий: я сразу заметил лестничные башни и аркатуру на барабанах храма. Построен собор из плоского неформованного кирпича, называемого на греческий лад – плинфой, и необработанного природного камня. Над лестничной башнею возвышается еще одна глава. Осмотр храма создал у меня впечатление, что размеры его плана изначально были невелики – по моим прикидкам, тридцать пять на сорок локтей (25 х 27 метров – прим. перев.), зато он отличался цельностью облика и башнеобразностью: высота среднего купола, как мне показалось, более сорока локтей (32 метра – прим. перев.). Но потом сей храм то ли ради укрепления, то ли ради расширения был обстроен высокими галереями, размеры его увеличились раза в полтора, но цельность и башнеобразность почти пропали.

Посвящен сей храм Софии – Премудрости Божией: видимо, по образцу великого константинопольского храма, где в свое время Господь сподобил побывать и меня. В Новгороде София настолько возведена в культ, что здешние жители даже используют ее название вместо названия города, говоря, например, не «я еду в Новгород», а «я еду к святой Софии». А еще Софией здесь обычно клянутся, забывая заповедь Господа нашего Иисуса Христа не клясться вовсе, а лишь говорить «да» или «нет».

С другой стороны Волхова, на бывшем дворе Ярослава Мудрого, возвышается построенный лет сорок назад пятиглавый каменный храм, посвященный святому Николаю Мирликийскому. Вне города, выше и ниже по течению реки, есть два отдельно стоящих монастыря, Георгиев и Антониев, со своими укреплениями и большими каменными соборами. Есть и еще одна крепость с каменным храмом, называется она очень сложно для нашего немецкого выговора – Городищем, является двором нынешних новгородских князей и тоже расположена у Волхова. Получается, что каждый изгиб реки увенчан крепостью и каменным храмом, в чем прослеживается единый стратегический и градостроительный замысел, который я на Руси менее всего ожидал увидеть. Зрелище является тем более впечатляющим, потому что все купола каменных храмов позолочены. Мирослав мне рассказал, что такое украшение глав вообще принято в сей стране, и купол без позолоты – признак бедности храма.

Кроме каменных, в городе есть множество деревянных церквей: такая церковь, а иногда и несколько, стоит почти на каждой улице. Иногда это такие же высокие избы с крестом наверху, какие мне уже приходилось видеть, но чаще встречаются весьма вычурные произведения плотницкого искусства, вплоть до больших храмов башнеобразной формы, увенчанных восьмигранными шатрами. А где много церквей, там много и священников, которых здесь зовут не на греческий лад – иереями, а на латинский – попами, сходно с нашим святейшим папою. На улицах священников и монахов можно встретить куда чаще, чем в наших имперских городах: столько мне приходилось видеть лишь в Константинополе.

Словом, как я и предполагал, византийская церковь, именующая себя православной, то есть претендующая на единственную правильность вероисповедания, господствует здесь безраздельно. На весь Новгород есть только один католический храм – на так называемом немецком подворье, которое наши купцы используют для встреч, бесед и заключения сделок. Храм сей я не видел, ибо на немецкое подворье Арнульф не велел мне заходить, опасаясь вопросов о том, кто мы и какие товары везем.

И влияние византийской церкви здесь чувствуется не только в количестве храмов и священников, но и в глубокой набожности русского народа. Я хочу поведать тебе, любезный брат мой во Христе, о случившемся здесь со мною весьма неприятном происшествии, в котором сия набожность неожиданно проявилась.

Я возвращался в одиночку домой вечером, было не очень поздно, и солнце еще светило ярко, ибо летние дни здесь длинные. Но прохожих уже было мало. И вдруг из низенькой калитки в покосившемся заборе вышел плохо одетый человек и что-то мне сказал. Я ответил по-немецки, что не понимаю. Тогда он схватил меня за локоть и затащил в калитку, я от растерянности даже не сопротивлялся. С другой стороны забора я увидел полуразрушенную, нежилую избушку, рядом с нею стояли двое, внешность которых мне живо напомнила разбойников на Волхове.

Можно ли описать на пергаменте мое чувство полной беспомощности перед лицом шайки головорезов? У сих людей, впрочем, никакого оружия не было, но я все равно так испугался, что едва мог устоять на ногах. Они обратились ко мне с какими-то словами, я вновь ничего не понял, и тогда они обшарили мою одежду и нашли кошель с мелочью, который я беру с собой на прогулки: деньги аббатства, взятые в путешествие, я благоразумно оставляю в одном из сундуков под неусыпной охраною доблестного рыцаря Арнульфа и его слуг, ибо много слышал про здешних воров.

Забрав сию мелочь, разбойники жестами повелели мне раздеться: видимо, моя одежда для них тоже представляла ценность. Я повиновался и остался в одном исподнем. Мне велели снять и его, бросив взамен какую-то грязную рогожу, дабы я мог прикрыть те места, которые завещал нам прикрывать еще праотец наш Адам.

На мне остался лишь золотой нательный крест, надетый на меня более полувека назад при крещении в городском соборе нашего родного Штайнбаха. Сей крест стоит недешево даже по нашим имперским меркам, не говоря уж о новгородских. И представь себе, брат мой во Христе, что ни один из разбойников не покусился протянуть руку и сорвать с моей шеи сей святой крест, хотя было светло, и они не могли не видеть его ценность!

Потом меня, благодарение Господу, отпустили, и я вернулся в терем Радко, дрожа от пережитого страха и вечерней прохлады.

Рыцарь Арнульф раздраженно объяснил мне, что виной сему происшествию являюсь я сам, ибо должен был не останавливаться, когда ко мне подошел тот человек, а просто идти мимо, не обращая на него внимания. А когда он схватил меня за локоть, мне надо было начать звать на помощь и отбиваться в меру своих немалых физических сил. И действительно, я вспомнил, что злодей был гораздо тщедушнее меня.

Кажется, доблестного Арнульфа более всего разозлило то, что у тех разбойников даже не было никакого оружия, то есть это были обычные бродяги. Оказывается, то, что со мной произошло, здесь называется «раздеть до креста», и если бы меня раздели воины в тяжелом вооружении, ему, наверно, было бы не так обидно. На будущее рыцарь Храма велел мне брать с собой на прогулки либо одного из слуг, либо хотя бы брата Северина.

Я не мог не рассказать про удивительную набожность тех разбойников, но тамплиер процедил сквозь зубы, что набожность выражается в благоговейном отношении к святыням, здесь же имело место простое суеверие: снявший с меня крест принял бы на себя все мои грехи. Я не стал спорить, хотя и остался при мнении, что набожность есть набожность независимо от того, чем она вызвана.

Под конец разговора Арнульф окинул меня недовольным взглядом, усмехнулся и сказал, что в таком виде я похож на циркового шута. Я обиженно заявил, что не всем быть укротителями львов, и ушел в свою комнату переодеваться.

Теперь позволь, брат мой во Христе, исполнить волю нашего христианнейшего императора и описать укрепления Новгорода и его пригородных крепостей.

Я даже не ожидал, что укрепления второго по величине города Руси окажутся столь слабыми. Середину Новгорода окружают невысокие, около пяти локтей (3 метра – прим. перев.), насыпные валы со столь же неглубоким заболоченным рвом перед ними. На валах – низкие, тоже не более пяти локтей, бревенчатые стены, состоящие из срубов, заполненных землею, с боевым ходом наверху. Построены они лет сто назад, прогнили и покосились. Да и даже если бы они были свежепостроенными, все равно смести с вала такие стены при помощи мало-мальски современной осадной техники не представляет труда. Мирослав мне поведал, что валы внутри укреплены деревянными срубами, – но оборону это ничуть не усиливает, ибо если у крепости столь слабые стены, то при осаде разрушать сами валы нет никакой необходимости.

В городскую крепость ведут двое ворот – одни со стороны реки, другие напротив. Над воротами возведены невысокие, лишь немного выше стен, деревянные башни. Больше никаких башен, весьма полезных для усиления обороны, крепость не имеет.

И даже столь слабые укрепления окружают не более десятой части территории Новгорода. Длина валов – гораздо меньше мили (примерно 1,4 километра – прим. перев.), площадь крепости – около сорока акров (16 гектаров – прим. перев.). И крутые склоны здесь обороне не помощники: город расположен посреди бескрайней равнины. Помощниками могут быть только непроходимые болота, из-за которых в город возможен только речной путь: нападать по реке всегда труднее, нежели посуху, к тому же у новгородцев есть сильный флот.

Пригородные крепости совсем невелики, их территория не превышает двух акров (менее гектара – прим. перев.), и укреплены еще слабее: высота валов – не более трех локтей (2 метров – прим. перев.), рвы столь же неглубоки, на валах вместо стен располагаются частоколы.

И в самом Новгороде, и во всех пригородных крепостях устроено всего по одной линии дерево-земляных укреплений. Главных башен (или цитаделей – прим. перев.) внутри нет, кроме каменных храмов, хотя они – укрепления слабые и ненадежные, и ни одного серьезного приступа ни один храм не выдержал: осаждающим нетрудно обложить здание хворостом и удушить защитников дымом, либо подвести таран и выбить двери.

Впрочем, определенный резон в использовании храмов как главных башен все равно есть, и в нашей родной Германии таких примеров много: я сам строил крепостную церковь в Корвейском аббатстве, да ниспошлет Господь тамошнему настоятелю Вибальду фон Штабло-унд-Корвей выздоровление от его тяжкой болезни. В любом случае, если враги уже смогли преодолеть основные городские укрепления и захватить город, взятие даже самой сильной главной башни – лишь вопрос сравнительно небольшого времени. Но хотя бы символическая главная башня в крепости все равно нужна, ибо при взятии врагом городских стен военачальник должен иметь возможность запереться в каком-либо укреплении и, пока противник готовится к приступу, договориться о почетной сдаче. Да и даже самая слабая главная башня дает благородному сословию достаточную защиту при восстаниях горожан.

В целом я бы выразился про укрепления Новгорода и его пригородов весьма нелестно: каковы крепости, таковы и главные башни. Столь беспечное отношение новгородцев к укреплению родного города меня весьма удивило. Правда, враг не приступал к стенам Новгорода уже лет сто, но ведь могут же рано или поздно Пресвятая Дева-заступница или хотя бы языческая Фортуна отвернуться от сего города?

Но я надеюсь все же покинуть сей город ранее, чем от него отвернется Пресвятая Дева, и поскорее вернуться в нашу богоспасаемую Священную Римскую империю.

Искренне твой, вечно любящий тебя и всей душою преданный тебе раб Христов и земляк твой Готлиб-Иоганн.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-VI)

Его высокопреосвященству Конраду, архиепископу Вормсскому, от Готлиба-Иоганна фон Розенау.

Писано в городе Пскове в четырнадцатый день сентября 1157 года от Р.Х.

Приветствую тебя, сиятельный Конрад, мой архипастырь и брат во Христе!

Долго не имел я возможности написать тебе, любезный мой земляк. Невиданные доселе злоключения были мне посланы Господом за мои грехи. Обратил ли ты внимание, что сие письмо написано на дешевом плохом пергаменте, причем во Пскове? Не знаю, сподобил ли тебя Бог слышать о таком городе. Меня не сподобил до самого недавнего времени, когда я не только услышал, но волею Господней оказался в нем.

В один воистину несчастный день в конце июля, уже в нетерпеливом предвкушении отъезда на нашу богоспасаемую родину, я ходил вместе с братом Северином в новгородский Георгиев монастырь осматривать тамошний собор. Возвращались мы в терем Радко Хотеновича вечером, но летние ночи в Новгороде короткие, и еще было светло как днем. И вот, брат мой во Христе, подходя к дому, я увидел, что он оцеплен воинами, и вокруг толпятся горожане.

Господь умудрил меня спрятаться в толпе, и издали я увидел, как стражники вывели из ворот связанных Арнульфа, Мирослава и слуг. Потом вынесли все наши сундуки, в том числе и с дарами христианнейшего императора Фридриха. Рядом шел Радко и что-то объяснял стражникам, показывая то на моих спутников, то вокруг.

По бесконечной милости Божией, Радко, человек маленького роста, не заметил среди толпы меня и брата Северина. Увидел нас только рыцарь Арнульф, возвышавшийся над толпою и стражниками. Перекрывая шум, он крикнул своим могучим голосом, что иуда Радко предал новгородскому князю Святославу наше посольство, что он и Мирослав арестованы, что за мною и Северином теперь будут охотиться стражники, что мы должны срочно покинуть Людин конец, дабы не попасться на глаза богопротивному Радко, и что нам надо попытаться наняться на какой-нибудь корабль и вернуться в Империю.

Я однажды поведал доблестному рыцарю Храма, что во время работы в Палестине выучил арабский язык. Поэтому многоопытный Арнульф прокричал свои наставления по-арабски, дабы иуда и стражники не поняли и не догадались, что я рядом. И кричал тамплиер, отвернувшись в другую сторону от меня и Северина, дабы не выдать нас. Бог бесконечно милостив, и может быть, я еще встречусь с сим отважным рыцарем, но пока что его вместе с Мирославом, слугами и сундуками затолкали в большую закрытую повозку и увезли в направлении Городища, где находится княжеская темница.

Если бы я был героем какой-нибудь песни французских трубадуров, то, наверно, попробовал бы пробраться в темницу и освободить своих спутников. Но разум на то и дан нам, чтобы удерживать от самоубийственных поступков, ибо самоубийство является тягчайшим из земных грехов. Поэтому я лишь тихо послал благословение вослед увезенным спутникам, покинул вместе с братом Северином Людин конец и отправился к Великому мосту, под которым, как я замечал раньше, ночует множество бездомных.

Деньги аббатства, взятые мною в путешествие, лежали в одном из сундуков под неусыпной охраной доблестного рыцаря Арнульфа из Кесарии и его слуг, то есть были увезены вместе с сундуками. Осталось у меня и Северина только несколько мелких монет, которые мы не успели раздать нищим в Георгиеве монастыре. При самом жестком хлебоводном посте на них можно было прожить два – три дня, потом нам грозила голодная смерть.

Пошел дождь, летом тут дожди теплые, но если промокнешь, то холод пробирает до костей. Забившись под одну из береговых опор Великого моста, я стал обдумывать, что делать дальше.

Возможно ли было выполнить последнее указание Арнульфа – наняться на корабль, отплывающий на нашу родину? Я решил, что нет, и на то были две причины. Во-первых, княжеская стража, поскольку у нее было задание нас найти, наверняка проверяла все отплывающие в Империю корабли. Во-вторых, какие из нас с братом Северином мореходы? Вряд ли какой-нибудь капитан возьмет на корабль двоих полноватых, одышливых и несведущих в морском деле стариков, один из которых еще и молчальник.

Не забывай, любезный мой земляк Конрад, что я как не знал русский язык, так и не успел выучить его за краткое время пребывания на Руси. Конечно, я вслушивался в разговоры и среди русских послов, и на новгородских улицах, но одно дело – немного понимать язык и объясняться при покупках на торгу, и совсем другое – свободно говорить на нем.

И что мне было делать в чужой стране, без денег, без языка, разыскиваемому княжеской стражей? Только одно: найти какого-нибудь соотечественника и умолять о помощи.

Уже с утра я отправился на немецкое подворье. Старшина подворья, пожилой купец по имени Фридрих-Гензель, даже не пригласил меня войти в терем. Оказывается, еще накануне вечером к нему приходила княжеская стража и велела доложить, как только я появлюсь, а поскольку порча отношений старшины с новгородским князем могла сказаться на привилегиях немецких купцов, я ни в коем случае не мог получить убежище на подворье.

Я спросил у него, как же тогда он понимает христианский долг перед попавшим в беду соотечественником, к тому же милостью Божией аббатом и бароном. Он ответил, что я для него не аббат и не барон, ибо нахожусь в Новгороде под чужим именем, по прибытии не объявил о себе городским властям, одет в купеческое платье, никаких грамот предъявить не могу. Поэтому никакого христианского долга передо мною он не чувствует, и единственное, что может для меня сделать, – это дать мне время удалиться, прежде чем он пойдет докладывать княжеской страже.

Тогда я попросил для себя и брата Северина убежище в католическом храме на немецком подворье. Но и в этом Фридрих-Гензель отказал – под предлогом, что настоятель храма якобы в отъезде, а старшина не вправе решать за Святую Церковь, кому предоставлять убежище, а кому нет.

Бог судья сему Фридриху-Гензелю, ибо в каком-то смысле его тоже можно было понять. Я откланялся и вернулся под Великий мост к брату Северину.

На следующий день я пошел на торг. Почти два дня я ходил там, всматриваясь в окружающих, прислушиваясь к их языку, подходя к людям, выглядящим как иноземцы, и заговаривая с ними. Брат Северин ждал меня под мостом через Волхов, ибо я понимал, что стража будет искать двоих немцев, и не хотел привлекать внимание. К концу второго дня, когда я уже ослабел от усталости и недоедания, мне повезло: человек, к которому я подошел как будто спросить дорогу на Неревский конец, ответил мне по-немецки. Он оказался здешним ростовщиком, зовут его Христофор, да хранит Господь его самого и всех его близких.

Я не стал раскрывать Христофору скорбную правду о нашем посольстве, ибо он мог испугаться, что окажется втянутым в княжеские междоусобицы. Да простит меня Господь за вынужденный грех лжи, но представился я ему как плотник Людвиг, находящийся в Новгороде вместе со своим кузеном Гельмутом, немым резчиком по дереву, родом, как и я, из Кельна: я выбрал сей город, потому что хорошо знаю его, мне приходилось строить там храмы. И рассказал я ростовщику заранее придуманную историю о том, что мы работали в Бремене, познакомились там со старым моряком, напились до потери памяти, попали вместе с ним на его корабль, а когда пришли в себя, то корабль уже отплыл в Новгород, злобный капитан не захотел повернуть назад и высадить нас, в течение всего плавания мы выполняли на корабле самую черную работу, и только сейчас нам удалось бежать, причем капитан считает, что мы ему еще и задолжали за пропитание, и разыскивает нас вместе с княжеской стражею.

Христофор спросил, хорошие ли мы мастера. Брат Северин – резчик прежде всего по камню, но и с деревом он работает превосходно, поэтому я безо всякого преувеличения сказал ростовщику, что в жизни не встречал более искусного резчика по дереву, нежели мой кузен Гельмут. Свой собственный опыт в плотницком деле я, каюсь, преувеличил, ибо владел им лишь на уровне, необходимом для каждого уважающего себя архитектора. Достойно сожаления, что некоторые нынешние молодые архитекторы пренебрегают ремесленными навыками и вообще не постигают ни древодельного, ни каменосечного искусства.

Ростовщик объяснил, как найти его дом на Словенском конце, и вечером мы с братом Северином, соблюдая осторожность, разными дорогами пришли к нему. Северин продемонстрировал свое искусство, вытесав для Христофора из неструганой дубовой доски при помощи простого топора изысканное распятие Господа нашего Иисуса Христа. Христофор был в восторге и накормил нас ужином, и скажу я тебе, любезный мой Конрад, что после такого голода простая каша показалась мне вкуснее любых деликатесов.

Я попросил одолжить нам денег на дорогу домой, но сей, прости Господи, жадный ростовщик сказал, что без залога он никому в долг не дает: наверно, даже если бы он ведал, что я настоятель аббатства, то все равно не дал бы. Но он предложил нам отправиться к его другу Гансу из Мильбаха, который живет во Пскове – городе Новгородской земли, неделях в двух речного пути от Новгорода, что по здешним меркам совсем недалеко. (См. Лист 1 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.). Христофор рассказал, что Ганс владеет древодельной мастерскою, и у него наверняка найдется работа для соотечественников. А поработав там, мы сможем накопить денег на обратную дорогу в Германию. Псков, как объяснил нам Христофор, хорош тем, что через него пролегает еще один, недавно освоенный путь в Империю, и тем, что злобный капитан нас там уж точно не найдет.

Другого выхода Господь все равно нам не предоставил, и я согласился. Дорога до Пскова стоит совсем недорого, но Христофор отказался ссудить нам даже такие деньги, посоветовав наняться на любой купеческий корабль гребцами: на внутренних речных путях сия черная работа никакого опыта не требует и является для бедноты отработкой платы за проезд и пропитание. Но наш соотечественник, видимо, все же испытывал угрызения совести за свою, прости Господи, жадность, ибо расположил нас на ночлег в сенях, поутру напоил водой из колодца, дал по куску хлеба и послал с нами на причал своего сына, дабы тот выступил толмачом: не зная языка, мы не смогли бы сами наняться на корабль, а сей молодой человек нам помог. И мы нанялись, и в тот же день отплыли во Псков.

Любезный брат мой во Христе, хочу перед тобою покаяться за высокомерие, которое я, принадлежа к привилегированному сословию, раньше проявлял к простому народу. Не ведаю, входило ли отпущение сего греха в полученную мною папскую индульгенцию, но даже если нет, теперь я точно от него навеки излечился. Работа простого труженика по тяжести и неблагодарности не сравнима ни с чьей, кроме разве ломовых лошадей. Никакого отдыха, кроме нескольких часов тяжелого сна на голой земле или досках с собственной шапкою, подложенной под голову вместо подушки, безвкусная похлебка на обед, по куску черствого хлеба на завтрак и ужин, – вот жизнь здешнего гребца, и не раба-галерника, а свободного крестьянина или горожанина.

Я отнюдь не белоручка, мне приходилось во время обучения строительному делу работать подмастерьем и на строительных площадках, и в каменоломнях, – но то было именно обучение, и я знал, что вечером Бог мне даст вкусно и обильно поесть и отдохнуть в теплой постели. А главное – я знал, что никто не посмеет понукать меня, как скотину, и тем паче поднимать на меня руку. Здесь же, несмотря на мой возраст, поднимали не раз. И Сотко Сытиныч, капитан и владелец большой ладьи, везшей пушной товар из далекого северного города Белоозера (ныне Белозерск – прим. перев.), и его помощник, рулевой Данила, и даже некоторые мои товарищи по несчастью, которых я отягощал своей телесной слабостью, неумением грести, орудовать на мелководье шестом и перетаскивать ладью по волокам.

Впрочем, не я один страдал от избиений. Вышестоящие здесь бьют нижестоящих по самым ничтожным поводам, и рабы, которых здесь зовут холопами, отличаются от свободных людей только тем, что первых бьют плетками, вторых – кулаками. Действующие на Руси законы Ярослава Мудрого запрещают побои и довольно сурово карают их, но люди не всегда выполняют даже божественные установления, что уж говорить о княжеских? Кстати, брата Северина били гораздо меньше, нежели меня, потому что здесь принято жалеть немых, равно как увечных и сумасшедших. Последних здесь даже по-своему уважают, ибо считают, что их устами глаголет Господь Бог.

Руки мои были сбиты в кровь, лицо разбито от побоев и неумелых движений огромным веслом, я похудел фунтов на тридцать (12 килограмм – прим. перев.), оброс бородою и, наверно, внешне не отличался от разбойников, виденных на Волхове. Справедливости ради скажу, что так выглядели все в нашей ладье, кроме Данилы и самого Сотко Сытиныча. Наверно, брат мой во Христе Конрад, если бы ты меня тогда увидел, то расплакался бы от христианской жалости, хотя сейчас, когда я пишу тебе сие письмо, я выгляжу ненамного лучше. И по Новгороду я мог бы уже смело разгуливать, ни от кого не скрываясь: иуда Радко меня точно не узнал бы.

Но как говорят в нашей родной Верхней Франконии, каждая вещь имеет две стороны: русский язык в таком отчаянном положении усваивался как будто сам собой, и к концу двухнедельного путешествия я мог вполне сносно разговаривать, хотя мой лексикон состоял, прости Господи, преимущественно из грубых и непотребных выражений, свойственных простому народу. А сейчас я уже говорю по-русски почти свободно, только выговор выдает во мне иноземца. Писать, правда, на сем языке пока не научился: ни разу не представилось случая даже подписаться.

Подплывая вечером к Пскову, мы увидели колышущееся в небе тревожное зарево. Над городом волею Господней прошла сильная летняя гроза, и от молний загорелись несколько домов. Ливень был коротким и не успел залить огонь. Все же стараниями жителей пожары удалось потушить почти везде, кроме Запсковья, одного из псковских концов. Части города во Пскове, как и в Новгороде, называются концами.

Запсковье выгорело почти полностью. Зрелище пылающего города, любезный мой Конрад, потрясло меня не меньше, нежели кровавые последствия сражения с разбойниками на реке Волхов. Ревущее пламя, поднимающееся чуть ли не до небес, жар, обжигающий даже плывущих в ладье посередине реки, снопы искр, страшный треск горящих бревен, люди, лихорадочно суетящиеся среди сих чудовищных проявлений божественного гнева, обугленные скорчившиеся трупы тех, кто до последнего старался спасти свое имущество и погиб в огне, – все это запало в память до скончания дней моих.

Несмотря на черствость и жестокосердие здешних нравов, на выручку погорельцам спешило множество лодок со всех концов города. Сотко с Данилой тоже повернули к горящему Запсковью, не раздумывая и не боясь, что от искр загорится ценный груз. Почти до утра мы растаскивали горящие бревна, заливали пламя, перевозили на другой берег реки Псковы потерявших кров жителей и спасенные от огня вещи. Я должен тебе сказать, брат мой во Христе, что русские вообще отличаются взаимовыручкой, и почти все погорельцы сразу же, по христианскому обычаю, находили кров и пропитание у родственников и знакомых.

Рано утром, распрощавшись со своими спутниками, мы с братом Северином, усталые и покрытые пеплом, пришли в древодельную мастерскую нашего соотечественника Ганса из Мильбаха. Владелец мастерской встретил нас с распростертыми объятиями и даже не стал читать рекомендательное письмо на бересте, которым нас снабдил новгородский ростовщик Христофор. Ганс едва не приплясывал, говоря о страшной трагедии, постигшей Запсковье: дескать, будет много заказов на новое строительство! Такое бессердечие в духе языческого императора Нерона в наши христианские времена достойно всяческого сожаления, если не осуждения, хотя судить не дано никому, кроме Господа. Впрочем, и ханжество здесь неуместно, ибо благодаря тому пожару мы с братом Северином получили работу буквально через пять минут после знакомства с Гансом, и я сразу, даже не отдохнув, отправился на склад отбирать бревна для будущего строительства.

И по сей Божий день мы трудимся в мастерской Ганса из Мильбаха. Я работаю на строительстве деревянной церкви на месте сгоревшей. Нас, плотников, на сей строительной площадке трое, есть еще двое подсобных работников. Все, кроме меня, русские, и я над ними старший – не потому, что искуснее их в плотницком деле, а потому, что соотечественник Ганса. Должен сказать, что хозяин не только никогда не поднимает руку на мастеровых, но и умудряется поддерживать в своей мастерской довольно хорошие отношения, и драки здесь происходят преимущественно по большим церковным праздникам, когда многие русские отдыхают от работы и напиваются.

В целом, брат мой во Христе, по сравнению с галерной каторгой Сотко Сытиныча работа у Ганса вполне сносна, и за нее хоть что-то платят. Именно что-то. Как еще можно назвать плату, которой хватает только на кашу, яблоки и хлеб? Брат Северин зарабатывает больше меня – он вырезает фигурные завершения крыш и оконные наличники, и его мастерство уже известно во всем Пскове. Но даже если откладывать каждый месяц по половине наших заработков и не покупать никакой одежды, то на проезд до богоспасаемой Священной Римской империи придется копить не менее полугода. А теплую одежду волей-неволей скоро придется покупать: начинается осень, а за нею с неминуемостью придет морозная русская зима.

Слава Всевышнему, что я нашел в себе силы написать тебе сие письмо дрожащими от усталости мозолистыми руками. Извини меня не только за плохой почерк, но и за плохой пергамент: даже на самый дешевый, что я нашел на торгу, нам с Северином пришлось копить больше недели. А чтобы отправить тебе послание с отъезжающими в Любек английскими купцами, пришлось копить еще неделю. И так в поте лица зарабатывают свой хлеб все здешние простые люди, так ничтожно оплачивается их труд! Если бы я не так уставал от плотницкой работы, то неизбежно задумался бы о справедливости мироустройства.

Высокопреосвященный мой архиепископ Конрад, я принимаю свалившиеся на меня на старости лет страдания и тяготы с должным христианским смирением, терпением и всепрощением – ведь плотником работал и святой праведник Иосиф Обручник. Но все же надеюсь быть более полезным на строительстве имперских соборов, нежели псковских деревянных церквей. Буду бесконечно признателен, если его величество отправит за мною своего посла или хотя бы пришлет денег на дорогу домой. Найти меня можно во Пскове, в древодельной мастерской Ганса из Мильбаха, в доме для мастеровых. Я здесь живу и работаю под именем Людвига из Кельна, и мне иногда даже не верится, что я аббат фон Розенау.

Благодать Божия да пребудет с тобою всю твою жизнь. Аминь.

Несчастный земляк твой Готлиб-Иоганн.

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-VII)

Писано в городе Пскове в двадцать восьмой день сентября 1157 года от Р.Х.

Слава Иисусу Христу и ныне и присно и во веки веков, высокопреосвященный и сиятельный Конрад, любезный мой архипастырь и брат во Христе!

В двадцать пятый день сентября я, как и каждодневно, плотничал в Запсковье. Следующий день был праздником святого евангелиста Иоанна Богослова, да будет благословенно его имя. Ты не забыл, дорогой мой земляк, что это день моих именин? Надеюсь, что не забыл, в душе поздравил меня, и может быть, даже поднял чашу за мое здоровье. Но здесь поздравлений я не ждал, ибо, как тебе уже, наверно, известно из моего предыдущего письма, был вынужден жить во Пскове под именем Людвига из Кельна. И я спокойно подгонял стропила, размышляя о святом библейском праведнике Иове, бренности земного благополучия и превратностях человеческой судьбы.

И тут я сверху увидел спешившего к нашей строительной площадке Ганса из Мильбаха во главе целой толпы людей в богатых одеждах и высоких шапках: по русским обычаям, чем выше шапка, тем именитее боярин. Некоторые были с мечами – видимо, дворяне, что для Пскова довольно большая редкость. Ганс что-то говорил и показывал на меня. В моей голове пронеслось множество беспокойных мыслей, но тут рядом с Гансом я узнал брата Северина и, главное, славного боярина Ратибора Борисовича.

Я едва не упал с крыши: моя радость была настолько велика, что я не чувствовал ни рук, ни ног, глаза заволокло туманом, даже уронил свой топор. Когда мне помогли спуститься, я не выдержал и расплакался на груди Ратибора. Воистину блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Когда я немного пришел в себя, Ратибор представил меня Луке Онцифоровичу, благообразному купцу лет семидесяти от роду, который является псковским посадником: на Руси так называются бургомистры.

Лука пригласил меня, Ратибора и Северина пожить у него и сказал, что сегодня вечером дает званый ужин для наиболее именитых жителей города и сочтет за честь видеть нас на сем ужине. Разумеется, мы с благодарностью приняли приглашение. Я хотел было сказать, что прежде надо зайти к Гансу за вещами, но вспомнил, что все мои здешние пожитки – куча неприглядного тряпья, а небольшой кошель с ничтожными накоплениями я всегда носил с собою, ибо опасался оставлять его в избе для мастеровых: кражи у соседей здесь редки, но все же мне не хотелось вводить ближних в искушение. И мы сразу отправились к посаднику, попрощавшись с Гансом и выразив друг другу благодарность: он мне – за хорошую работу, я ему – за приют. Я в тот миг был так счастлив, что выразил бы искреннюю благодарность даже Сотко Сытинычу с Данилой, окажись они рядом.

Ганс высказал мне укор, что я не открыл ему, кто я на самом деле, дабы он мог обеспечить мне достойные условия жизни. Я в ответ выразил сожаление, хотя на самом деле, откровенно говоря, и сейчас не жалею, что не доверился сему скользкому и хитрому человеку.

Не забыл я, брат мой во Христе, попрощаться и со своими товарищами по плотницкой работе, пообещав оказать им посильную помощь. И обещание свое я сдержал: вечером спросил у Ратибора, сколько денег мы можем пожертвовать им, тот назвал сумму, равную заработку сих плотников примерно за год, и деньги были тут же отправлены с одним из слуг.

Подходя к великолепному терему Луки Онцифоровича, я несколько устыдился своей неприглядной и истрепанной одежды, но Ратибор тут же снял с себя великолепный красный плащ и набросил мне на плечи. Меня даже, прости Господи, забавляло, что сей боярин обращается со мною, будто с человеком, только-только оправившимся от тяжкой болезни или смертельно усталым. Я ведь в тот день даже устать по-настоящему не успел: проработал меньше половины дня. Да и вообще плотницкий труд пошел на пользу моему здоровью: если раньше я страдал изжогой, одышкой, частыми простудами и бессонницей, то во Пскове все это, слава всемогущему Господу, как рукой сняло.

Расположив нас с Ратибором в покоях, вполне достойных любого барона нашей Священной Римской империи, посадник сказал, что у него еще много дел, и попрощался до вечера. Думаю, сей умудренный годами человек понимал, что нам надо друг другу многое рассказать, и решил не мешать.

Уходя, Лука отдал своим слугам необходимые распоряжения, и уже через полчаса в наших покоях был накрыт великолепный стол. После более чем скромного питания у Ганса из Мильбаха мне стоило большого труда соблюсти умеренность в еде, дабы не нанести вред телесному здоровью.

Потом меня, Ратибора и Северина повели в баню. Бань здесь множество – и частных, и общих. В последних обычно совместно омываются мужчины и женщины, что зачастую имеет место и в нашей Империи, и что я считаю признаком опасного повреждения нравов. Но у Луки Онцифоровича все было чинно и высоконравственно. Здешние бани обычно представляют собою большие избы, состоящие из собственно бани и прохладного предбанника. Отапливаются они «по-черному»: дым из открытого очага выходит через отверстия над дверью, а то и просто через приоткрытую дверь, поэтому внутри все черно от копоти, и омываться можно только через некоторое время после прекращения топки. И сам здешний способ омовения в бане весьма отличается и от наших горячих ванн, и от принятого в палестинских «хаммамах» теплого влажного пара. Здесь воздух гораздо более горяч, а у очага лежат большие раскаленные камни, обильно поливаемые водою, от чего происходит весьма сильный пар, и на Руси обычно говорят «париться в бане». А еще в русских банях принято хлестать друг друга вениками из тонких прутьев, а зимою – выскакивать распаренными на мороз и прыгать в снег, дабы тело укреплялось благодаря сим приятным испытаниям.

После бани нас с братом Северином уже ждал брадобрей, который избавил нас от огромных бород, подстриг волосы и даже выстриг на головах монашеские тонзуры. А потом и мне, и Северину с поклоном подали новую одежду. Я, признаюсь, уже не удивился бы, увидев богатое боярское платье, но увиденное превзошло все мои ожидания. Посаднику удалось где-то, – видимо, на здешнем торгу, – достать для Северина католическое монашеское облачение, а для меня – аббатское! Я был просто потрясен. Мне еще в Империи приходилось слышать про широкое русское гостеприимство, но до сих пор Русь обращалась ко мне только другой, гораздо более неприглядной стороною. Вот такой подарок благой волею Господней был уготован к моим именинам, осанна и троекратная аллилуйя Господу нашему Иисусу Христу и его святому апостолу Иоанну Богослову.

И вот что мне за это время поведал Ратибор, да продлятся дни сего отважного и честного боярина.

Прокопий Коснятич, уехавший в Киев, пропал, что неудивительно, ибо в столице Руси после смерти Георгия Долгорукого шла жестокая борьба за великокняжеский престол. В Залесье же все было спокойно, никто не смел посягнуть на суверенные права князя Андрея Георгиевича, и он даже совершил то, на что давно уже никто из русских князей не решался: собрал вече в двух старейших городах – Ростове и Суздале и был единодушно избран князем в дополнение к его наследственным правам. А местом своего пребывания Андрей определил Владимир, город не столь древний, но процветающий стараниями Владимира Мономаха и Георгия Долгорукого.

Князь Андрей принял Ратибора Борисовича весьма благосклонно. Услышав, что в Новгороде тайно проживает императорское посольство к его покойному отцу в составе высокопоставленного рыцаря Храма и виднейшего архитектора его величества, он немедленно выдал Ратибору необходимые посольские полномочия и охранные грамоты, и тот спешно поехал в Новгород.

Прибыл Ратибор туда в середине августа, недели за две до оговоренного нами срока. Явившись к Радко Хотеновичу и не увидев нашего посольства, он, разумеется, стал спрашивать, что случилось. Злокозненный иуда Радко объяснил, что Арнульф и Мирослав были арестованы по повелению князя Святослава Ростиславича, и больше он якобы ничего не ведает, а назавтра надолго уезжает по своим купеческим делам в Киев. И действительно, уехал: видимо, убоялся возмездия за свои гнусные деяния.

Ратибор, имея все полномочия и охранные грамоты, побывал и у князя Святослава, и у многих бояр, прежде всего сторонников Андрея Георгиевича. И вот какую трагическую историю он узнал и пересказал мне.

Незадолго до приезда Ратибора на дворе Святослава при большом стечении народа состоялся княжеский суд. Арнульф, Мирослав и слуги Арнульфа обвинялись в намерении нанести вред Новгороду. Обвинителем выступал сам князь, бывший не прочь заполучить в свою казну имущество обвиняемых, прежде всего дары императора Фридриха. Лжесвидетелем обвинения выступил доносчик Радко, который в случае успеха своего богопротивного дела – нарушения Девятой Священной заповеди – мог получить свои тридцать сребреников в виде доли от конфискованного имущества. В пользу обвинения было то, что мы жили в Новгороде под видом простых купцов, а не послов, – а я ведь предупреждал Арнульфа об опасности такого переодевания! Охранные грамоты покойного великого князя Георгия Владимировича в этом случае уже не действовали, да и если бы даже действовали, то мало чем могли бы помочь во враждебном княжестве. Словом, положение изначально было тяжелым, и если бы подобный суд проводился где-нибудь у нас в Империи, я не поручился бы за его счастливый исход.

Законы князя Ярослава Мудрого, по которым живет Русь, подробно описывают преступления против жизни и собственности, государственные же преступления остались неохваченными сим вполне достойным кодексом под названием «Русская правда». И если, например, по законам Ярослава для обвинения в убийстве необходимы показания семи свидетелей, то сколько требуется для обвинения в намерении нанести вред городу – непонятно. На мой вопрос, в чем вообще могло состоять нанесение вреда, Ратибор ответил, что наверняка было придумано что-нибудь в духе языческих императоров Тиберия и Калигулы.

Но доказательства против Арнульфа и Мирослава все равно нужны были более весомые, все же они были благородными дворянами, а Арнульф к тому же и иноземцем. И тогда, поскольку благородных дворян здесь не принято пытать, князь предложил на выбор: либо пытку слуг Арнульфа, либо Божий суд любым из трех способов – мечом, огнем или водою.

Арнульф не мог допустить пытку своих верных слуг и выбрал Божий суд. Мечом, то есть в форме судебного поединка, ибо брать в руку раскаленное железо или погружать ее в кипяток означало заведомо обречь себя на проигрыш: ведь Господь Бог, хотя и не должен допускать осуждения невинных, но позаботился так устроить наше бренное тело, что от раскаленного железа и кипятка на руке неминуемо остаются ожоги.

Святослав вновь предоставил обвиняемым право выбора: сражаться всем поочередно или выставить за себя одного бойца, какое оружие использовать, конным будет поединок или пешим. Разумеется, за всех на смертный бой вышел отважный и искусный воин Арнульф из Кесарии. Выбрал он за неимением доброго и проверенного коня пеший поединок. Ему было предоставлено его собственное оружие – шлем, доспехи, щит и длинный меч, которым он виртуозно владел, что мы могли наблюдать при обороне от разбойников на Волхове.

Князь выставил против Арнульфа одного из воинов своего регулярного войска, которое здесь называется «дружиною». Сей воин был самого благородного происхождения, иначе не имел бы права биться с рыцарем: как мне объяснил Ратибор, в здешних поединках сословные правила соблюдаются неукоснительно. Дружинник был худощав, ниже Арнульфа ростом, да и вооружен куда легче – шлем, легкая кольчуга без оплечий, небольшой круглый щит и тонкая изогнутая сабля. Казалось, что преимущество было на стороне тамплиера.

Но когда начался поединок и Арнульф применил свой излюбленный прием под названием «мельница» – бешеное вращение мечом – выяснилось, что попасть по русскому воину он не может. Тот либо ловко уворачивался от ударов, либо легко отводил их щитом, а сам успевал подныривать под меч и щит противника и делать быстрые выпады, стремясь не прорубить тяжелые рыцарские доспехи, а пробить их в местах сочленений. Минут через десять Арнульф уже шатался и от усталости, и от многочисленных легких, но обильно кровоточивших ранений. Тогда он запоздало решил отказаться от «мельницы» и орудовать своим мечом так же, как его противник – саблей, но меч для этого был слишком тяжел и длинен.

Конец наступил скоро: израненный и изможденный рыцарь Храма уронил меч, упал на одно колено и склонил голову перед победителем. Русский воин взглянул на своего князя, тот подал знак. Удар тонким кинжалом под забрало шлема, похожий на «удар милосердия» на наших кровавых турнирах, – и душа доблестного рыцаря Арнульфа отправилась к Господу. Надеюсь, что перед путешествием на Русь он, как и я, получил папскую индульгенцию и оставил сей мир с отпущенными грехами.

Проигранный судебный поединок означал смертный приговор для Мирослава Чудиновича и слуг Арнульфа, и сей приговор был немедленно приведен в исполнение. Дворян здесь казнят так же, как у нас, и Мирославу отсекли голову на плахе. Тамплиеров же под улюлюканье новгородской толпы потащили на Великий мост, привязали к шеям камни и бросили в Волхов. Все имущество посольства – оружие, деньги и сундуки со всем содержимым – было конфисковано в пользу княжеской казны.

На этом Ратибор Борисович завершил свое горестное повествование о трагической судьбе Арнульфа и Мирослава и перешел к гораздо более светлому рассказу о том, как ему удалось найти меня.

Он резонно рассудил, что я, не зная русского языка, пойду за помощью к соотечественникам, и начал посещать дома всех новгородских немцев и описывать наши приметы. Потом Господь его умудрил, что немцев в Новгороде множество и такой обход займет слишком много времени, и он обратился к старшине немецкого подворья Фридриху-Гензелю – тому самому, к которому обращался и я. Ратибор посулил награду и старшине, и тому, кто укажет, где мы. Награда была столь велика, что Фридрих-Гензель немедленно созвал едва ли не всех новгородских немцев, подробно описал наши приметы и объяснил, что ищут нас не враги, а друзья, то есть если кто-нибудь нас видел, то скрывать незачем. Неудивительно, что ростовщик Христофор тут же откликнулся, рассказал про псковскую мастерскую Ганса из Мильбаха и получил заслуженную, хотя, по моему мнению, все же чересчур высокую награду. Ратибору оставалось только получить у князя Святослава охранные грамоты для меня и брата Северина, которые князь выдал сразу же и без возражений, ибо, видимо, все же чувствовал некоторые угрызения совести. Потом боярин приехал во Псков и предъявил грамоты посаднику Луке Онцифоровичу.

Кстати, брат мой во Христе, в прошлом письме я, находясь в расстроенных чувствах и будучи беспредельно утомленным плотницкой работою, не успел подробно поведать тебе о Пскове. Сейчас у меня есть и время, и силы, поэтому сделаю сие, дабы ты мог доложить его величеству не только о моем чудесном избавлении, но и о здешних укреплениях.

Псков состоит у Новгорода в вассальном подчинении, сейчас князя здесь вообще нет, и вся власть принадлежит посаднику и вече. Путь от Новгорода до Пскова по рекам составляет около ста пятидесяти, а то и двухсот миль (300–400 километров. См. Лист 1 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.) на юго-запад. Для сравнения: по словам Ратибора, по рекам от Новгорода до Киева – более восьмисот миль (1600 километров – прим. перев.), то есть расстояния здесь столь же огромны, как в нашей великой Империи, только городов и деревень по пути встречается несравненно меньше.

Через Псков от Новгорода идет новый торговый путь в Восточное море, менее известный, но более короткий и удобный, нежели старинный «из варяг в греки» – через Новгород в Киев и далее в Константинополь. Сей новый торговый путь я изучил во время поездки с Сотко Сытинычем, как говорят в нашей родной Франконии, собственным горбом: по озеру Ильмень, потом вверх по впадающей в него реке Шелони, потом по ее притоку Узе, потом по волоку в Череху, приток реки Великой. Еще немного пройдя вниз по Великой, можно достичь города Пскова, около которого в Великую впадает река Пскова. Дальнейшая дорога мне ведома лишь понаслышке: по Псковскому, Теплому и Чудскому озерам в реку Нарву и, наконец, в Восточное море, откуда уже рукой подать до нашей славной родины.

Можно предполагать, что по сему пути будет плавать все больше и больше кораблей, и городу Пскову самим его географическим положением предначертано процветание. Но сейчас это маленький городок. В нем есть небольшая крепость, которую здесь зовут «Кромом». Выстроена она так же, как новгородская, – низкие деревянные стены на низких же валах, – но гораздо меньше по размерам, ее площадь – около семи акров (3 гектара – прим. перев.). Каменных храмов в Кроме нет, зато каменный собор находится недалеко от города в небольшом монастыре, называемом Мирожским. Сей монастырь укреплен: как мне объяснял Мирослав Чудинович, на Руси каменные храмы вне укреплений не строятся. Но укрепления весьма слабы: высота валов – менее трех локтей (2 метров – прим. перев.), рвы столь же неглубоки, на валах – не стены, а частокол.

Мирожский монастырь является ближней крепостью при защите города с запада: меньше мили (примерно 1,5 километра – прим. перев.) от Крома с другой стороны реки Великой. Как поведал Лука Онцифорович, есть тут и дальняя крепость – городок Изборск, в дне пути на запад. В свою очередь, Псков является передовой крепостью Новгорода на западе. На севере такой крепостью является Ладога. Должен признать, что система укреплений Новгородской земли выглядит стратегически продуманной, хотя осуществлена она весьма скромно: из виденных мною русских крепостей мало-мальски сравнима с нашими только ладожская.

Вот, пожалуй, и все, что я хотел бы рассказать про укрепления Пскова. Лучше я поведаю тебе, как в сем городе прошли мои именины, которые я, несмотря на печальные известия о гибели Арнульфа и Мирослава, без преувеличения могу назвать самыми радостными за пятьдесят один год моей бренной земной жизни.

Вечером двадцать пятого дня сентября Лука Онцифорович, как и обещал, давал ужин для наиболее именитых горожан. Всего присутствовали около двадцати гостей. Ратибора Борисовича посадили по левую руку от хозяина, меня – по правую, то есть на самом почетном месте. Я впервые был на русском пиру и, признаюсь, ожидал увидеть варварское пиршество в духе сказок про Валгаллу – ведь Русь некогда управлялась норманнами, да и сейчас, как я тебе уже писал, все здешние князья ведут свой род от них. Но пир проходил на удивление благонравно и чинно: возможно, это было связано с тем, что среди гостей были священники, но в нашей славной Империи это не помешало бы разгулу, в котором, что греха таить, и прелаты могли бы принять живейшее участие. Длинный и широкий стол ломился от разнообразнейших яств, слуги все время подносили нам новые блюда и чаши с самыми изысканными винами. Вообще говоря, соблюдать умеренность в еде и питии, полезную после полуголодного питания у Ганса из Мильбаха, мне становится все труднее и труднее.

На том ужине присутствовал настоятель Мирожского монастыря Авраамий. Здесь монастырских настоятелей называют на греческий лад – игуменами, и сей престарелый игумен, познакомившись со мной и узнав про мои именины, пригласил меня на следующий день присутствовать на богослужении в его монастыре. Приглашение на литургию меня приятно удивило, ведь в нашей богоспасаемой Империи священника другой веры вряд ли допустили бы на мессу. Во всяком случае, я в своем аббатстве не допустил бы.

А Лука Онцифорович, услышав про мои именины, сказал, что назавтра вечером даст в мою честь большой пир, – хотя, по моему скромному мнению, и тот ужин вполне мог бы называться пиром.

Переночевали мы у посадника в уютных мягких постелях, причем я настолько отвык от таких удобств, что заснул с трудом. А наутро мы с Ратибором и Северином отправились в Мирожский монастырь. Посадник со всей своей многочисленной семьею решил не идти в городской собор, а присоединиться к нам. С нами пошли и многие бояре, тоже с семьями. Переправа стольких людей на другой берег реки Великой заняла немало времени, но в итоге на заутреню в честь скромного праздника преставления святого Иоанна Богослова в монастырском соборе собралась такая толпа, которая, как мне сказали, здесь редко бывает даже на Великое Христово Воскресение.

По пути в Мирожский монастырь я обдумывал вот что: у себя на родине я, как рукоположенный в прелаты, обязан находиться в храме с покрытой головой, но здесь все же византийская церковь, и в головных уборах, наверно, могут быть только здешние священники. И я, боясь обидеть гостеприимного старого игумена Авраамия и оскорбить чувства русских, подходя к храму, снял свой пилеолус, который здесь называют просто ермолкою, и спрятал за пояс. В итоге все прошло прекрасно, и Авраамий по моей просьбе прочитал заупокойную молитву не только по исповедовавшему византийскую веру Мирославу Чудиновичу, но и по добрым католикам Арнульфу из Кесарии и его слугам.

Мирожский монастырь по здешним меркам весьма богат, владеет большими угодьями и мельницами в пойме речки Мирожи, кузницами на берегу реки Великой, многими другими ремесленными промыслами. Здесь ведется летописание, есть и библиотека, и мастерские переписчиков и иконописцев. Монастырский собор, посвященный Преображению Господа нашего Иисуса Христа, которое на Руси называют Преображением Спаса, возведен в тех же византийских формах, что новгородские храмы, но гораздо меньше по размерам, более приземист и имеет одну большую главу, опирающуюся на четыре выступа стен. Выстроен он из плинфы и природного камня совсем недавно, всего несколько лет назад. Его только-только закончили расписывать, и я должен сказать, что сия живопись радует глаз.

Вечером я был на пиру, который Лука Онцифорович давал в мою честь. Пир отличался от предыдущего лишь тем, что гостей было не двадцать, а пятьдесят, а то и больше, и сидел я не по правую руку от хозяина, а во главе стола. В большом зале терема Луки Онцифоровича было не продохнуть в самом прямом смысле: через маленькие окошки свежий осенний воздух поступал весьма скупо. Тем не менее, всем было весело и радостно. Среди приглашенных был и Ганс из Мильбаха, но он даже не посмел заговорить со мною, настолько выше его я оказался в здешней иерархии.

Так прошли мои именины. На следующий день я проснулся, каюсь, с несколько тяжелой головою после вчерашнего пира. Но слуги тут же поднесли мне огуречный рассол – весьма действенное русское средство против похмелья, и я смог сразу же начать писать тебе. Как только допишу, слуга Ратибора Борисовича спешно отправится в Империю, дабы доставить сие послание. Вряд ли он догонит английских купцов, с которыми я отправил предыдущее письмо, тем паче вряд ли обгонит нашу монастырскую почту, но хотя бы сократит тягостное время твоей уверенности в том, что я до сих пор занимаюсь тут грубой плотницкой работою.

Скоро, брат мой во Христе, мы с Ратибором отправляемся в Суздальский край к князю Андрею Георгиевичу. Надо сказать, что я выразил желание после всего произошедшего вернуться домой в Вормс, но Ратибор в весьма мягкой и при том настоятельной форме объяснил мне, что приглашение от князя Андрея строить храмы является весьма почетным, и отказываться от него нельзя, к тому же деньги были выданы князем на мое путешествие из Новгорода во Владимир, а не в Вормс. Как ты понимаешь, любезный мой земляк Конрад, у меня не оставалось другого выхода, кроме согласия на продолжение путешествия.

Жаль, что мы нескоро увидимся, но, видимо, так угодно Господу. Благодать Божия да пребудет с тобою и всеми нашими братьями во Христе, пусть дни твои будут полны радости и преуспевания. Аминь.

Вечно любящий тебя и всей душою преданный тебе раб Христов и земляк твой Готлиб-Иоганн.

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-VIII)

Писано в городе Переяславле Залесском (ныне Переславль-Залесский – прим. перев.) в третий день декабря 1157 года от Р.Х.

Приветствую тебя, высокопреосвященный и сиятельный Конрад!

Любезный брат мой во Христе, если бы я ведал, какая ждет меня дорога из Пскова в Суздальскую землю, я бы, наверно, наотрез отказался ехать и остался во Пскове архитектором хоть у посадника Луки Онцифоровича, хоть даже у Ганса из Мильбаха. Дело в том, что длительная задержка в пути, вызванная известными тебе печальными событиями, приключившимися в Новгороде с нашим посольством, приблизила нас к самому опасному и тяжелому времени для здешних путешественников – поздней осени и началу зимы.

Надо сказать, что мудрый и многоопытный Лука предупреждал нас с Ратибором, что если мы отплывем от Пскова в начале октября, то по пути во Владимир встретим осеннюю распутицу, когда волоки почти непроходимы. А потом, скорее всего, попадем и в ледостав – так здесь называют время, когда плавание по рекам становится невозможным из-за появления льда, но при этом лед еще не столь крепок, чтобы можно было пересесть на сани и ехать по зимнику. Ледостав бывает ранним – в начале ноября, бывает и поздним – в начале декабря, и предугадать его точное время невозможно, несмотря на огромное количество здешних народных примет и предсказателей погоды. Поэтому в ноябре и начале декабря никто по русским рекам не ездит, и посадник разумно советовал нам подождать во Пскове пару – тройку месяцев, пока не установится зимний путь и мы не сможем доехать до Владимира на санях.

Ратибор ответил Луке, что мы спешим: князь Андрей Георгиевич хочет успеть построить храмы в течение 6666 года, дабы успокоить народ. Я тебе уже писал, любезный мой земляк, что начавшийся в сентябре 6666 год по византийскому календарю многие здесь считают едва ли не концом света. Значит, я уже зимою должен сделать все чертежи и расчеты, дабы весною храмы начали строиться. Сей доблестный боярин рассчитал, что нам достаточно будет доплыть до города Переяславля Залесского, который ближе, чем Владимир (см. Лист 1 и Лист 2 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.), а оттуда уже ведет наезженный круглогодичный сухопутный путь, и если Бог даст не очень раннюю зиму, то мы успеем в Переяславль ранее ледостава. При том, что я уже свободно говорю по-русски, мне пришлось раза три переспросить у боярина название Переяславля, прежде чем я смог его выговорить.

Выразив надежду на Бога, Ратибор настоял на немедленном отъезде. Мне показалось, что я вижу в глазах отважного боярина не надежду на Бога, а ту же прискорбную самонадеянность, уже погубившую благородного рыцаря Арнульфа из Кесарии, но возражать не стал, ибо понимал, что сие бесполезно.

Посадник Лука Онцифорович сделал все, чтобы нам помочь. Он предоставил нам легкую и быструю военную ладью с рулевым и десятью гребцами – городскими дружинниками в полном вооружении. Как он объяснил, в сие время года мы уже не сможем присоединиться к какому-либо купеческому каравану и нам придется плыть в одиночку, а в военной ладье мы сможем отбиться от любых разбойников, в крайнем случае – уйти от преследования. Кроме того, на некоторых волоках уже может быть безлюдно, а сия ладья достаточно легка для того, чтобы при необходимости перетаскивать ее самим.

Лука даже не хотел брать с Ратибора денег за наем ладьи с воинами, считая себя обязанным обеспечить безопасный проезд архитектора его величества: насколько я понял, посадник питает глубокое уважение и к нашему императору, и к Андрею Георгиевичу. А когда после долгих уговоров Лука все же согласился, то попросил заплатить деньги не ему, а в городскую казну, из которой содержится небольшое псковское регулярное войско, занимающееся, в основном, охраной спокойствия в городе. Как здесь говорят, столь достойные и порядочные бургомистры являются на Руси большой редкостью. Хотя, что греха таить, это большая редкость и в нашей богоспасаемой Империи.

И в первых числах октября мы отплыли. Погода была прекрасной, деревья были покрыты золотистой листвою, и ничто не предвещало того Божьего наказания, которое вскоре нас постигло. Русские воины вели ладью весьма искусно: после путешествия с Сотко Сытинычем я кое-что в этом понимал. Корабль имел боевой вид, над каждым гребцом висел его щит, как на норманнских драккарах и снеккарах, многократно виденных мною в наших северных портах. Да и в целом сия ладья по сути была тем же снеккаром, только более приспособленным для плавания по рекам. Нос ее украшала не статуя Николая Мирликийского или какого-либо другого святого, как на большинстве здешних торговых кораблей, а огромная голова дракона самого устрашающего вида. Единственное, чего не хватало сему славному кораблю, – хотя бы небольшого уюта. Даже на лавках спать было невозможно, столь узкими и короткими они были, и приходилось отдыхать прямо на холодном и сыром днище. Впрочем, вскоре о сне пришлось почти совсем забыть, поспать удавалось лишь урывками.

Когда мы вышли из реки Шелони в озеро Ильмень, поднялся сильнейший ветер, погнавший наш корабль не в нужную нам сторону устья реки Полы, а в сторону истока Волхова. Выгрести против такого ветра было невозможно, и мы решили, что сам Бог велит нам доплыть по Волхову до Новгорода, благо это совсем недалеко, и пополнить запасы пищи. Но воистину неисповедимы пути Господни: в Новгороде мы не смогли даже сойти на берег, ибо там свирепствовала чума, которую здесь называют «мором».

Борются с сей бедою так же, как у нас: запираются в своих домах, вознося Господу молитвы о спасении. Потом, когда опасность миновала – все зараженные умерли, и чума сама собою угасла, – уцелевшие выходят на улицы и убирают трупы.

Скажу откровенно: меня всегда беспокоило, как смеет зараза добывать обильное питание в Божьих храмах, куда собираются люди в надежде найти от нее убежище, и почему Господь позволяет ей превращать храмы в братские могилы. Думаю, высокопреосвященный архиепископ Конрад, что божественное устройство мира, требующее прятаться от заразы, не менее велико и непостижимо, нежели чудо божественной литургии, требующее собираться вместе, тем самым подвергая себя риску заразиться. Но я, как тебе ведомо, в богословии не силен, и потому лишь скромно выражаю поддержку тем священникам, которые берут на себя смелость в дни чумы запирать церкви, рискуя навлечь на себя архиерейский гнев. Мирские же власти обязаны не допустить распространение заразы на другие города, и на Руси при ее малонаселенности и огромных расстояниях это нетрудно: даже если чума поплывет на корабле в соседний город, то путь настолько длинен, что она успеет поразить всех плывущих и остановится.

Но нас бесконечной милостью Господней чума миновала, ибо мы еще с Волхова увидели множество лежащих на улицах гниющих тел несчастных новгородцев, не стали причаливать, развернули наше судно и поплыли обратно, с трудом выгребая против хотя и несколько притихшего, но все еще сильного ветра. Глядя на зачумленный Новгород, Ратибор Борисович мрачно посетовал, что иуде Радко повезло: он вовремя уехал в Киев.

И мы, потеряв немало времени, вновь вышли в озеро Ильмень. Неблагоприятный ветер волею Божией почти прекратился, но резко похолодало, и начались дожди. Над ладьею повесили балдахин, но он быстро промок насквозь, и с него все время капало. Все надели теплые кафтаны и закутались в плащи, но холод все равно пробирал до костей: таково его свойство в условиях сырости.

Из озера мы двинулись вверх по реке Поле. Дожди по-прежнему не переставали, и когда мы после двух дней непрерывного пути решили остановиться на отдых и ночлег, то вскоре поняли, что добрую половину ночи мы будем пытаться развести костер, и Бог весть, удастся ли это нам, заснуть под проливным дождем тем паче не сможем, а на ладье хотя бы есть балдахин. И мы поплыли дальше.

Как нам объяснил наш веселый, жизнерадостный и многоопытный рулевой по имени Клим, есть три основных пути из Новгорода в верховья великой реки Волги (в латинском оригинале – Итиль. Прим. перев.), за которой начинается Суздальская земля. Северный путь, самый длинный, – по реке Мсте. Южный – по реке Поле, ее притоку Щеберихе и озеру Селигер. Средний, самый короткий, но непроходимый для больших купеческих кораблей, – по Поле, ее притоку Явони, потом по озеру Велье, через волок – в реку Либья, впадающую в озеро Шлино. Из сего озера вытекает река с таким же названием, являющаяся притоком реки Цны. Из последней есть волок в Тверцу, которая, в свою очередь, впадает уже в Волгу.

(См. Лист 1 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.).

Все сии многочисленные названия рек и озер, тем паче порядок их следования я, разумеется, запомнил не сразу, но после их прохождения вряд ли забуду и на смертном одре.

Поскольку время для нас было весьма дорого, ладья наша была легкой, поклажею мы не были обременены, по волокам могли перетаскивать корабль и без посторонней помощи, – мы избрали самый короткий путь и повернули из Полы не в Щебериху, а в Явонь. По сей реке мы стали подниматься вверх, на обширную возвышенность, называемую Валдаем. Насколько я понимаю, величиной она не меньше всей нашей Франконии.

На реке появились и стали умножаться пороги, я насчитал около дюжины и сбился со счета. К счастью, благодаря дождям вода в реке поднялась, и некоторые пороги нам удавалось проходить, не вытаскивая ладью на берег, а проводя ее на толстом канате. Но чаще все же приходилось выволакивать корабль на сушу. У наших славных гребцов не хватало сил тащить его по непролазной грязи, и им помогали все – и рулевой Клим, и слуги Ратибора, и сам Ратибор, и брат Северин, и я. Так что мне и Северину вновь пришлось вспомнить Сотко Сытиныча. Только заметь, любезный мой архиепископ Конрад, что корабль Сотко мы таскали летом, в сухую и теплую погоду, а тут не только промокли до костей из-за бесконечного дождя, но и были покрыты липкой грязью с ног до головы, ибо все время скользили и падали. Слава всемогущему Господу, хотя бы комары не донимали: летом здесь это сущее Божье наказание.

Когда мы поднялись на Валдай, стало легче: вновь началась болотистая равнина с перелесками. На Руси я впервые столкнулся с таким понятием, как «верховое болото», – когда заболочены не низины, а возвышенности, и реки берут начало в болотах.

Мы пересекли озеро Велье и подошли к волоку в реку Либью. Как нас и предупреждал Лука Онцифорович, на всем пути мы не встретили ни одной человеческой души. Даже разбойники – и те в такую погоду попрятались, хотя, может, они просто боялись нападать на наш военный корабль.

Было пустынно и на волоке в Либью: он, как объяснил Клим, и летом был не очень оживленным и считался гиблым местом, ибо находился среди болот. И если осенние дожди при преодолении порогов оказались нашими союзниками, то на пустынном болотистом волоке они стали нашими злейшими врагами. Вода в болотах поднялась и затопила все окрестности, но не настолько, чтобы ее глубины хватило для прохождения корабля, пусть и плоскодонного. И мы несли корабль на плечах, проваливаясь по колено в болотную жижу.

Один из гребцов, тащивших ладью с моей стороны, имел неосторожность оступиться и упасть. Шедший рядом с ним попытался сдержать увеличившуюся тяжесть, но у него соскользнули руки, и корабль завалился на нас. Успели отскочить все, кроме меня: в наказание за свои многочисленные грехи я глядел в другую сторону и не успел заметить, что происходит.

Наверно, если бы дело было летом, то меня раздавило бы. Но тут грязь, хвала Пресвятой Деве-заступнице, послужила спасением: ладья просто легла на нее поверх меня, и я оказался вдавлен, но не раздавлен. Главным для меня было не захлебнуться в мутной ледяной жиже, пока мои спутники приподнимали корабль, дабы вытащить меня. Мне показалось, что сие заняло целую вечность, хотя на самом деле вряд ли больше нескольких минут.

Но даже несколько минут, проведенных без движения в холодной воде, стоят многих часов под дождем, когда если и промокаешь, то постепенно, и тело успевает разогреть влагу, просачивающуюся сквозь одежду. При погружении же вода мгновенно леденит до костей, и мое здоровье, и без того подвергшееся многим испытаниям, этого не выдержало. Я переоделся, но и новая одежда вполне сухой в такую погоду не была. Спасением для меня могло бы стать немедленное прогревание у костра, а лучше бы и в бане, но такой возможности не было. Мы вновь подняли ладью на свои плечи и потащили дальше.

Неудивительно, что к вечеру, когда мы уже плыли по озеру Шлино, у меня начался жар. Дождь к тому времени ненадолго прекратился, мы остановились, вышли на берег, развели костер, я немного отогрелся, брат Северин растер мое тело, Ратибор напоил крепчайшей брагою, и мне стало легче, но ненамного. Несколько дней, пока мы спускались по рекам Шлине и Цне, перетаскивали корабль в Тверцу по Вышнему волоку (ныне на этом месте находится город Вышний Волочек – прим. перев), а потом шли по Тверце, я совсем не помню: почти в беспамятстве лежал на дне ладьи, закутанный в плащи и овечьи шкуры. Брат Северин неотлучно находился около меня, давая мне пить и изредка отворяя кровь.

По реке Тверце мы прибыли в небольшой городок Новый Торг (ныне Торжок – прим. перев.). За ним Новгородская земля заканчивается, и получается, мы за две недели пути от Новгорода не встретили ни одного города, кроме небольшого поселения на Вышнем волоке. То же самое было между Новгородом и Псковом. Вот, брат мой во Христе, картина сей огромной страны!

Я к тому времени уже немного пришел в себя, и Ратибор решил, что полезно будет сводить меня в здешнюю баню. Пошли туда и остальные мои спутники, только один из воинов остался караулить ладью, а слуги ушли на торг – пополнять наши истощившиеся съестные запасы.

Извини, любезный мой земляк Конрад, что я не могу ничего поведать об укреплениях Нового Торга, ибо никаких укреплений, кроме частокола вокруг поселения на пригорке над большим торгом, давшим название сему городку, я по пути в баню не заметил. Впрочем, я еще был настолько слаб, что меня вели под руки, и потому внимательно рассматривать окрестности не мог.

Баня оказалась огромной, и парились в ней и мужчины, и женщины. Первые были, в основном, задержавшимися из-за наступающей зимы путешественниками, а вторые – из тех, кого Священное Писание называет блудницами. Я ведал, что подобное имеет место во всех торговых городах во всем мире, но даже не мог себе представить, что сии женщины, находясь в костюме праматери нашей Евы до грехопадения, будут предлагать свои услуги тут же в бане, что сии мужчины будут тут же пользоваться их услугами, забыв о завещанной святым Августином Гиппонским стыдливости, и что сии женщины, оказав услуги одному, будут уже через минуту предлагать их следующему, отвлекаясь только на то, чтобы выйти в предбанник и получить свою плату. Визг, крики, грубый смех, стоны сладострастия, – все это довершало общую картину Содома и Гоморры, которую несколько скрывали только полумрак и густой пар.

О том, что произошло со мною в сей бане, любезный мой земляк Конрад, я мог бы сейчас тебе не писать, – но ведь, Бог даст, я когда-нибудь все же вернусь домой, приду к тебе на исповедь и все расскажу, так зачем медлить, если я могу исповедаться в сем письме? Словом, после того, как Северин и Ратибор отхлестали меня веником, я лежал навзничь на полке, понемногу приходя в себя. И тут я заметил, что Ратибор о чем-то шепчется с Климом, который уже не раз шутил на тему того, что неплохо бы аббату Готлибу нарушить обет целомудрия. И вот Ратибор уложил Северина на соседний полок и стал хлестать его веником: в русских банях принято полное равенство, и друг друга могут поочередно парить, например, боярин и крестьянин. Клим же подвел ко мне одну из этих женщин.

Так и получилось, что свой монашеский обет я нарушил на старости лет в ранее мне неведомом городке Новом Торге, в грязной и закопченной общей бане, с блудницею по имени Любомила. Правда, потом Клим мне сказал, что имена у таких женщин обычно вымышленные.

Я, верный заветам Господа нашего Иисуса Христа, всегда старался не глядеть на противоположный пол с вожделением, и мало смыслю в женской красоте, но сия белокурая женщина показалась мне молодой и миловидной. Более пристально рассмотреть ее и поговорить с нею я не успел, ибо она исчезла немедленно после окончания известного действа.

Молю тебя, высокопреосвященный архиепископ, об отпущении мне сего греха, ибо его можно считать невольным: я был слишком слаб, чтобы противиться.

Однако после сего прискорбного случая, несмотря на душевное смятение, здоровье мое существенно улучшилось, и между Новым Торгом и Тверью, первым на нашем пути городом Суздальской земли, я уже мог не только лежать, но и сидеть, глядя по сторонам. Правда, глядеть было особо не на что: бескрайние равнины с небольшими перелесками сменились холмами, покрытыми густыми лесами, и над крутыми склонами вдоль Тверцы стеной стояли деревья с опавшей осенней листвою. Дожди почти прекратились, но мороза еще не было, даже вроде бы потеплело, и иногда проглядывало низкое солнце.

Ратибор был в прекрасном настроении и не уставал повторять, что главные трудности позади, что теперь порогов и волоков не будет до самого Переяславля, что зима, похоже, задерживается, и Бог даст нам благополучно доплыть. Единственное, что беспокоило сего славного боярина, – это старая рана на ноге, простреленной лет десять назад во время битвы Георгия Долгорукого с Изяславом Мстиславичем за Киев. Ратибор и раньше немного прихрамывал из-за сей раны, а тут, видимо, из-за сырости на волоках она открылась, и при каждом неосторожном движении на его лице отражалась боль. Я не раз предлагал остановиться и попросить брата Северина найти в лесу какие-нибудь целебные травы, но боярин отказывался, говоря, что на это нет времени.

Тверь по размерам меньше и Пскова, и даже Нового Торга, но укрепления здесь находятся в гораздо лучшем состоянии, хотя все равно являются теми же дерево-земляными. Городок стоит на высокой горе над Волгою не около устья Тверцы, а с противоположной стороны, что, как объяснил мне Ратибор, с точки зрения современной военной науки более надежно: если враг подойдет по Тверце, то не сможет неожиданно напасть на город. А на стрелке Тверцы и Волги устроен небольшой военный пост для взимания пошлин с проезжающих купцов.

В сие время года никто уже не плавал, поэтому прибытие нашей ладьи оказалось настолько значимым событием, что на пристань нас вышел встречать сам тверской воевода, молодой воин, сын знатного суздальского боярина, погибшего двадцать лет назад в битве с новгородцами. Узнав, кто мы, он отдал глубокий поклон, пригласил пожить у него, пока не установится зимник, и весьма удивился, услышав, что мы собираемся двигаться дальше. Ратибор спросил у него, в каком состоянии сухопутный путь во Владимир, воевода сказал, что войска по нему не ходили уже много лет, и он зарос настолько, что проехать невозможно. А поскольку задержка в Твери на месяц – два не входила в планы Ратибора, мы отобедали у воеводы и поплыли дальше, вниз по Волге.

Ратибор исчертил кинжалом всю лавку в ладье, рисуя мне схемы речных путей. Великая река Волга в своем верхнем течении на севере является естественной границею Суздальской земли. Потом после города Ярославля Волга поворачивает на юг и течет до самого Каспийского моря. В среднем течении ею владеют враждебные Руси магометане-булгары, поэтому путь во Владимир через впадающую в Волгу реку Оку, а потом через впадающую в Оку Клязьму опаснее, да и длиннее. Гораздо более коротким путем является река Нерль: по сему притоку Волги лежит прямая дорога в Клещино (ныне Плещеево – прим. перев.) озеро, на котором стоит Переяславль Залесский. Рядом с сим озером берет начало еще одна река с названием Нерль, впадающая в Клязьму недалеко от Владимира. Не ведаю, почему две реки называются одинаково, но путаница от этого наверняка происходит великая. (См. Лист 2 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.).

Но нам вторая Нерль была не нужна, ибо от Переяславля Ратибор собирался ехать во Владимир посуху. Он меня уверил, что там дорога точно не заросла, ибо Переяславль – большой город, который Георгий Владимирович Долгорукий строил как свою будущую столицу.

Плывя вниз по Волге, мы миновали устье реки Дубны. Как рассказали мои спутники, раньше на сем месте был маленький городок (сейчас там город Дубна – прим. перев.), но примерно четверть века назад его разрушило новгородское войско, и с тех пор там только военный пост, и то, похоже, не круглогодичный: на берегу за неровным частоколом стояли несколько покосившихся домиков, не было видно ни одного дымка. С пустой заброшенной пристани нас никто не окликнул, и мы не стали останавливаться.

Ненадолго причалили мы только в устье Нерли, в Кснятине, городке еще меньшего размера, нежели Тверь (город Кснятин затоплен при сооружении Угличского водохранилища, рядом находится село Скнятино – прим. перев.). Там нас ожидала такая же встреча, как в Твери. Воевода, почтенный старец, гораздо старше даже Ратибора Борисовича, поклонился, пригласил пожить у него до установления зимника, и удивился, услышав, что мы собираемся двигаться дальше. Ратибор спросил про сухопутный путь из Кснятина во Владимир и получил такой же ответ, как от тверского воеводы, что им не пользовались много лет и все заросло.

С неба уже падали мелкие снежинки, и становилось все холоднее. А плыть до Переяславля еще оставалось несколько дней, и больше никаких городов по пути не было. И все же Ратибор решил трогаться в путь. Мы даже не стали обедать у воеводы и отплыли, провожаемые удивленными взглядами кснятинских воинов. Насколько я уже успел понять, на Руси не принято так спешить даже по государственным делам.

Высокие холмы, окружающие Волгу у Твери и Кснятина, при движении вверх по Нерли постепенно вновь сменились «верховыми болотами», только не с перелесками, а с большими лесами. Снег усилился, и вскоре с неба падали уже не снежинки, а хлопья. На земле снег сначала таял, потом перестал, и все вокруг стало белым. Но лед на реке пока не появился, и гребцы лихорадочно налегали на весла.

Сие соревнование с погодою окончилось в одном – двух днях пути от Клещина озера. Снег прекратился, и ночью ударил сильный мороз. Нерль встала, и двигаться по ней стало невозможно. Нам ничего не оставалось, кроме как навьючить на себя наши скромные пожитки и отправиться пешком вдоль реки, спрятав корабль в тихой речной заводи: Клим и воины собирались весною за ним вернуться.

Снега было не очень много – по щиколотку, и он почти не мешал идти. Мешала раскисшая болотистая почва, которая под снегом не успела замерзнуть. Мешал густой лес, у воды иногда вообще непроходимый. Мешали и мелкие ручейки, которые не были видны под снегом: мы часто в них проваливались, и ноги были мокрыми у всех. Мороз был сильным, хотя и не настолько, чтобы птицы замерзали на лету, как говорят про русские морозы у нас в Империи. Ночами мы разводили большой костер и грелись около него.

Днем в глубине леса все время мелькали какие-то серые тени. Клим, на которого я после новоторжской бани обиделся, но потом по-христиански простил, объяснил мне, что это волки, но бояться их не стоит, ибо нас много и мы хорошо вооружены, к тому же в начале зимы хищники сыты и спокойны, в лесах для них и так много дичи – лоси, олени, кабаны, зайцы. Весною волки гораздо злобнее и опаснее, и если бы дело было в феврале или марте, они могли бы собраться в огромную стаю и напасть, не считаясь с потерями от нашей обороны – такие военные термины использовал наш рулевой.

Ночами вокруг нашего костра в лесу будто бы зажигались лампады: это огонь отражался в глазах волков, собиравшихся поодаль и глядевших на нас. Когда хищники начинали подбираться ближе, кто-нибудь из воинов брал лук и пускал стрелу в сии огоньки. Если он попадал в цель, раздавались рычание, вой и визг: у сих исчадий ада принято пожирать раненых и убитых собратьев. Горящие глаза на некоторое время исчезали.

Так что, хвала Пресвятой Деве-заступнице, волки нас не трогали, лишний день пути уже значения не имел, шли мы спокойно и неторопливо, постепенно приноровились к здешним лесам и даже начали кое-где спрямлять путь в речных излучинах. Я вполне выздоровел и чувствовал себя неплохо, хотя брат Северин на всякий случай все равно поддерживал меня за локоть и не давал нести никакой поклажи. Но все хуже и хуже становилось Ратибору Борисовичу. От влажности, болотной тины и длительной ходьбы его рана воспалилась, из нее начал обильно течь гной, нога распухла и почернела. Он хромал все сильнее и сильнее, потом уже не мог идти сам, и двое воинов вели его под руки. Искать в лесу целебные травы уже было бесполезно: все скрылось под снегом. У Ратибора начался сильнейший жар. Воины сделали носилки из двух больших сучьев и плаща, положили на них доблестного боярина и поочередно несли.

В бреду Ратибор все время вспоминал какую-то чашу, которую везли к Георгию Долгорукому, а теперь потеряли, и ее надо найти и отдать князю Андрею. О какой чаше шла речь – я не понял, не понимаю и сейчас, когда пишу тебе сие письмо. Может быть, какая-то чаша была в императорских дарах, конфискованных новгородским князем? Но почему она так важна? Или то был лишь плод воспаленного воображения несчастного боярина?

На четвертый день пути – насколько все-таки на ладье было бы быстрее! – мы вышли на берег Клещина озера. Оно уже волею Господней было почти полностью покрыто льдом: вода стоячая, место открытое, снег сметен ветром. И мы решили рискнуть и пойти по льду: тогда уже к вечеру мы могли прийти в Переяславль. На лед за нами сунулись несколько волков, но точно пущенные стрелы заставили их убраться обратно в лес, и они могли удовольствоваться лишь теплыми трупами застреленных собратьев.

Клим шел впереди, проверяя лед длинным шестом, потом цепочкою шли его воины, а потом, по их следам, – все остальные. Лед потрескивал, но держался, и все было хорошо, пока двое слуг не забыли осторожность, не отошли от нашей процессии в сторону середины озера и не провалились. Как мне потом объяснили, посередине Клещина озера из дна бьют ключи и не дают льду устояться.

Вылезти страдальцы не могли, ибо тонкий лед по краям полыньи обламывался. По той же причине и мы ничем не могли им помочь. Клим пытался подползти и протянуть им шест, но сам едва не провалился и был вынужден отпрянуть назад. Нам оставалось только наблюдать, как тонули сии несчастные, беспомощно слушая их мольбы о помощи и предсмертные крики. Все, что я мог сделать для них, – это послать им последнее благословение и молить Господа о спасении их душ.

И вот, наконец, мы достигли Переяславля Залесского, желанной цели нашего путешествия.

Город сей имеет любопытную историю. Недалеко от него, на высокой горе у Клещина озера, находится старинный городок Клещин (ныне не существует, на его месте остались лишь валы – прим. перев.). Лет пять – шесть назад Георгий Долгорукий решил возвести у сего озера свою новую столицу – видимо, решил уподобиться Константину Великому, перенесшему управление империей из Рима в Константинополь. Князь затеял на пустынной равнине около озера колоссальное строительство, призвал на работу чуть ли не все население Клещина, еще и пригнал множество работников из других городов, окружил валами и деревянными стенами очень большую территорию акров в сто тридцать (50 гектаров – прим. перев.), и за неимением в сем необжитом краю достаточного населения стал то ли силою, то ли обещаниями привилегий переселять туда жителей Клещина. Но потом князь уехал в Киев, жители переселились лишь частично, да и в любом случае население маленького Клещина не могло обжить огромный Переяславль. Так и получилось, что внутри длиннейших, гораздо более мили (примерно 2500 метров – прим. перев.), валов стоят только построенная в тот же год небольшая каменная церковь Преображения Спаса, скромный деревянный княжеский дворец и совсем немного беспорядочно разбросанных теремов и деревенских изб. Остальную территорию, и то не всю, занимают обширные огороды.

Я обратил внимание на то, что церковь Спаса находится не в середине города, а около вала: видимо, в середине князь собирался строить большой городской собор, а сию церковь оставить как домовую. Кстати, не мне ли собирался поручить Георгий строительство сего несостоявшегося собора?

Наместник Переяславля – старый боярин Гордята Ставич, соратник и Долгорукого, и Ратибора Борисовича. Увидев, в каком состоянии несчастный Ратибор, Гордята созвал лекарей со всего города, но они не смогли помочь: уже было поздно даже ампутировать ногу, чернота поднялась до паха, и на следующий день боярин скончался.

Несмотря на усталость, я до самого конца не отходил от постели Ратибора, и в предсмертном бреду он обратился ко мне и начал опять что-то говорить про чашу, которую непременно надо найти, потому что это Святой Грааль. Больше я ничего не расслышал, да и то, что расслышал, вновь не понял. Я знаю, что в кельтских и норманнских легендах Грааль – одно из орудий Страстей Христовых, чаша, из которой Господь наш вкушал на Тайной вечере и в которую Иосиф из Аримафеи собрал кровь из его ран после распятия. Но если мне не изменяет память, наша Церковь сию чашу как святую реликвию никогда не обретала, это именно легенда, с недавних пор полюбившаяся нашим миннезингерам, которые берут на себя смелость утверждать, что испивший из сей чаши получает какие-то невообразимые блага вплоть до земного бессмертия. Такие легенды Церковь справедливо приравнивает к колдовству.

Почему о сем Граале вспоминал на смертном одре русский боярин? Может быть, он во время пребывания в Империи услышал на сию тему какую-нибудь песню наших менестрелей, и она запала ему в память?

Как бы то ни было, отважный Ратибор Борисович отдал душу Господу, и через три дня его отпели. По такому случаю, как смерть славного боярина, которого здесь многие знали и уважали, была отворена церковь Преображения Спаса: на Руси каменные храмы не отапливаются, и зимою в них служат только по большим праздникам, остальные литургии проводятся в теплых деревянных храмах неподалеку.

На панихиду пришло множество жителей Переяславля, и в церкви было тесно. Стоял полумрак: узкие окна, которые в случае использования храма как главной крепостной башни должны служить бойницами, пропускали очень немного лучей низкого зимнего солнца. А поскольку от дыхания многих людей в морозном застоялом воздухе висел густой пар, то не было видно почти ничего, кроме огоньков свечей и лампад. На Руси старших священников называют протопопами, прибавляя к латинскому слову греческую приставку. И протопоп Спасской церкви заиндевевшими от мороза губами читал заупокойный канон. Я, смиренно обнажив голову, тихо подпевал.

Поскольку речь зашла о церкви Преображения Спаса, то я должен поведать тебе о сем первом увиденном мною творении Саввы Нажировича, архитектора Георгия Долгорукого. Строительство при Долгоруком не успели завершить: не были устроены полы, не хватило металла на покрытие купола и сводов. И только сим летом на пол положили изразцовую плитку, но купол и своды так и остались обшитыми деревянным тесом. Росписей внутри еще нет.

Храм невелик: его размеры в плане, по моим прикидкам, тридцать на двадцать локтей (20 х 15 метров – прим. перев.), то есть гораздо меньше Софии Новгородской. Выстроен он в тех же византийских формах, имеет одну главу, внутри – четыре столпа. Но такого башнеобразного церковного здания с огромной и тяжелой главою мне не приходилось видеть ни в Новгороде, ни в Византии, ни тем паче у нас в Священной Римской империи: наши базилики всегда как бы распластаны по земле, и в небо устремлены только башни, а храм в Переяславле сам по себе является башнею.

А еще от других виденных мною русских храмов переяславский отличается материалом: построен он не из плинфы и не в смешанной технике, а целиком из гладкотесаного природного камня, называемого здесь «белым»: сей камень имеет весьма светлый оттенок, даже светлее, чем в наших славных городах Регенсбурге и Штраубинге. Точно такая же техника обработки камня применяется у нас в Империи, и не зря покойный Савва Нажирович, как рассказывал мне покойный же Мирослав, обучался строительным наукам и искусствам не где-нибудь, а в императорском городе Шпайере (другой вариант русского написания названия этого города – «Шпейер» – прим. перев.).

Вечером состоялись поминки по Ратибору Борисовичу. Гордята пригласил только старых соратников Георгия Долгорукого. Было всего человек десять – двенадцать, все – знатные бояре, из купеческого сословия не было никого: здесь вообще не принято сажать купцов за один стол с боярами, как это имеет место в Новгороде и Пскове. Да и новгородско-псковские бояре – в основном, не благородные люди, а те же купцы, только побогаче. А к переяславскому наместнику даже брат Северин не был приглашен, только я, причем Гордята предварительно осведомился о моей сословной принадлежности и просиял, узнав про родовой баронский титул. На сих поминках пили так, что многие гости не смогли встать из-за стола: такого перепоя я не наблюдал даже во Пскове среди плотников. А пока не перепились, вспоминали войны, которых князь Георгий на своем веку провел немало: уже более сорока лет назад он возглавил поход на булгар, и с тех пор почти не прекращал воевать то с булгарами, то с новгородцами, то – чаще всего – с собственными родственниками.

Хвала всемогущему Господу, жизнь моя вроде бы становится все более и более приличествующей моему сану и миссии. Мне выделены покои в тереме Гордяты Ставича, его слуги приветливы и исполнительны, по приезде я сходил в баню – разумеется, не в общую, а в собственную баню сего достойного боярина. Впрочем, как мне объяснили, такого содома, как в новоторжских банях для путешественников, в благонравных городах Суздальского княжества не бывает, и даже если мужчины и женщины парятся вместе, это не сопровождается гнусным развратом.

Мое аббатское облачение в полном порядке, я чисто выбрит, тонзура на голове выстрижена, во время прогулок меня спасают от мороза теплые сапоги на меху, подбитые мехом штаны под сутаною, кафтан поверх сутаны, высокая боярская шапка с аббатской ермолкою под нею, теплые рукавицы и великолепный плащ на меховой подкладке – подарок Гордяты. Брат Северин тоже ни в чем не нуждается, хотя согласно здешним строгим правилам чинопочитания и одет более скромно, и пользуется меньшим уютом. Но для сего славного монаха-молчальника земные блага имеют еще меньшее значение, нежели для меня.

Любезный брат мой во Христе, сие письмо получилось длинным, ибо у меня сейчас появилось немного свободного времени, и я решил его использовать для того, чтобы ты возможно более подробно узнал о моих здешних приключениях. Мороз усиливается, на днях открывается зимник по рекам, и наши славные псковские воины во главе с Климом договорились со своими земляками-купцами и отбывают вместе с ними на родину. Они возьмут с собою сие письмо, дабы отправить из Пскова. Многие тамошние купцы в поисках выгоды пренебрегают опасностями зимнего плавания по Восточному морю и отправляются на больших кораблях в северогерманские города даже зимою, а если зима настолько холодна, что заливы Восточного моря замерзают, то едут на санях сухопутными дорогами. Поэтому я надеюсь, что с Божией помощью мое послание до тебя скоро и благополучно дойдет.

Скоро отправляемся и мы с братом Северином – во Владимир. Наместник сам рад случаю показаться на глаза князю Андрею Георгиевичу и будет нас сопровождать с целым отрядом воинов. Здешние речные пути уже вызывают у меня дрожь при одном упоминании, но мы поедем посуху, и дорога, если это будет угодно Господу, обещает быть легкой, всего четыре – пять дней на санях. К тому же посередине пути у нас будет возможность отдохнуть в городе Георгиеве (ныне Юрьев-Польский. См. Лист 2 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.).

Сейчас Гордята Ставич готовит для князя свои отчеты. Я, со своей стороны, тоже решил подготовиться к встрече с Андреем. Как ты помнишь, у меня был с собою готовый чертеж, но он пропал в Новгороде, и сейчас я вычерчиваю эскиз храма, который мог бы предложить для Переяславля, Владимира или любого другого здешнего большого города. Будет это базилика, приблизительно повторяющая крепостную церковь в славном городе Корвее, размером сорок на семьдесят локтей (примерно 30 х 50 метров – прим. перев.). Огромный собор, подобный вормсскому, здесь вряд ли удастся построить, хотя если князь найдет достаточно средств и опытных мастеровых – справлюсь и с таким. Брат Северин выточит по моему эскизу деревянный макет, дабы лучше представить князю будущий храм. Гордята дал мне пергамент и хороший чертежный инструмент, а Северину – двух толковых помощников-столяров, и мы попробуем успеть до отъезда. Я весьма рад, что благодаря заступничеству Пресвятой Девы Марии наконец-то в тепле и уюте занимаюсь делом, достойным архитектора его величества, а не толкаю закоченевшими руками ладью по волоку.

Да пребудет с тобою благодать Божия, любезный мой архипастырь, пусть дни твои будут полны радости и преуспевания, да хранит тебя всемогущий Господь бесчисленные годы. Аминь.

Искренне твой, вечно любящий тебя и всей душою преданный тебе раб Христов и земляк твой Готлиб-Иоганн.

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-IX)

Писано в городе Владимире в двадцать седьмой день декабря 1157 года от Р.Х.

Слава Иисусу Христу во веки веков, высокопреосвященный и сиятельный архиепископ Конрад!

Прежде всего, любезный мой земляк, хочу поздравить тебя со Светлым Рождеством Христовым, хотя сие письмо ты, конечно же, получишь много позже. Но знай, что в сей радостный праздник, который мне волею нашего христианнейшего императора Фридриха пришлось встречать на чужой земле, душа моя с тобою, моим архипастырем.

Три дня назад я был принят князем Андреем Георгиевичем, и об этом я тебе подробно расскажу. Но вначале хочу описать путь из Переяславля во Владимир, и описание будет кратким, ибо сей путь, хвала всемогущему Господу, никаких трудностей мне не доставил. Меня это даже удивило, ибо после всех путевых злоключений я начал относиться к русским дорогам как к неминуемому Божьему наказанию за свои многочисленные грехи.

Мы с братом Северином ехали в больших и удобных санях, запряженных тройкой лошадей. Переяславский наместник Гордята Ставич то садился к нам в сани, то ехал на прекрасном гнедом коне во главе отряда из полдюжины всадников, окружавшего нас, как почетный караул.

Наместник оказался большим любителем побрюзжать, и брюзжание его, в основном, сводилось к тому, что когда Георгий Долгорукий хотел сделать из Переяславля столицу, туда приехало жить множество достойных людей, а теперь город опустел, все уехали во Владимир, даже торговля захирела, только летом еще более-менее, когда через Переяславль едут купцы из Новгорода. Но сейчас все более и более обживается другой путь из Новгорода во Владимир – через Москву. Это еще один из многочисленных городов, основанных Долгоруким, находится он на юго-западе княжества. Дорога от Твери во Владимир через Москву по рекам Дубне, Сестре, Москве, Яузе и Клязьме получается примерно такой же длины, как через Переяславль, но от Москвы идет путь и на юг – в Киев. А еще под Москвою лет десять назад начали добывать белый камень, и сие весьма способствовало ее росту. (См. Лист 2 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.).

И получается, что такой большой город, как Переяславль, вынужден жить преимущественно рыбной ловлею на Клещине озере, и то у переяславских рыбаков все время возникают споры с рыбаками города Клещина, и наместнику приходится откладывать важные государственные дела и рассматривать тяжбы из-за неправильно заброшенных сетей. Я, правда, не понял, какие важные государственные дела могут вершиться в Переяславле, но промолчал.

Утешало Гордяту лишь то, что князь Андрей правит единовластно и не раздает города своим младшим братьям и детям, а то Переяславль бы точно кому-нибудь достался, и наместника отправили бы доживать свой век в родовую вотчину под Ростовом.

Вскоре дорога вышла из леса и потянулась по слегка всхолмленной равнине среди бескрайних полей с редкими перелесками. Наконец-то по пути стали попадаться и деревни, некоторые даже с деревянными церквами. Да и в целом, несмотря на снег, было видно, что поля здесь возделанные и ухоженные. Называют сию местность Опольем, и тяготеет она не к Переяславлю, а к Суздалю, Владимиру и городу, который основал все тот же Георгий Долгорукий и назвал Георгиевым – то ли в свою честь, то ли в честь города с таким же названием на юге Руси, под Киевом.

Кстати, мне было интересно узнать от Гордяты Ставича, что раньше в здешних лесах жили языческие племена вятичей, а земледелием и скотоводством занимались языческие же племена с трудным для немецкого языка названием «меря». Были и два древнейших больших города – Суздаль и Ростов, и до сих пор весь здешний край называют либо Суздальской землею, либо просто Суздалем, а народ – суздальцами.

Века полтора назад в сию землю с юга пришли русские завоеватели во главе с великим князем Киевским Владимиром Крестителем, прозванным так за то, что он принес на Русь византийское христианство. За время правления Владимира и его потомков – Ярослава Мудрого, Владимира Мономаха и Георгия Долгорукого – в Суздальской земле вятичи и меря перемешались с русскими, первобытные языческие верования уступили место христианству, среди городов на первое место вышел Владимир, быстро растут основанные Долгоруким Георгиев, Тверь и Москва.

Русские князья, закладывая в Залесье новые города, часто давали им южнорусские названия. Гордята перечислил многие из них, и я в дополнение к уже известному мне Переяславлю запомнил Звенигород, Перемышль, Городец, Стародуб и Микулин. А с городом Владимиром столь же неясно, как с Георгиевым: его основал то ли сам Владимир Креститель, то ли Владимир Мономах, то есть возможно его именование в честь одного из сих князей, но возможно и в честь большого города Владимира, столицы одной из областей Южной Руси – Волыни. Южнорусские названия получили и многие здешние реки. Мне запомнились виденные мною Трубеж, Лыбедь и Рпень.

В один из новых городов – Георгиев – мы приехали через два дня. Торговые пути рядом с ним не проходят, зато вокруг расстилается хлебородное Ополье, снабжающее зерном и Суздальскую землю, и окрестные княжества. Поэтому сей город производит впечатление весьма оживленного и процветающего.

Времени внимательно осмотреть георгиевскую крепость у меня не было, но в целом она сходна с переяславской: стоит на равнине, рядом протекает небольшая река Колокша, слегка усиливающая укрепления так же, как в Переяславле их усиливает река Трубеж. Валами высотою до пяти локтей (примерно 3 метра – прим. перев.) и обычными для Руси деревянными стенами обнесена большая территория – около восьмидесяти акров (30 гектаров – прим. перев.), недалеко от валов со стороны реки стоят деревянный дворец и белокаменная церковь, посвященная святому Георгию Победоносцу, построенная тем же архитектором Саввой Нажировичем и весьма похожая на переяславскую.

Переночевали мы в бывшем дворце князя Георгия Владимировича, который теперь занимает княжеский наместник Латко Ельчич. Он, как и Гордята, был соратником Долгорукого, и тоже решил ехать со мною к князю Андрею. И путь между Георгиевым и Владимиром я проделал в окружении уже не полудюжины, а дюжины всадников, предводительствуемых двумя благообразными пожилыми боярами в сверкающих доспехах, в ярких плащах, на великолепных конях. Мог ли я мечтать о таком эскорте, когда тащил через волоки ладью Сотко Сытиныча, жестоко кусаемый комарами и грубо понукаемый рулевым Данилой?

Латко и Гордята рассказали, что князь Георгий Владимирович строил свои многочисленные крепости, подчиняя их единой системе: расстояние между ними не должно было превышать двух дней пути, дабы успеть перехватить врага, каким бы путем он ни пошел. В сию систему входят Владимир, Георгиев, Переяславль, Тверь, Москва, Кснятин, Дубна, Звенигород, Дмитров, Перемышль, Микулин, Кидекша, Стародуб, Городец и еще многие города, названия которых мне запомнить не удалось. Должен сказать, что я не могу не восхищаться деятельностью сего достойного князя, превратившего дотоле необжитой языческий край в процветающую землю, окормляемую христианской церковью, пусть даже не папской, а византийской. А ведь, говорят, еще в начале княжения Долгорукого на площадях Ростова и Суздаля стояли идолы!

И вот мы, наконец, прибыли во Владимир (см. Лист 3 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.). Вокруг сего города, как и вокруг Георгиева, расположены плодородные равнины, но сам город находится на большой горе высотою до шестидесяти локтей (40 метров – прим. перев.) между глубокими оврагами и реками Клязьмой, Лыбедью и Рпенью. В отличие от Переяславля и Георгиева, здесь мощные укрепления создала сама природа, и князья Владимир Мономах и Георгий Долгорукий лишь использовали выгоды сего местоположения, возведя над склонами невысокие, два – три локтя высотой (1,5–2 метра – прим. перев.), валы и стены на них. Но выгода расположения на горе между рек и оврагов создала и неудобство. Размеры города велики, длина его укреплений – более мили (2500 метров – прим. перев.), но ему уже тесно в старых границах, и обширный посад, простирающийся и на восток, и на запад вдоль Клязьмы, оказался отделенным от крепости и незащищенным. Торг, расположенный внизу у реки, тоже не защищен. Извини, брат мой во Христе, забыл пояснить, что посадом на Руси называют застройку вне крепости.

Двое городских ворот с деревянными воротными башнями ведут в город с запада и востока. Глухих крепостных башен во Владимире нет, как и во всех виденных мною дерево-земляных русских крепостях. Между западными и восточными воротами проходит главная улица, вымощенная деревом, как в Новгороде.

Над торгом господствует еще одна гора, и на ней находится укрепленный двор, ранее принадлежавший Георгию Долгорукому, а теперь – Андрею Георгиевичу. Каменная церковь на сем дворе, как и в Георгиеве, построена Саввой Нажировичем, посвящена Георгию Победоносцу и тоже весьма похожа на переяславскую. Архитектор Савва и князь Долгорукий, похоже, не отличались богатым воображением. А может, белый камень вообще не позволяет строить храмы большего размера – во всяком случае, в византийских формах, с тяжелыми главами сверху? Об этом надо будет подумать, если придется возводить большие соборы.

Кроме развитой торговли, землепашества и обычных для Залесья рыболовства и пчеловодства, называемого здесь «бортничеством», Владимир процветает ремеслами. В городе множество и кузнечных, и ювелирных, и портняжных мастерских. На развитие города благотворно влияет и нахождение в нем князя и дружины.

Деревянных церквей во Владимире не меньше, чем в Новгороде, но каменный храм только один, не считая церкви на княжеском дворе. Сей храм посвящен Преображению Спаса и построен еще при Владимире Мономахе в византийской технике – из плинфы. Как и во всех остальных русских крепостях, сей храм при осаде должен служить главной башнею. Кстати, Гордята Ставич поведал мне, что в конце прошлого века Владимир Мономах возвел полноценную главную башню в своем замке Любече на Днепре недалеко от Киева, но сей случай остался единственным в русском крепостном строительстве. К тому же любечская главная башня была деревянной, и получается, что любой каменный храм является более надежным укреплением.

В город мы въезжать не стали, а отправились вдоль его стен к княжескому двору. Сей двор является отдельно стоящею и по русским меркам сильной крепостью, что создает для князя прекрасную защиту при восстаниях городского населения: при Долгоруком восстаний не бывало, но менее ста лет назад в Ростове взбунтовавшимися язычниками был убит тамошний епископ Леонтий.

Двор получился чем-то вроде детинца, вынесенного за пределы городской крепости, – так же, как Городище в Новгороде. Такая стратегия схожа с нашей: у нас ведь рыцарские замки, как правило, тоже находятся вне городов.

Воины у ворот, увидев Гордяту и Латко, поклонились и пропустили нас внутрь двора, беспорядочно застроенного теремами, в совокупности составляющими княжеский дворец. Навстречу нам вышел чиновник в богато отделанном кафтане, – судя по всему, дворецкий, – и проводил в терем для гостей. Мне, Латко и Гордяте досталось по небольшой, но богато украшенной комнате. Двери всех комнат выходили в большой общий зал, где вскоре накрыли стол, и мы смогли поужинать. Поселили куда-то и брата Северина, и прибывших с нами воинов. Хотя дорога и была сравнительно нетрудной, но все же я сильно устал и после ужина сразу заснул. Представь себе, брат мой во Христе, снилась мне блудница Любомила из Нового Торга, да исчезнет сие наваждение врага рода человеческого.

Наутро меня разбудил дворецкий и сказал, что боголюбивый князь Андрей готов принять мастера его императорского величества. Князей на Руси часто называют «боголюбивыми», а вместо слова «архитектор» употребляют «мастер».

Я был удивлен столь скорым приемом, ибо дело было накануне Рождества Христова, и я думал, что князь уже отложил мирские заботы хотя бы на несколько дней. Мне был подан великолепный завтрак, брадобрей чисто выбрил меня и выстриг тонзуру, я надел аббатское облачение и вышел в зал. Там меня уже ждали брат Северин и двое слуг с макетом и эскизами, которые мы успели подготовить еще в Переяславле. Гордяты и Латко не было – видимо, князь принимал их отдельно.

Дворецкий спросил, не нуждаюсь ли я в толмаче. Я сказал, что нет. Потом он предупредил меня, что аудиенция состоится не в большом тронном зале, а в личных покоях князя. Мы прошли по длинным извилистым коридорам, и вот, наконец, я вошел к Андрею. Северин и слуги с макетом остались сидеть на скамьях в комнате для ожидания, еще там сидел купец с окладистой седой бородою, который, увидев нас, встал и поклонился.

Комната, где принял меня Андрей Георгиевич, не была ни богаче, ни уютнее виденных мною покоев наместников Переяславля и Георгиева, а у псковского посадника Луки Онцифоровича комнаты были обставлены гораздо роскошнее. Князь, сидевший на длинной скамье за столом, просматривал какие-то записи на пергаменте при тусклом свете солнечных лучей, пробивающихся сквозь небольшое окно с цветными стеклами наподобие наших витражей. Рядом с ним сидел, судя по облачению, кто-то из высших церковных иерархов.

Еще когда я ехал на Русь, меня беспокоил вопрос: как приветствовать князя? По моему разумению, великий князь Киевский находится в мирской иерархии где-то на уровне короля, князь Суздальский – чуть пониже, значит, на уровне курфюрста, герцога или маркграфа. С сими земными властителями мне приходилось общаться немало, и приветствие мое обычно состояло из поклона, приличествующего моему баронскому достоинству, и аббатского благословения крестным знамением во имя Отца и Сына и Святого Духа. На мой мирской поклон властители обычно отвечали кивком головы, а на аббатское благословение – поклоном, и этикет был соблюден.

Здесь же все было несколько иначе. С мирским приветствием было ясно, ибо, как я уже успел понять, мой родовой баронский титул на Руси уважали, причем зачастую даже больше, нежели в нашей Священной Римской империи. А вот примет ли князь благословение католического прелата? Не оскорбится ли? К сожалению, у меня не было времени ни с кем на сию тему посоветоваться у нас в Вормсе, ибо мой отъезд был весьма скорым. Я спрашивал об этом Арнульфа и Ратибора, но покойные отважные воины не ведали тонкостей церковного этикета.

Княжеский дворецкий, которому я по пути задал сей вопрос, улыбнулся и сказал, что здесь не приняты такие церемонии, как в Империи, и поскольку я дорогой гость, то могу поступать так, как сочту нужным. Войдя к князю, я так и поступил: поклонился, а потом осенил Андрея крестным знамением. Тот встал, с поклоном принял благословение и сразу же представил мне духовное лицо рядом с ним: владыка Феодор. На Руси так именуют епископов, и когда Феодор тоже встал и благословил меня, я, как находящийся в более низкой степени священства, счел себя обязанным принять его благословение, то есть подойти к нему с поклоном и поцеловать руку, как сие принято в нашей Святой Церкви. Действительно, если мое благословение принял русский князь, то как я мог не принять благословение русского епископа? Надеюсь, высокопреосвященный мой архипастырь, что ты одобришь сей поступок. Но если я все же согрешил, то каюсь и смиренно молю об отпущении сего греха.

Позволь, любезный мой земляк Конрад, описать тебе Андрея Георгиевича. Он моложе меня лет на пять, выше ростом, крепко сложен, худощав, во всех его движениях сквозят сила и ловкость бывалого воина: про его ратные подвиги много рассказывали и Ратибор, и Гордята, и Латко. Одежда Андрея ничем не отличается от боярской, а Латко, например, одевается гораздо более пышно. Я знал, что здесь все называют князя без всяких «величеств» и «высочеств», просто «князь» либо «боголюбивый князь», и последовал сему обычаю.

Андрей Георгиевич любезно предложил мне сесть на скамью у стола, за которым уже сидели он и Феодор. Я ожидал принятого нашим этикетом вопроса о здоровье его величества, но князь сразу спросил меня, что мне ведомо о судьбе императорского посольства. Я ответил, что только то, о чем Ратибор Борисович уже наверняка посылал отчет из Новгорода: что Арнульф из Кесарии пал в судебном поединке, Мирослав Чудинович казнен, а Прокопий Коснятич отправился в Киев и исчез. Князь уже ведал о смерти отважного Ратибора, но захотел узнать, как удалось покойному боярину меня найти, как я плотничал во Пскове, и как мы доехали до Владимира. Я ему все рассказал, умолчав только о прискорбном происшествии в новоторжской бане.

Упомнил я и то, что перед смертью Ратибор говорил о какой-то чаше, которую надо найти и отдать князю. Услышав сие, Андрей Георгиевич кивнул, обернулся к Феодору и спросил, не получен ли ответ от Святослава Ростиславича на требование выдачи императорских даров. Епископ ответил, что не получен, и вообще вряд ли князь Святослав выдаст дары. Андрей выразился в том духе, что «тем хуже для него», и более к сей теме не возвращался. Я остался в недоумении: получается, Ратибор не бредил, какая-то чаша в дарах все же была, и сие почему-то беспокоит и князя Андрея, и епископа. Но задать вопрос, конечно же, я не посмел, тем более что князь перешел к строительству.

Я сказал, что у меня есть готовое предложение для боголюбивого князя. Андрей Георгиевич позвал дворецкого и повелел внести эскизы и макет. Князь и Феодор внимательно на все посмотрели, переглянулись, и князь мне сказал, что храм весьма красивый, но идет 6666 год, народ и так ждет Страшного Суда, и раздражать его латинским храмозданием не стоит, пока что лучше строить в привычных византийских формах. Мне показалось, что Андрей подчеркнул слова «пока что».

Я спросил, где и какого примерно размера строить храмы. Андрей Георгиевич ответил, что прежде всего необходимо возвести хотя бы небольшую церковь на будущем княжеском дворе в устье реки Нерли, в пяти милях (примерно 10 километров – прим. перев.) к востоку от Владимира. (Речь идет о будущей церкви Рождества Богородицы в Боголюбове, см. Лист 5 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.). Феодор заметил, что на таком же расстоянии от Киева находится город Вышгород, где несколько лет назад княжил Андрей Георгиевич, и в этом прослеживается благоприятная символика. А Андрей поведал, что собирается возводить на Нерли новый укрепленный двор, ибо бывший двор его отца Долгорукого тесен и расположен слишком близко от Владимира. Но пока что в устье Нерли находится только воинский пост, поэтому мне надо будет самому отправиться туда и выбрать площадку для будущей крепости, церкви и княжеских теремов. Во Владимире же надо будет построить большой собор на самом высоком месте города (речь идет о будущем Успенском соборе, см. Лист 7 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.).

Потом князь спросил, что я думаю об укреплениях Владимира. Я ответил, что строительство крепостей, в отличие от храмоздания, не является моей сильной стороною, но в меру своего разумения я полагаю, что городу уже тесно в старых укреплениях, и их было бы полезно существенно расширить. Андрей кивнул и попросил меня – вновь попросил, а не повелел! – помочь верховному воеводе Вышате Никифоровичу с определением вида и очертаний новых укреплений. (См. Лист 3 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.).

Мы заговорили о сроках работ. Я сказал, что мне нужен месяц на создание макетов обоих храмов – и в устье Нерли, и во Владимире, а потом еще полтора месяца на точные расчеты и подробные чертежи.

Андрей вначале не понял, чем подробный чертеж по сути отличается от макета, и мне пришлось объяснить, что макет дает лишь общее впечатление о будущем здании, и когда он одобрен заказчиком, то требуется на его основе нарисовать здание уже детально, с указанием точных размеров, а иногда даже порядовки кладки. Когда такой чертеж одобрен, архитектор чувствует себя спокойнее, ибо уже отвечает только за его выполнение и не зависит от возможных капризов и смен настроения заказчика. Если заказчик вдруг пожелает что-нибудь существенно изменить, то должен быть подготовлен и одобрен новый детальный чертеж. Кроме того, с таким чертежом удобнее работать на строительстве, ибо мастеровые сразу видят то, что им предстоит сделать, и не надо разъяснять им каждую мелочь и следить за каждым их шагом.

Феодор сказал, что слышал о подобной системе, но на Руси мастера-храмоздатели обычно не делают детальных чертежей, а после одобрения заказчиком макета сразу начинают работу, выдерживая лишь общие черты и пропорции здания. Более того – иногда и макет не представляют заказчику, а объясняют, что новый храм будет похожим на один из уже построенных. Или даже просто просят поверить на слово, что будущее здание будет красивым и величественным.

Я ответил епископу, что церкви в наших деревнях тоже часто строят без детальных чертежей и макетов, ограничиваясь словесными описаниями. Но поскольку князем приглашен не деревенский, а императорский архитектор, то уровень работы должен быть на должной высоте. Неосторожно сказав это, я подумал, не обидятся ли князь и епископ за сравнение Руси с нашими деревнями, но они, хвала Господу, пропустили это мимо ушей.

Андрей выразил желание увидеть макеты в конце января, а детальные чертежи – в марте, ибо времени мало: надо будет заложить оба храма не позднее начала апреля, и успеть за 6666 год полностью выстроить церковь на будущем княжеском дворе в устье Нерли и начать строительство большого городского собора.

Я сказал, что расчеты, макеты и чертежи сделаю вовремя, но выполнение заданных князем сроков строительства будет зависеть от наличия материалов и мастеровых, желательно опытных.

Тогда Андрей Георгиевич вызвал седого купца, которого я видел в приемной. Это оказался помощник покойного архитектора Саввы Нажировича – Яков Осипович. С ним князь разговаривал совершенно иначе, чем со мною. Когда Яков вошел в комнату и поклонился в пояс, Андрей даже не предложил ему сесть и спросил, сколько имеется белого камня. Тот ответил, что запасы были израсходованы за время большого строительства шестидесятого года, когда были построены все пять каменных храмов князя Георгия Владимировича, – как ты, наверно, уже понял, Яков имел в виду 6660 год по византийскому календарю, 1152 от Рождества Христова. Но добыча с тех пор хотя и сократилась, но продолжалась, и в сем году на один такой храм, как строил Савва, должно хватить. Но камень необходимо перевезти, ибо лодки и сани не были предоставлены, и он так и лежит под Москвою у каменоломен.

Андрей повелел увеличить добычу и сказал, что выдаст деньги на наем саней у крестьян и купцов, а летом обеспечит лодки. Потом спросил Якова, можно ли найти строителей, работавших у князя Георгия Владимировича.

Купец вновь глубоко поклонился и сказал, что собрать опытных мастеровых будет не так просто, ибо ими ведал покойный Мирослав Чудинович, и только он знал, кто по каким заказам работал после окончания большого строительства Долгорукого. Но все можно разузнать, поискать и старых, и новых работников по городам и деревням, и если предложить хорошие деньги, то строители будут. На это князь сказал, что жаловать будет и деньгами, и землею, то есть в обиде никто не останется. Уже к марту мастеровые должны быть найдены хотя бы для храма в устье Нерли.

В конце аудиенции Андрей повелел Феодору – именно повелел, несмотря на его епископский сан! – осуществлять общее начальствование над храмовым строительством и подготовить княжеский указ о выделении аббату Готлибу дома во Владимире, мастерской, необходимых инструментов, возницы, прочих слуг, а также о назначении жалования тысяцкого. Не ведаю, сколько это, но наверняка немало, ибо тысяцкий – высокая государственная должность, «начальник тысячи».

Феодор и князь пригласили меня на рождественскую службу в храме Преображения Спаса, я с благодарностью принял приглашение, и мы с Яковом откланялись. Меня уже не удивило, что Андрей на мой поклон ответил, на Якова же не обратил никакого внимания.

Вечером я пришел в храм Спаса на божественную литургию, которую проводил сам епископ Феодор. Я уже писал тебе, что зимою по большим праздникам на Руси отворяют неотапливаемые каменные храмы, и служба проходит в холоде и густом пару. Сейчас я хочу поведать тебе о гораздо более важной вещи: во время чтения диаконом Святого Евангелия ко мне подошел Феодор и предложил сослужить ему. Моя ермолка была за поясом, как обычно при посещении русских церквей. Я ее вытащил, показал епископу, тот кивнул. Я надел головной убор, встал в ряд владимирских священников второй степени и отслужил литургию Василия Великого на глазах и князя, и бояр, и горожан: храм был полон.

Не ведаю, брат мой во Христе, как ты к сему отнесешься и не сочтешь ли мое участие в сей литургии отступлением от истинной католической веры. Надеюсь, что нет, ведь византийская церковь также обладает апостольской преемственностью, и известны многочисленные дружественные контакты между нашими святейшими папами и константинопольскими патриархами уже после схизмы столетней давности. Слышал я про совместные богослужения в Афоне, где рядом с греческим монастырем расположена и наша бенедиктинская обитель. Да и в Святой Земле я сам наблюдал совместные молитвы византийцев и добрых католиков не раз и не два. Но если я все же согрешил, то каюсь и смиренно молю об отпущении сего греха.

В целом у меня сложилось ощущение, что столь теплый прием мне оказан прежде всего потому, что князь Андрей и епископ Феодор желают установления дружеских и союзнических отношений и со Священной Римской империей, и со Святой католической церковью.

Укрепило меня в сей мысли то, что уже наутро, только проснувшись после рождественской службы, я был приглашен в терем Феодора. Принял епископ меня весьма радушно, при встрече благословил, обнял и троекратно поцеловал. Как раз закончился Рождественский пост, и Феодор угостил меня великолепным скоромным обедом. Говорил он со мною на высокой латыни, и оказалось, что владеет он сим языком не хуже, чем мы с тобою. Он спросил, когда я собираюсь писать тебе письмо. Я ответил, что немедленно, и тогда он попросил меня обратить твое внимание на важное государственное дело.

Дело сие состоит в том, брат мой во Христе, что посольства нашего христианнейшего императора Фридриха, как ты понимаешь, более не существует, ибо я ведаю только строительство храмов и дела высокой дипломатии вершить не умею, да и не вправе. Князь Андрей уже на днях собирается отправить своего полномочного посла в Империю, выразил он и желание принять новое императорское посольство.

Нет никакого сомнения, что христианнейший властитель Фридрих справедливо гневается из-за гибели Арнульфа из Кесарии и его слуг. Но хотелось бы, чтобы его величество понял, что смерть доблестных тамплиеров имела место лишь из-за несчастного стечения обстоятельств, и не изменил своего решения установить тесные дружеские и союзнические отношения с русскими князьями – ранее с Георгием Долгоруким, теперь с его сыном Андреем.

«О мертвых или хорошо, или ничего», но все же, по моему скромному мнению, источником бед и корнем зла была самонадеянность покойного рыцаря Арнульфа, который должен был при получении известия о смене власти в Новгороде остановиться на Неве и никуда не двигаться, пока русские послы не переговорят с новым новгородским князем и не обеспечат безопасный проезд. Он же по собственной инициативе и под собственную ответственность настоял на том, чтобы мы выдали себя за купцов. Это было не только недостойно благородных дворян, но и смертельно опасно.

Я глубоко скорблю о безвременной смерти тамплиеров, неустанно молюсь за упокой их душ, но полагаю, что мы вправе предъявлять претензии по поводу их гибели лишь к злокозненному предателю Радко Хотеновичу: я подробно писал в одном из предыдущих писем, что после его гнусного доноса основания для обвинения наличествовали. К тому же судебный поединок проводился справедливо, бойцы были поставлены в равные условия, и отважный рыцарь Арнульф из Кесарии пал в честном бою.

Поэтому прошу его императорское величество благосклонно принять посла, которого пришлет князь Андрей Георгиевич. Тот же посол доставит тебе, любезный мой земляк Конрад, сие письмо.

Да хранит тебя всемогущий Господь бесчисленные годы. Аминь.

Искренне твой, вечно любящий тебя и всей душою преданный тебе Готлиб-Иоганн.

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-X)

Писано в городе Владимире в двадцать шестой день февраля 1158 года от Р.Х.

Приветствую тебя, высокопреосвященный и сиятельный Конрад!

Наконец-то, любезный мой земляк, я занимаюсь тем делом, в котором, да простит меня Господь за нескромность, подлинно искусен: храмозданием. Мне созданы прекрасные условия для жизни и работы, под мастерскую выделен большой терем недалеко от владимирского епископского двора, и в том же тереме на втором этаже – мои покои. Предоставлены все необходимые слуги, даже в большем количестве, нежели я имел в Вормсе, и в целом со мною все хорошо, слава всемогущему Господу и Святой Деве Марии.

Мне даже кажется, что к архитекторам, строящим Божьи храмы, на Руси вообще относятся с большим благоговением, чем в нашей Священной Римской империи. Такое отношение, если не благоговейное, то просто дружелюбное, я чувствую все время, особенно после Светлого Рождества Христова, когда я сослуживал Феодору в литургии Василия Великого. Кстати, с тех пор подобное повторялось не раз, и я служу вместе с Феодором по всем церковным праздникам. Правда, я до сих пор не ведаю, благосклонно ли ты к сему отнесешься, но, как говорят в нашей родной Верхней Франконии, за семь ошибок ответ один.

Свою аббатскую ермолку я уже не снимаю при входе ни в один храм, и это не встречает противодействия здешних священников. Впрочем, я всегда готов ее снять и спрятать за пояс, но пока что меня об этом не попросили ни разу. Думаю, такая единодушная веротерпимость вызвана каким-то неведомым мне распоряжением Феодора, ибо я не верю, что во всем Владимире не нашлось ни одного священника, недовольного нахождением в храме католического прелата, еще и в головном уборе.

С моей ермолкою связано и забавное прозвище, полученное мною среди здешнего народа. Дело в том, что она похожа на скуфьи, которые носят монахи византийской церкви и которых здесь из-за этого часто называют «скуфейниками». А меня, поскольку я иноземец, за глаза прозвали то ли на немецкий, то ли на французский лад – «Скуфер», произносят и «Скуфир», и «Куфир» (Это прозвище зодчего – «немчин Куфир» – донесли до нас и отголоски русских летописей – прим. перев.). В глаза меня называют по-всякому – и «мастером», и «бароном», и «аббатом», и даже «отцом» – так здесь титулуют священников, а вот прозвище «Куфир» я впервые услышал после чудесного избавления от страшной опасности, о чем поведаю тебе чуть позже.

Вначале же поделюсь с тобою некоторыми своими впечатлениями от бесед с Феодором, могущих иметь значение для миссионерской работы нашей Святой Церкви на Руси.

Краткая предыстория такова. Изяслав Мстиславич, главный противник Георгия Долгорукого, в бытность свою великим князем Киевским поставил на русскую митрополичью кафедру Климента Смолятича. Долгорукий, став великим князем после смерти Изяслава, немедленно сместил Климента и пригласил из Константинополя нового митрополита, грека по имени Константин. Тот, прибыв в Киев, столь же немедленно сместил Нестора, епископа Суздальской земли, поставленного в свое время Климентом.

После смерти Георгия митрополит Константин был вынужден удалиться от дел из-за начавшихся в Киеве княжеских междоусобиц и не успел назначить нового ростовского епископа. Позволь уточнить, что во времена Владимира Мономаха и Георгия Долгорукого епископы Суздальского княжества жили в Ростове, поэтому их обычно зовут ростовскими.

Тогда Андрей Георгиевич созвал в своем княжестве церковно-земской собор, избравший епископом Феодора, боярского сына, давнего друга и соратника Андрея. Но решение собора недействительно без благословения вышестоящим церковным иерархом, и, насколько я понимаю, у Феодора с этим возникли серьезные трудности, из-за которых он пока что не епископ, а лишь кандидат в епископы. Впрочем, сие не мешает ему носить епископские одежды, назначать священников и именоваться владыкою.

Поскольку в Киеве сейчас митрополита нет, Феодор был вынужден просить благословения у самого константинопольского патриарха. Может быть, патриарх его и благословил бы, но Андрей захотел большего: поставления Феодора не в епископы, а в митрополиты, то есть учреждения в Суздальской земле митрополии, отдельной от Киева. Успех такого предприятия уже сам по себе видится сомнительным, тем паче учитывая то, что сам Феодор принял священнический сан совсем недавно и, как мне кажется, не состоит в монашестве. Я даже не уверен, что его рукоположение было законным: по его словам, оно имело место не более года назад, а в Ростове нет епископа уже года два, то есть рукоположить Феодора было некому, разве что он для этого съездил в другую епархию.

Думаю, что и Андрей, и Феодор тоже понимают сомнительность своих претензий, и тут кроется главная возможность для нашего миссионерства: я не забыл, что его величество в своем указе повелел мне заботиться о сем богоугодном деле. Я много общаюсь с Феодором, и у меня сложилось впечатление, что если патриарх не поставит его ни в митрополиты, ни хотя бы в епископы, то он обратится к нашей Святой Церкви за поддержкою. У меня нет ни полномочий, ни знаний для того, чтобы оказать ему такую поддержку, но мой долг – поведать об этом тебе, высокопреосвященному архиепископу.

Вообще говоря, беседы с Феодором доставляют мне истинное удовольствие. Это благообразный человек примерно моего возраста, и поскольку он является священником совсем недавно, то чаще всего ведет себя просто как благородный, любезный и высокообразованный мирянин. Скажу тебе честно, как своему брату во Христе, земляку и духовнику: такое поведение мне нравится больше, нежели, прости Господи, ханжеская благочинность некоторых наших «святош».

К концу января я, как и обещал князю, подготовил эскизы и макеты – и большого городского собора для Владимира, и небольшой церкви для будущего княжеского двора при впадении Нерли в Клязьму.

Место в устье Нерли, куда я впервые отправился на санях еще ранее наступления 1158 года, отличается редкой красотою и выгодностью расположения. В целом тамошний пейзаж повторяет владимирский: с одной стороны Клязьмы – крутые склоны, с другой – бескрайние равнины. Над стрелкою Клязьмы и Нерли, которые в сем месте широки и полноводны, господствует высокая гора. На ней князь и решил строить свой замок.

На докладе Андрею, в присутствии Феодора и верховного воеводы Вышаты Никифоровича, я не только представил эскизы и макеты храмов, но и высказал соображения, что место в устье Нерли более подходит для большого города, нежели для небольшого замка. Дело в том, что вынесение княжеского двора на восток, в сторону неспокойных соседей – волжских булгар, создало бы для князя угрозу быть захваченным в случае внезапного вражеского нападения. Большой же город может сопротивляться гораздо дольше. Да и невозможно построить двор так, чтобы он не оброс посадом, а в устье Нерли к северу от будущей крепости есть большая равнина, где может поместиться посад любого размера. Есть место и через овраг к западу – в сторону Владимира, и внизу у реки – для будущего торга. (См. Лист 4 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.).

Убеленный сединами воевода Вышата меня поддержал, ибо его весьма заботит безопасность князя. И в итоге было решено строить крепость гораздо больших размеров, нежели предполагали вначале.

Я задал вопрос, доколе на Руси укрепления будут столь архаичными – дерево-земляными, и предложил сделать стены будущего города на Нерли белокаменными, ибо если туда переедет князь, то город невольно превратится в столицу княжества. И, по моему скромному разумению, дворец Андрея Георгиевича тоже должен быть каменным, а не деревянным. Такой материал более подобает княжескому достоинству и является хорошей защитою от пожаров. Хорошо бы и главные улицы и площади вымостить камнем, а не деревом.

Мое предложение заинтересовало всех, но было непонятно, хватит ли на все сии затеи строительных материалов. Я предложил Андрею Георгиевичу перейти на плинфу, которую можно изготавливать из окрестной глины, но князь отказался, причем под весьма примечательным предлогом: он не захотел сделать такой подарок константинопольскому патриарху! Оказалось, князю было ведомо, что для храмового строительства плинфа используется в Византии, а в нашей богоспасаемой Империи – преимущественно тесаный природный камень по обычаям великого Древнего Рима. По словам Андрея, ведомо сие было и его отцу Георгию Владимировичу, которому стоило больших трудов убедить тогдашнего ростовского епископа Нестора освятить храмы, построенные в «католической» белокаменной технике.

Андрей Георгиевич попросил меня проверить работу каменоломен и запасы камня, дабы спланировать строительство и на текущий год, и на несколько последующих лет.

Представленные мною макеты храмов были князем одобрены. Единственное замечание касалось количества глав на будущем владимирском соборе. Я предложил сделать одну, дабы подчеркнуть башнеобразность здания: сей сугубо русский строительный прием мне весьма нравится. Но Андрей вспомнил, что у Софийского собора, главного храма Киева, тринадцать глав, и ему хотелось бы видеть во Владимире столько же. Я уже успел познакомиться с киевским храмом по рисункам и описаниям, и осмелился возразить, что София Киевская не башнеобразна, к тому же ее срединное пространство венчают лишь пять глав, как и в Софии Новгородской. Князь сказал, что тогда пусть будет пять. (См. Лист 7 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.).

Я задал вопрос, весьма важный для определения окончательного облика храмов: случайно ли то, что я не видел ни на одной из церквей Георгия Долгорукого каменных изваяний людей, животных и чудовищ, – только аркатуру и орнамент?

Феодор спросил меня, знаю ли я догматическую сторону украшения храмов изваяниями. Я честно признался, что не знаю, и такое украшение всегда было для меня чем-то самим собой разумеющимся. Тогда он все подробно описал. Оказывается, сие напрямую касается церковной догматики, причем не какого-нибудь из многочисленных апостольских постановлений, из которых, каюсь, мне ведома лишь небольшая часть, а во Вторую Священную заповедь – «Не сотвори себе кумира и никакого изображения…»

Про иконоборчество, имевшее место в Византии лет четыреста – пятьсот назад и прекращенное Седьмым Вселенским собором, я, разумеется, слышал, но оказывается, в иконопочитательском постановлении сего собора ничего не было сказано про изваяния: наверно, о них в пылу споров просто забыли. И получилось, что общие анафематствования всех предыдущих иконоборческих соборов, основанные на Второй Священной заповеди, для статуй так и не были отменены. Это создало догматическую неясность, дающую любой церкви возможность по своему усмотрению и разрешать, и запрещать украшение храмов изваяниями людей, животных и чудовищ. В католичестве такие украшения, действительно, являются чем-то самим собой разумеющимся, но византийская церковь их не одобряет, называя «идолами».

Я рассказал, что против такого украшения голоса раздаются и у нас: например, лет пятнадцать назад я был приглашен во французское аббатство Клерво советником по возведению сводов главного собора, и ныне покойный настоятель Бернар в беседе со мною удивлялся, зачем нужны забавные изваяния перед глазами братьев, занятых чтением, и что могут означать невообразимые каменные уроды с несколькими головами и хвостами. Сего достопочтенного аббата, да упокоит Господь его душу со святыми угодниками, беспокоило, что изучать пестрый мир каменных изображений для многих братьев интереснее, чем думать о заповедях Божиих. Но, тем не менее, и во Франции, и в нашей Священной Римской империи храмы изваяниями украшаются и, даст Бог, будут украшаться, и мне как архитектору сие весьма по душе.

Андрей Георгиевич сказал, что сие по душе и ему, и было по душе его отцу, которому в 1152 году от Рождества Христова – представь себе, князь привел дату именно по нашему календарю, а не по византийскому! – церковь еще не разрешала украшать храмы изваяниями. Но в бытность свою великим князем Киевским Георгий Владимирович получил у митрополита Константина благословение на это. Значит, новые церковные здания можно и должно украшать именно так, и единственная просьба – чтобы будущие каменные изваяния воспевали могущество не только христианской веры, но и княжеской власти. Я, разумеется, согласился, и на сем аудиенция завершилась.

И уже в последних числах января я поехал в Москву, недалеко от которой находятся каменоломни. В предыдущем письме я упоминал тебе, любезный брат мой во Христе, про сей небольшой город, находящийся в чрезвычайно выгодном месте: через него пролегает речная дорога из Владимира в Южную Русь – вверх по Клязьме, потом по волоку в Яузу, потом вниз по Яузе в реку Москву, далее вниз по Москве-реке до Оки, которая в своих верховьях близко подходит к Днепру – главной реке на большом старинном пути «из варяг в греки». (См. Лист 2 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.).

Ехали мы до Москвы долго: даже по накатанному зимнику, в малоснежную и не очень морозную по здешним меркам зиму, в прекрасных санях, запряженных парою резвых лошадей, с молодым, но опытным возницею Проном, путь занял не меньше недели. Со мною ехали Яков Осипович и Евстафий Миронегович, подрядчик по перевозке камня. От Москвы к Владимиру уже тянулись сани с белым камнем, по всему пути были устроены места отдыха, обогрева и питания, мы ими тоже пользовались. Попадались нам и деревни, где мы находили ночлег.

Я спросил у Якова, неужели не было возможности добывать белый камень ближе к Владимиру. Тот объяснил, что князь Георгий Долгорукий повелел искать камень за много лет до большого строительства 1152 года, и было сделано множество пробных раскопов по берегам и Клязьмы, и ее притоков к западу, северу и югу от Владимира. Только к востоку камень не искали, опасаясь нападений булгар. В итоге выяснилось, что хорошего камня ближе Москвы нет, везде камень только грязно-серого цвета и настолько мягкий, что построить из него ничего нельзя. (Вероятно, Готлиб имеет в виду известковые отложения юрского периода мезозойской эры, белый же камень – отложения каменноугольного периода палеозойской эры. Прим. перев.).

Заметь, любезный брат мой во Христе, до какой степени князь Георгий стремился в своем строительстве походить на нашу богоспасаемую Империю, что не убоялся колоссальных трудностей доставки камня за двести миль! (В среднем 400 километров по рекам – прим. перев.). А ведь мог бы строить по-византийски – из плинфы, и все было бы гораздо проще и дешевле. То же самое, кстати, можно сказать и об Андрее Георгиевиче.

А еще я задал Якову Осиповичу вопрос, почему Георгий Долгорукий возвел все свои пять храмов в течение одного 1152 года, и больше ничего подобного не строил ни до, ни после. Купец рассказал, почему так получилось.

Георгий давно собирался строить в нашей имперской технике – из камня, повелел разведывать каменоломни, послал обучаться в Империю Савву Нажировича и еще нескольких мастеров. Но в конце сороковых годов разгорелась междоусобная война за Киев с Изяславом Мстиславичем, и Долгорукий надолго покинул Суздальскую землю. Вернулся он, проигравший войну и изгнанный из Киева, осенью пятьдесят первого. Привез он с собою всю киевскую казну, то есть средства у него были. Каменоломни к тому времени уже были разведаны, строители обучены. И так же точно, как Андрей Георгиевич решил успокоить народ большим храмовым строительством в 1158 году от Рождества Христова, то есть 6666 по византийскому летосчислению, так Георгий Владимирович решил успокоить в 1152, когда тоже ждали прихода Антихриста: первые три шестерки в цифре 6660 выглядели не менее зловеще, чем четыре – в цифре 6666. А еще через два года Изяслав умер, Георгию уже никто не мог помешать стать великим князем Киевским, и он вновь покинул Залесье, теперь уже навсегда.

И вот, наконец, мы приехали в Москву. Про сей город поведать тебе особо нечего, кроме того, что небольшая, но совсем новая, построенная всего года два назад, крепость площадью не более пяти акров (примерно 2 гектара – прим. перев.) стоит на высоком холме. Каменных церквей в городе нет. Но торговля здесь весьма оживлена: переяславский наместник Гордята Ставич не зря рассказывал мне, что все больше и больше купцов предпочитают путь через Москву. Поэтому посад бурно растет. Большой и обильный торг находится под холмом со стороны Яузы.

В Москве мы попарились в бане и переночевали у тамошнего наместника Жирослава Лазаревича. Наместник, совсем молодой боярский сын, родившийся в Москве и влюбленный в свой городок, поведал мне его историю. Лет тридцать назад суздальский боярин Стефан Кучка владел деревнями по Москве-реке, потом он чем-то настолько не угодил князю Георгию, что тот приехал к Кучке со своей дружиной, казнил этого боярина, конфисковал его владения и заложил на берегу Москвы-реки город, который долго назывался Кучковым, а затем стал зваться просто Москвою, ибо Долгорукому было неприятно упоминание сего боярина. А самое интересное, что Георгий взял с собою детей Кучки, вырастил их, и потом женил своего сына Андрея на Улите, дочери Кучки. Не ведаю, насколько сия история правдива, но она вполне достойна воспевания нашими менестрелями, тем более что жену Андрея Георгиевича, как я слышал, действительно зовут Улитой Кучковной.

Еще я узнал от Жирослава, что к югу и западу от Москвы начинаются сплошные леса, благодаря которым вся Суздальская земля и получила название Залесья. В сих лесах еще живут полудикие племена вятичей, но наместник их постепенно подчиняет, и скоро сможет доложить князю и владыке о полном приведении края к Святому Кресту.

А наутро я отправился в каменоломни, находящиеся и немного выше, и немного ниже города по Москве-реке.

Наверно, любезный мой земляк Конрад, не имеет смысла подробно описывать в сем письме здешние способы добычи и тески камня, ибо они полностью повторяют те, которые применяются в нашей Империи. Скажу лишь, что поскольку никаких других каменоломен в Суздальской земле нет, здесь добывается белый камень и на обтеску – для облицовки стен и вытачивания украшений, и на заполнение толщи стен, и на строительный раствор. Добыча ведется со стороны высоких берегов Москвы-реки и ее притоков – так удобнее и вести разведку, и добираться до хороших пластов, и грузить добытый камень в лодки или сани. Белый камень перевозится необработанным, обтесывается и пережигается на известь он уже на строительной площадке.

Пласты камня проходят горизонтально, и подземная добыча заключается в их почти полной выемке. Для поддержки потолка обычно оставляют колонны из невыломанного камня: деревянные крепи используются редко, ибо камень несравненно прочнее дерева. Невывезенные обломки камня аккуратно укладывают тут же, оставляя узкие проходы. Высота забоев и проходов в зависимости от толщины пласта колеблется от двух до четырех локтей (1,5–3 метра – прим. перев.). Пилы на Руси не используют, камень выламывают при помощи кирок, ломов и клиньев.

Каменоломни в Залесье принадлежат князю, подрядчики занимаются только перевозкою добытого камня. Начальник каменоломен, чиновник средних лет, кажется, в чине сотского, по имени Янь Лукич, уроженец и житель Москвы, любезно провел меня по всем забоям. Для каменоломен, где всегда темно, дневной свет значения не имеет, поэтому мне хватило всего двух дней и ночей на то, чтобы проследить направления пластов и понять: здешние залежи великолепного белого камня неисчерпаемы, и их хватит на множество таких крепостей, какую я задумал в устье Нерли. Надо было только увеличить количество камнедобытчиков и саней для перевозки камня. С середины марта, самое позднее – с середины апреля на здешних реках начнутся ледоход и половодье, и перевозки камня поневоле придется на месяц прекратить, а потом уже использовать не сани, а лодки.

Я отдал Якову, Евстафию и Яню все необходимые распоряжения, и мои помощники остались в Москве еще на несколько дней для устройства всех дел по каменоломням. У Жирослава возникла мысль привлечь к работе язычников из окрестных лесов, только не знаю, удастся ли ему это. Я же спешно пустился в обратный путь. Меня подгоняли мысли о том, что вернусь я во Владимир не раньше середины февраля, а к концу марта я обещал князю Андрею уже подготовить детальные чертежи храмов. Правда, в крайнем случае торжественную церемонию заложения можно было провести и до одобрения князем детальных чертежей.

Мои легкие сани, управляемые возницею Проном, мчались по льду Яузы. Никакой охраны с нами не было, ибо сей оживленный торговый путь был очищен от разбойников еще при Георгии Долгоруком, по нему все время ездят и воинские отряды, и купцы, и возчики камня. Мы обогнали целый караван саней с камнем, помахали руками возницам и помчались дальше. Зима выдалась малоснежною, дорога по льду была накатана, ярко светило солнце, мела поземка.

Солнце, слепившее глаза, и поземка, быстро заметавшая следы, волею Божией стали причиной несчастья. С нами за наши грехи произошло то, что здесь бывает с путешественниками и летом, и зимою: двигаясь вверх по Яузе, мы в месте впадения в нее какой-то небольшой речки повернули не в основное русло, а в приток. Если бы на повороте был установлен какой-нибудь знак, как это делается на речных дорогах нашей богоспасаемой Империи, или хотя бы были видны накатанные санные следы на льду, этого не случилось бы.

Неверный поворот обычно означает лишь некоторую потерю времени, пока не увидишь, что река слишком сильно сузилась, не поймешь, что повернул не туда, и не развернешься. Я уже один раз сталкивался с этим, когда мы с покойным Ратибором Борисовичем плыли вверх по реке Поле, и ничего страшного не произошло. Но в том неведомом мне притоке Яузы произошло.

Прон быстро, уже через четверть часа, понял, что ошибся руслом, и стал разворачивать коней. И тут из леса, который был совсем рядом, выскочили несколько волков.

Хвала Пресвятой Деве-заступнице, хищники бросились на нас не сразу: видимо, решили сначала присмотреться, с какой стороны нападать. Лошади дико захрапели и понесли. Вновь хвала Пресвятой Деве, мы к тому времени уже успели развернуться, иначе примчались бы к истоку речки, уперлись в стену леса и безвестно погибли, и я сейчас не писал бы тебе сие письмо. Но помчались мы в сторону Яузы. Волки бросились за нами, было их чуть меньше дюжины, бежали они молча, что выглядело еще более зловеще. Из оружия при нас был только топор Прона.

Вновь, брат мой во Христе, я должен вознести хвалу Пресвятой Деве, а также искусству моего возницы. Он то подгонял, то слегка сдерживал то одного, то другого коня, не давая им обезуметь и перевернуть наши сани на поворотах. Волки, изнуренные зимней бескормицею, бежали медленнее, нежели наши сытые и резвые лошади, и понемногу отставали. Когда впереди показалась Яуза, я подумал, что самое страшное миновало, ибо хищные преследователи уже почти скрылись из виду, к тому же я слышал еще от псковского рулевого Клима, что они опасаются оживленных дорог.

Но пути Господни воистину неисповедимы. Голодные исчадия ада оказались храбрее и умнее, нежели можно было предположить, и действовали как хитрые загонщики. Оказывается, за то время, пока их собратья гнали нас по притоку, несколько волков срезали путь через лес и выбежали на Яузу впереди нас. И перед нами оказались полдюжины хищников, сразу же накинувшихся на лошадей. А Яуза, не иначе как в наказание за наши многочисленные тяжкие грехи, была пустынна: недавно встреченные нами сани с камнем еще не успели доехать до сего места.

Кони, терзаемые волками, встали на дыбы и запутались в постромках, сани наехали на них и перевернулись. Мы с Проном упали в снег, но оба тут же вскочили. Прон схватил топор и бросился на злобных хищников, хотя я кричал ему, что это бесполезно и надо спасаться на ближайшем дереве. Возница не послушал, и это стоило ему жизни. Ему не удалось попасть топором ни по одному волку, а те, на минуту оставив дико бьющихся окровавленных коней, окружили Прона. Два хищника прыгнули ему на спину, повалили в снег, и все было кончено. Мне за это время с Божией помощью удалось добежать до края леса: к счастью, я исследовал каменоломни не в сутане, а в удобной дорожной одежде. За мною увязался лишь один волк, но я бросил ему свой плащ, и он замешкался.

Несмотря на возраст, я смог быстро залезть на большую березу, ибо верхолазное мастерство входит в набор умений, необходимых для опытного архитектора, к тому же я освежил в памяти сие мастерство, плотничая во Пскове. И с дерева мне оставалось только наблюдать последние предсмертные судороги отважного, но безрассудного Прона и его лошадей. К пирующим волкам присоединились гнавшие нас по притоку Яузы, и вскоре на льду реки был виден только клубок серых хищников, копошащихся среди луж крови, разбросанных внутренностей, костей и кусков мяса.

Те исчадия, которым не досталось места на зловещем пиру, подошли к моей березе и стали подпрыгивать, дабы схватить меня. Но я, благодарение всемогущему Господу, успел забраться достаточно высоко. Мои тогдашние чувства и переживания я неспособен тебе описать, любезный земляк мой Конрад, ибо они слишком сильны для сухого и бездушного пергамента.

Вначале, несмотря на мороз, пот лился с меня градом. Но я был без плаща, сидел на дереве почти без движения, и быстро начал замерзать, тем более что шапку потерял еще при перевертывании саней. Волки же, поняв, что меня сразу не достать, уселись кольцом под деревом и замерли в ожидании, что я замерзну и упаду к ним прямо в зубы. И их ожидание было оправданным: мороз был крепким, и в глазах у меня вскоре стало темнеть.

Я понял, что нахожусь перед лицом неминуемой смерти, и мне остается лишь выбор: погибнуть либо от холода, либо от волчьих зубов. Трижды хвала Пресвятой Деве, я догадался, что как только потеряю сознание, то упаду с березы, и перед смертью вновь приду в себя от страшной боли и успею понять, что разрываем волками. Во избежание сих предсмертных мук я снял пояс и привязал себя к дереву, дабы, замерзая, тихо впасть в забытье и оставить сей мир без боли, в глубоком летаргическом сне. Затем я обратил свои мысли и чувства к Господу Богу, и больше ничего не помню.

Очнулся я в тепле, с мыслями не о спасении души, а, прости Господи, о новоторжской блуднице Любомиле. Я лежал на мерно покачивавшихся санях, подо мною и надо мною были навалены овчины и теплые плащи. Рядом, обняв меня, храпели двое огромных мужиков в одних рубахах, я же был вообще без одежды. Я сначала не понял, что происходит, но потом вспомнил, что так – человеческим теплом – отогревают замерзших путешественников и в наших благословенных Альпах. Оказывается, подъехал караван саней с белым камнем, волки были прогнаны, и я был спасен. Потом, когда я немного пришел в себя, мне влили в рот столько крепчайшей браги, что я вновь впал в забытье и проснулся только на следующий день. Видимо, брат мой во Христе, я уже так привык к тяготам и превратностям здешней жизни, выпавшим мне на старости лет, что после столь глубокого промерзания Господь уберег меня не только от лихорадки, но даже от легкого насморка. Даже уши и нос оказались не отморожены, ибо я, сидя на березе, догадался натянуть на голову кафтан.

Я сразу же смог отблагодарить своих спасителей: мой денежный кошель, лежавший в опрокинутых санях, не пропал, сии добрые и честные труженики нашли его, вернули мне в целости и сохранности, и я тут же отдал им его со всем содержимым. Во Владимир я приехал с сим караваном, приобретя по пути еще больше славных друзей среди простого русского народа, нежели когда-то во Пскове.

Особенно я сдружился с одним из крестьян, отогревавших меня своим телом. Зовут его Микита, родом он из Бремболы, большой деревни недалеко от Переяславля, моложе он меня лет на пятнадцать, приветливый и улыбчивый человек, а сии свойства среди здешнего простого народа являются большой редкостью. Он много мне рассказывал о своей любимой жене и троих детях, старшему из которых двенадцать лет, у него уже есть невеста, и скоро свадьба: столь ранние браки приняты здесь в простом народе. Микита оказался грамотным, – его отец был деревенским священником и в меру своих способностей обучил сына, – и за время путешествия объяснил мне значение русских букв, ибо я, овладев русским разговорным языком еще во Пскове, с тех пор не имел ни времени, ни возможности овладеть языком письменным.

В конце путешествия я предложил Миките работу на строительстве храмов, но он почему-то отказался, хотя мог бы там заработать гораздо больше, тем паче зная грамоту и имея среди своих друзей императорского архитектора. Кстати, Микита мне и поведал, что здешний люд зовет меня то Скуфиром, то Куфиром из-за моего головного убора.

Разумеется, немедленно по приезде во Владимир я отслужил молебны: благодарственный – за свое чудесное спасение, и заупокойный – по душе безвременно погибшего Прона, останки которого были привезены в столицу и похоронены по-христиански.

В итоге я начал работу над подробными чертежами храмов только несколько дней назад. Работаю торопливо, брат Северин мне помогает, как может, а еще среди здешних строителей нашелся весьма толковый молодой человек по имени Улеб Хотович. Он из купеческого сословия, но надеется стать архитектором и выслужиться в дворяне, аккуратен и прилежен, и главное – неплохо владеет чертежным инструментом. Но все равно у меня дел очень много, потому что я, кроме расчетов и работы над чертежами, должен надзирать за тем, как мои помощники нанимают строителей и ведут отбор белого камня, которого уже привезено немало и во Владимир, и к устью Нерли.

Письмо сие отправляю с княжеским гонцом, едущим в Новгород с очередным посланием Андрея Георгиевича к Святославу Ростиславичу. Мне кажется, отношения между сими князьями становятся все хуже и хуже, и происходит это не в последнюю очередь из-за конфискации даров его императорского величества.

Сей гонец постарается успеть доехать ранее ледохода, а в Новгороде передаст письмо купцам, отплывающим в Империю.

Пусть дни твои будут полны радости и преуспевания, да хранит тебя всемогущий Господь. Аминь.

Вечно любящий тебя и преданный тебе раб Христов и земляк твой Готлиб-Иоганн.

ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-XI)

Писано в городе Боголюбове (ныне село Боголюбово – прим. перев.) в двадцать третий день ноября 1158 года от Р.Х.

Слава Иисусу Христу! Приветствую тебя, высокопреосвященный и сиятельный Конрад, любезный мой архипастырь и земляк!

Наверно, тебе еще не доводилось слышать название нового города, откуда я пишу тебе сие письмо. Теперь так называется столица Суздальской земли. Точнее, Боголюбов станет столицею через несколько дней, когда сюда переедет князь, собирающийся встретить Светлое Рождество Христово в одном из двух построенных здесь каменных храмов.

Потому я тебе и не писал так долго, брат мой во Христе: было очень много работы. И с завершением постройки двух церквей она далеко не окончена. Я занимаюсь строительством владимирского городского собора, готовлю расчеты и чертежи белокаменных теремов и укреплений Боголюбова, а также новых укреплений во Владимире – деревянных, но с большими белокаменными воротами.

(См. Лист 3, Лист 4, Лист 5, Лист 7, Лист 8 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.).

Сейчас моя работа идет спокойно. Я не просто так употребил слово «сейчас» – сим летом она шла весьма беспокойно, и я в дальнейшем поведаю тебе об этом.

Кроме мастерской во Владимире, у меня теперь есть мастерская и в Боголюбове, где я провожу едва ли не больше времени. Правда, по сравнению с владимирским теремом это простая изба, но все необходимые инструменты там есть, ночевать тоже есть где. Все-таки пять миль – не такое уж и малое расстояние, особенно в весеннюю и осеннюю распутицу, и частые поездки туда-сюда весьма утомительны.

Феодор вникает во все тонкости моей работы. Не реже раза в месяц мы с ним докладываем о ходе дел князю Андрею Георгиевичу, иногда даже в присутствии всех главных сановников княжества. В последнем случае наш доклад происходит в большом тронном зале. Князь в своих обычных одеждах сидит на довольно скромном троне, а его братья, сыновья и бояре, тоже в обычных одеждах, – вдоль стен на лавках. Бывает любопытно наблюдать за нравами на сем совете, где имеет место причудливая смесь норманнского воинского братства, имперского рыцарского духа и восточной лести. Иными словами, внешне никто не холопствует, никто перед князем ниц не падает, бояре ему докладывают, гордо выпрямившись и положив руку на рукоять меча. Но при этом из их уст зачастую течет такой цветистый поток восхвалений мудрости и храбрости Андрея, что даже арабские придворные поэты могли бы позавидовать. И князь при всей своей внешней скромности все это благосклонно выслушивает.

Такой же поток лести течет на княжеских пирах, куда я бываю приглашен довольно часто. Придя в первый раз на пир вскоре после прошлогоднего Рождества, я, верный заветам Господа нашего Иисуса Христа, смиренно сел в самом конце стола. Но князь, увидев это, попросил меня пересесть на седьмое место по его правую руку. Как мне потом объяснил Феодор, это большая честь даже для барона Священной Римской империи. Сам он всегда сидит немного выше, сразу после братьев и сыновей князя, рядом с верховным воеводою Вышатой Никифоровичем.

Должен сказать, что сильно на княжеских пирах не напиваются, и все проходит почти так же чинно, как во Пскове у посадника Луки Онцифоровича. Но особым богатством и разнообразием блюд сии пиры не отличаются, у Луки бывали и побогаче. Впрочем, все равно это высший уровень даже по нашим имперским меркам, просто, видимо, старый купец Лука более взыскателен к своим поварам, нежели доблестный воитель Андрей, скромный не только в одежде, но и в пище.

И получилось, что той же скромности Андрея Георгиевича обязан своим названием и город Боголюбов. На наших с Феодором докладах князю речь о названии заходила не раз, и однажды мы даже предложили Андрею назвать город в его честь – например, Андреев, или на греческий лад – Андреаполис. Но князь недовольно сказал, что он не Ярослав Мудрый, чтобы называть своим именем города – имелся в виду, видимо, Ярославль. Так и осталось название Нерль, как Тверь и Москва – по имени реки, и я уже думал, что навсегда.

Но ранней весною сего года, еще по распутице, князь приехал осмотреть свою будущую столицу. С ним были и Вышата Никифорович, и кто-то из братьев и сыновей, и многие ближние бояре, и Феодор, ездящий верхом не хуже любого воина. Все были забрызганы грязью с ног до головы, ибо на реке еще не прошел ледоход, и они ехали верхом по берегу, по раскисшей дороге, в которой лошади вязли иногда и по стремена.

У меня к тому времени уже созрела мысль поставить у Нерли не один храм, а два: один – в будущем княжеском замке, а второй (речь идет о церкви Покрова на Нерли, см. Лист 6 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.) – на торгу внизу, у Клязьмы, для купцов и простого народа: мне не хотелось следовать примеру Переяславля и Георгиева, где во времена Долгорукого одни и те же храмы вынужденно служили и домовой церковью князя, и приходскою церковью города.

Андрею сия мысль понравилась, но он задал вопрос, хватит ли в сем году белого камня на оба храма, ведь нельзя забывать и про строительство большого городского собора во Владимире. Я сказал, что по прикидкам, сделанным мною после осмотра каменоломен и запасов камня, должно хватить. Тогда князь спросил, когда я смогу рассчитать и начертить еще один храм. Я за неимением времени для новых расчетов предложил возвести храмы похожими друг на друга, только немного разнообразить их размеры, пропорции и белокаменные украшения.

Князь Андрей с этим согласился, оглядел окрестности с высокого обрыва и предложил не ставить второй храм прямо под крепостью, а вынести его на стрелку Нерли и Клязьмы, дабы он служил торжественным оформлением сего места. Такая мысль показалась мне весьма разумною.

Вышата выразил опасение, что могут возникнуть трудности из-за половодья: когда шел сей разговор, заливные луга в пойме Клязьмы были под водою. Андрей Георгиевич сказал, что ради такого храма можно насыпать искусственный холм и сделать пристань для путешественников. Я обещал учесть это в своих расчетах.

Показал я князю и контуры укреплений будущей столицы, которые я уже начал размечать на местности, и место под белокаменные терема на самой кромке обрыва, с прекрасным видом на широко разлившуюся Клязьму. (См. Лист 4 и Лист 5 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.).

Посмотрев на все это, князь благосклонно улыбнулся и сказал, что аббат Готлиб провел здесь такую работу, что прямо хоть сей город в честь него называй. Все почтительно засмеялись, а Феодор вспомнил, что князь так накануне и объявил: «Мы едем к Готлибу». Андрей вновь улыбнулся и заметил, что мое имя весьма красиво переводится с немецкого – «любовь Бога» или «любовь к Богу», и если назвать так город, то получится что-то вроде «Боголюбова».

Я не ожидал от князя познаний в нашем родном языке и не нашелся, что сказать, а вокруг все вновь почтительно засмеялись – видимо, сочли за шутку. Разговор закончился, и все отправились обедать. Я тоже думал, что все это было шуткою, но представь себе мое удивление, любезный земляк Конрад, когда на следующей грамоте, полученной мною из княжеского казначейства, уже было написано: «строительство города Боголюбова».

В силу завещанной Господом нашим скромности я допускаю, что мое имя для будущей столицы пришло в голову князю случайно и прежде всего из-за красивого перевода на русский язык. Но не учил ли нас святой Августин Гиппонский, что у Господа случайностей не бывает? Посему скажу так, дорогой брат мой во Христе: мне за мою работу много разных почестей оказывали и императоры, и короли, и герцоги, и маркграфы, и архиепископы, но чтобы моим именем, пусть даже случайно и не в торжественной обстановке, был назван город, тем паче будущая столица, – такого еще не было. Может ли существовать лучшая земная награда для архитектора? Не ведаю, и не хочу об этом думать, ибо так можно впасть в один из семи смертных грехов – честолюбие, а то и в корень всех зол – гордыню.

(Скорее всего, Готлиб выдумал или приукрасил весьма лестную для него историю происхождения названия города Боголюбова: он сам писал в письме № 9, что князя Андрея титуловали «боголюбивым», и это могло повлиять на выбор названия города с гораздо большей вероятностью – прим. перев.)

В конце марта князь одобрил подробные чертежи обеих церквей в Боголюбове и городского собора во Владимире. Размеры боголюбовских церквей не превышали размеров храмов Долгорукого, ибо эти церкви надо было успеть построить до конца года. С владимирским же собором спешки не было, и его можно было сделать гораздо большим. Андрей Георгиевич хотел возвести сей храм прямо над крутым обрывом к Клязьме, дабы он смотрелся наиболее величественно, но я объяснил, что почва под громадным зданием может, не приведи Господь, оползти, поэтому строить следует на расстоянии хотя бы сорока локтей (30 метров – прим. перев.) от края обрыва. А еще немалые трудности создавало пятиглавие собора, ибо дополнительные главы утяжеляют своды и увеличивают риск обрушения. Но я решил, что буду сам наблюдать за кладкой самых ответственных частей здания – сводов и куполов, благо все равно это будет в следующем году, когда две малые церкви уже будут построены и у меня будет больше времени.

В восьмой день апреля заложили владимирский собор. На торжественной церемонии присутствовал князь со всем боярством. Феодор вместе с множеством владимирских священников обошел строительную площадку с иконами и крестами, затем положил один большой камень посередине, и четыре – по углам будущего собора: сии места были заранее отмечены колышками. Потом он громко повелел начать строительство. Мастеровые, толпою стоявшие на краю площадки, низко поклонились. Я, как обычно, сослуживал Феодору среди священников второй степени.

Немного позже были торжественно заложены обе церкви и крепость в Боголюбове. Их строительство к тому времени уже шло: начали копать крепостные рвы, почти полностью насыпали холм для церкви на стрелке рек, у обеих церквей устроили фундаменты. Но церемония заложения прошла точно так же, и Феодор, стараясь не завязнуть в строительной грязи и не провалиться в раскопы, обошел крестным ходом всю будущую крепость и строительные площадки церквей, и затем столь же выспренно повелел начать строительство.

Все три храма Андрей с Феодором решили посвятить Пресвятой Деве Марии, которую здесь обычно называют Богородицею. Я ожидал, что владимирский собор будет Софийским, как в Киеве и Новгороде, но как мне потом объяснил Феодор, культ Пресвятой Девы более широко принят в христианском мире, нежели византийский культ Софии – Премудрости Божией. Мне показалось, что это очередной шаг в сторону сближения Суздальского княжества с нашею Святой Церковью. Впрочем, я могу и ошибаться, ибо всегда был далек от проникновения в замыслы преосвященных церковных иерархов.

(Мы не знаем, случайно ли Готлиб не уточняет посвящение владимирского собора Успению Богородицы, боголюбовской дворцовой церкви – Рождеству, церкви на стрелке Нерли и Клязьмы – Покрову. Возможно, эти посвящения, не упоминаемые в домонгольских летописях, появились существенно позже, а первоначально храмы были посвящены просто Богородице – прим. перев.).

Должен сказать, брат мой во Христе, что я даже не предполагал, что мне удастся столь быстро и без особых трудностей наладить здесь строительные работы. Покойный Савва Нажирович, архитектор Георгия Долгорукого, не зря обучался в нашей богоспасаемой Империи: мастеровые по всем основным строительным специальностям были подготовлены, и Якову Осиповичу оставалось только найти их и пригласить на работу.

Неожиданно обнаружилась нехватка каменщиков: их было достаточно на строительстве всех пяти храмов Долгорукого, но с тех пор некоторые уехали на заработки в другие княжества, а некоторые превратились в беспробудных пьяниц: последнее с русскими, к сожалению, происходит довольно часто, и у них это называется «спиться». Но я преодолел сии трудности, используя наиболее опытных мастеров не для кладки стен и тески камня, а для обучения начинающих строителей. Уже через месяц ученики под надзором мастеров не только сами прекрасно работали с камнем, но и обучали других: столь быстрому усвоению помогали плотницкие навыки, которые у здешнего народа, как говорится, в крови. Благодаря тем же плотницким навыкам никаких трудностей с установкою лесов и опалубки для сводов не возникло. А за такой сложной и ответственной частью строительных работ, как выкладывание «парусов» – криволинейных переходов от столбов к барабанам – наблюдал я сам. Яков мне поведал, что так же точно поступал и Савва Нажирович.

Но все же я буду вспоминать сей год не как счастливый, а как весьма и весьма беспокойный. Дело в том, высокопреосвященный Конрад, что вскоре после торжественного заложения боголюбовских церквей выяснилось: белого камня на оба храма не хватит, и за сей год возможно будет построить только один.

Я был потрясен, ибо зимою, как ты помнишь, ездил в Москву, оценивал работу каменоломен и осматривал накопленные там запасы, потому столь уверенно и говорил князю, что камня должно хватить на две церкви. Неужели мой опыт архитектора мог меня столь жестоко обмануть?

Прежде всего я пригласил Якова Осиповича и спросил, почему камня не хватает, и как такое могло произойти. Мой помощник показал отчеты и объяснил, что старые запасы из каменоломен вывезены, и теперь перевозится только то, что добывается. Позвал он и подрядчика перевозок Евстафия Миронеговича, тот подтвердил его слова и сказал, что уважаемый мастер Готлиб, видимо, ошибся с оценкой количества добытого и запасенного камня. Яков Осипович с подчеркнутым сожалением поглядел на меня и заметил, что «и на старуху бывает проруха». Сия русская пословица повторяет по смыслу нашу франконскую – «глазомер иногда подводит даже лучших стрелков».

Потом Яков сказал, что, по его мнению, ничего страшного не случилось, и второй храм можно будет достроить в будущем году, ибо добыча белого камня постоянно увеличивается, камень будет и добыт, и привезен, просто не сейчас, а позже.

Возразить на это было нечего. Признаюсь тебе, любезный мой земляк, что я пережил много неприятных часов, думая, с каким лицом я буду докладывать князю, что в сем году в Боголюбове камня хватит только на один храм. Но думал я и о том, что столь грубо – почти в два раза – ошибиться я не мог.

И в конце концов я решился: пошел к верховному воеводе Вышате Никифоровичу и рассказал, что количество добытого и запасенного белого камня, которое показано в отчетах, мне кажется заниженным и, по моему мнению, много камня исчезает где-то по дороге.

Вышата задал мне резонный вопрос: предположим, что камень по дороге крадут, но зачем? Кому он может понадобиться? Его ведь не съешь, печь им не истопишь, и даже не продашь, ибо белокаменное строительство в Суздальской земле ведет только князь, а в других княжествах белый камень вообще не используют нигде, кроме далекой юго-западной окраины Руси – Галича, где хватает своего камня. Да и по отчетам все сходится: белый камень добывается, из каменоломен вывозится, в Боголюбов привозится, что же еще?

Но поскольку оказалась задето достоинство императорского архитектора, я стоял на своем с упрямством, достойным не франконца, а шваба: не в обиду будь это сказано его величеству, но он, сам являясь швабом, не может не ведать, что швабское упрямство вошло у нас в пословицу.

Тогда Вышата пригласил Прокла, одного из своих помощников, объяснил ему все мои подозрения и повелел взять лодку, сделать вид, что он – зажиточный крестьянин и прибыл на заработки, наняться перевозчиком в артель к Евстафию Миронеговичу, войти в доверие либо к самому Евстафию, либо к какому-нибудь десятнику, и попытаться что-нибудь разузнать. Прокл имел вид вполне крестьянский, хотя, как я позднее узнал, является сыном знатного боярина. Так что надежда на успех его миссии была.

Прошло месяца полтора. Из-за недостатка камня я был вынужден остановить возведение церкви на стрелке Нерли и Клязьмы и все силы бросить на храм в самом Боголюбове. Здание росло, Господь хранил нас от несчастных случаев на строительной площадке, но на душе у меня не было спокойно ни на минуту, особенно когда я бросал взгляд с кромки боголюбовского обрыва на заброшенный рукотворный холм на речной стрелке. Приезжал князь, спросил, почему не продвигается второе строительство, я все откровенно рассказал, Андрей Георгиевич помрачнел, сказал, что поговорит с Вышатой, и уехал.

А еще месяц спустя ко мне пришел дворцовый чиновник и пригласил присутствовать на княжеском суде по делу о хищении камня. Получается, старого Готлиба не подвели опыт и глазомер, и камень действительно похищали! А вскоре я понял и то, кому и зачем сие понадобилось.

Суд проводился на главной площади Владимира, рядом со строительной площадкою нового городского собора. Из досок был сбит высокий помост, с одной стороны которого на высоком троне восседал князь Андрей, с другой – стояла целая толпа обвиняемых, окруженная стражей. Среди обвиняемых я узнал и своего помощника Якова Осиповича, и подрядчика перевозок Евстафия Миронеговича, и начальника каменоломен Яня Лукича, и – что меня почему-то огорчило более всего – Микиту из Бремболы, того самого славного парня, который после нападения волков на пути из Москвы отогревал меня своим теплом и учил русской грамоте.

Вокруг помоста стояли бояре, за ними толпился народ. Я не стал проталкиваться вперед и остался посреди толпы. Вышата Никифорович с поклоном подошел к трону и зычным голосом доложил обвинение. И вот что я узнал.

Оказывается, многие перевозчики, забирая камень из каменоломен, не доставляли его в Боголюбов, а по сговору с Евстафием довозили до середины пути и сгружали в глухом лесу около одного из притоков Клязьмы. Имела место вот какая злокозненная хитрость: начиная с осени, сии запасы должны были поставляться в столицу под видом только что добытого камня, то есть добычу можно было потихоньку сократить, присваивая львиную долю денег, пищи, дров и прочих земных благ, выделяемых князем на каменоломни.

Когда я двадцать лет назад строил в Палестине, то сталкивался с подобным лихоимством, но там оно происходило несравненно более скромно: немного завышалась разница между привезенным на строительную площадку и использовавшимся для строительства камнем, и сию разницу вороватые подрядчики списывали на большие, нежели на самом деле, отходы при обтеске. Здесь же ничего не надо было даже списывать на отходы: количество и добытого, и перевезенного белого камня занижалось почти в два раза, и все. В целом размах воровства камня в Суздальской земле выглядел впечатляюще: если перевести его на размеры имперских храмов, то получится, что украли капеллу Карла Великого в Аахене, а если учесть и количество наших церквей, то, наверно, великий императорский собор в Шпайере вкупе с соборами в Вормсе и Майнце.

Прокл, нанявшись к Евстафию под видом крестьянина с лодкою, смог войти к нему в доверие, и через некоторое время уже сгружал камень на тайном складе у притока Клязьмы. Разумеется, вскоре сей склад был оцеплен воинами Вышаты Никифоровича. Оставалось только отлавливать приплывающих туда перевозчиков, среди которых оказался и Микита. Вот, оказывается, почему он не захотел работать на моем строительстве: неправедным путем он зарабатывал гораздо больше, ибо Евстафий щедро награждал своих сообщников.

Никого даже не пришлось пытать: с открытием Проклом тайного склада все стало ясно, и все обвиняемые признали свою вину, кроме Якова Осиповича и Яня Лукича. И если Яков, действительно, судил обо всем только по отчетам и мог не ведать темные дела Евстафия Миронеговича и его подручных, то Янь – не мог не ведать, ибо начальствовал над каменоломнями. И все же Янь Лукич вышел вперед и стал говорить с гордым видом, что его, благородного дворянина, обманывали, что он не знал, что происходит у него при добыче и вывозе камня, и что все отчеты составлял Евстафий. На это Прокл заявил, что сам видел, как Евстафий и Янь делят гривны. Янь начал кричать, что это ложь, и пусть его с Проклом рассудит Божий суд.

Андрей Георгиевич слушал все это с бледным лицом, искаженным будто бы от боли. Услышав, что Янь требует Божьего суда, он вскочил с трона и с криком: «Вот тебе Божий суд!» выхватил меч и снес наглому вору голову. Да простит меня Господь, но мысленно я одобрил сей поступок князя, несмотря на нелюбовь к казням и кощунственность его слов. Одобрили и все стоявшие на площади, даже шапки от радости вверх стали кидать.

Князь, с ног до головы забрызганный кровью, вернулся на трон и огласил свой приговор остальным обвиняемым, лежавшим ничком и умолявшим о пощаде. Работники, возившие камень на тайный склад, были приговорены к наказанию кнутом и конфискации их лодок и саней. Якова Андрей от наказания освободил, но обязал оплатить перевозку камня с тайного склада во Владимир. Евстафию же предстояло быть провезенным по всем городам княжества и в каждом городе битым кнутом, он же должен был в это время кричать о своей вине перед князем и Богом. Потом его ждало повешение. Все имущество сего вора было конфисковано. Та же участь постигла и имущество Яня Лукича.

Перевозку камня взял на себя сам Вышата Никифорович, призвав для этого множество воинов и крестьян, отбывающих княжеские повинности, и уже в июле на стрелке Нерли и Клязьмы закипела работа. Шла она быстро, ибо начиналась перед рассветом и заканчивалась после заката, прерываясь только на ночь, а летние ночи коротки. Яков Осипович, со дня суда ни разу не улыбнувшийся и не взглянувший мне в глаза, набрал более сорока дополнительных работников. Для строительства сей церкви князь Андрей Георгиевич велел подобрать самые лучшие сорта камня: строго говоря, белый камень – не совсем белый, он бывает и желтоватым, и розоватым, а для сего храма стали подбирать именно белый.

Вначале я хотел окружить храм белокаменной колоннадою, и даже заложил для нее фундаменты, но из-за задержки строительства отказался и от колоннады, и от мощения холма белокаменной вымосткою, перенеся это на следующий год. (Колоннада так и не была построена, вместо нее позднее возвели закрытые паперти. Первоначальный вид церкви Покрова на Нерли Готлиб изобразил на Листе 6 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.).

Одновременно с работою над храмами я занимался и укреплениями: мои познания в сей области оказались более чем достаточными для строительства незатейливых русских крепостей.

В Боголюбове валы длиною немногим более полумили (1–1,5 километра – прим. перев.) изначально насыпались более широкими – под каменную крепость, и высота стен осталась неопределенною, ибо она будет зависеть от количества белого камня: при надежных валах и фундаментах ее можно будет постепенно наращивать до десяти локтей (7 метров, хотя, наверно, боголюбовские стены вряд ли когда-либо были выведены на такую высоту – прим. перев.). По всем правилам современного крепостного искусства я устроил не только каменную воротную башню с надвратной церковью, которую Феодор посвятил Андрею Первозванному, тезоименитому святому князя, но и глухие башни по углам крепости. (См. Лист 4 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.).

Во Владимире же крепость будет деревянной с обычными для Руси стенами из заполненных землею срубов с боевым ходом наверху, но ее размер гораздо больше: приращение длины валов относительно старого города составило более двух миль (4,4 километра – прим. перев.). Крепость получилась вытянутой в сторону Боголюбова (см. Лист 3 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.), ибо местность на востоке Владимира наименее овражиста и наиболее удобна для расширения города. Укрепления будут включать в себя и княжеский двор, и торг внизу у реки. Вышата Никифорович сказал мне, что площадь укрепленной части Владимира превысит площадь построенной Ярославом Мудрым крепости Киева – сорок акров против тридцати (примерно 100 гектаров против 75 – прим. перев.). Высота владимирских валов будет различной в зависимости от нахождения над обрывом или на равнине. Во втором случае перед валами высотою до семи локтей (5 метров – прим. перев.) будут прорыты рвы такой же глубины. Глухих башен, как и во всех русских деревянных крепостях, во владимирской не будет, но поскольку в новую крепость будут вести ворота со всех сторон света, то воротных башен для усиления обороны вполне достаточно.

Ко мне пришла мысль, что если нет возможности сделать во Владимире каменную крепость, то надо устроить хотя бы большие каменные ворота. Князю и Вышате это понравилось, и стали решать, с какой стороны новой крепости такие ворота делать. Я предложил возвести их с юга, где валы спускаются к Клязьме и защищают торг, дабы через сии ворота входили все приезжающие во Владимир речным путем. Но верховный воевода справедливо заметил, что каменные ворота возводятся не только для торжественной встречи гостей, но и для усиления укреплений, а со стороны Клязьмы враг вряд ли будет пытаться взять город: даже если ему удастся захватить торг, то придется еще всходить на высокие обрывы, дополнительно защищенные княжеским двором. Поэтому он предложил построить каменные ворота с напольной – не защищенной обрывами – стороны: восточной либо западной.

Князь Андрей, внимательно выслушав меня и Вышату, сказал, что тогда лучше всего будет построить каменные ворота и с запада, и с востока. Конечно, будут затруднения с таким большим количеством камня, но если хватит на одни ворота, то, Бог даст, постепенно добудем и на еще одни: князя явно воодушевило то, что после разоблачения мошенников количество камня как бы удвоилось. Одни из ворот надо будет назвать Золотыми – по образцу константинопольских и киевских, и пусть они смотрят на запад – в сторону Священной Римской империи. Обрати внимание, брат мой во Христе, на сии слова: мне показалось, что они еще раз подчеркнули желание князя установить с нашим императором Фридрихом дружеские и союзнические отношения.

Вышата сказал, что тогда выходящие к Боголюбову восточные каменные ворота пусть называются Серебряными, а на придумывание названий для остальных ворот – деревянных – не стоит тратить время, названия постепенно появятся сами. Андрей одобрил сии слова и решил продлить главную улицу старой городской крепости на запад и восток, дабы она шла через весь город от Золотых до Серебряных ворот. Я напомнил о том, что посад застраивался беспорядочно, и для пробивки главной улицы придется снести довольно много домов. Андрей усмехнулся и сказал, что если надо будет, он хоть весь посад снесет. На этом аудиенция закончилась.

Эскиз больших каменных ворот я набросал быстро, ибо видел Золотые ворота и в Иерусалиме, и в Константинополе, а Улеб Хотович бывал в Киеве и подробно описал мне, как выглядят Золотые ворота там. Я решил, что владимирские ворота будут еще более торжественными, с весьма высокой, в двадцать локтей (14 метров – прим. перев.), проездной аркою, с надвратной церковью, занимающей почти всю боевую площадку. (См. Лист 8 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.). В наших имперских городах и рыцарских замках ворота обычно делаются небольшими и с извилистыми проемами, дабы противнику было труднее прорваться сквозь них. Но поскольку в русских деревянных крепостях враг, скорее всего, все равно не станет пытаться взять каменные ворота и предпочтет проломить или сжечь слабые деревянные стены (что и сделал хан Батый в 1238 году – прим. перев.), то я решил сделать владимирские ворота не столько могучими, сколько триумфальными. Впрочем, для целей обороны я предусмотрел возможность устройства под воротной аркою дополнительной боевой площадки – деревянного настила. Такие настилы для лучников устраиваются и под барабанами русских каменных храмов при угрозе нападения врага, когда храму предстоит стать главной башнею крепости.

Князь Андрей полностью одобрил мои эскизы Золотых и Серебряных ворот и изготовленные по ним макеты. Скоро я подготовлю подробные чертежи, и с Божией помощью через год – два можно будет начать строительство. Надеюсь, уже без меня, ибо императорский указ предписал мне находиться на Руси три года, а прошло уже почти полтора, считая со времени прибытия на невский Ореховый остров.

Но радость от интересной, плодотворной и разнообразной работы оказалась в начале сентября испорченной кознями врага рода человеческого. Вот как это произошло.

Ночью сквозь сон я услышал шум и крики под окнами своего владимирского дома-мастерской. Надел сутану и хотел выйти глянуть, в чем дело, но не смог открыть дверь: она оказалась привязанной толстой веревкою. Мои слуги попробовали выглянуть в окна, но ставни оказались закрытыми и припертыми снаружи длинными жердями. Тогда мы начали кричать и стучать в двери и окна, снаружи подошли городские стражники и выпустили нас.

Оказывается, кто-то собирался поджечь мой дом, и запер окна и двери, дабы никто не мог выскочить наружу. А спасло меня и моих слуг от мучительной смерти в огне то, что мудрый и многоопытный Вышата Никифорович после княжеского суда подумал, что кто-нибудь из изобличенных мною воров может захотеть мне отомстить, и приставил к моему дому тайную стражу, которая и схватила поджигателя. Да благословит Господь честного старого воина Вышату.

И вскоре я вновь был приглашен на суд, только не князя, а верховного воеводы, ибо преступники не имели благородного происхождения. Представь себе мое потрясение, любезный брат мой во Христе, когда мне стало известно, что один из них – мой помощник Яков Осипович, другой – крестьянин Микита из Бремболы.

Когда я увидел сих людей на суде, с вывихнутыми на дыбе руками, с опущенными от стыда головами, я не поверил своим глазам. Но все оказалось страшной правдою: Яков наряду с Евстафием Миронеговичем и Янем Лукичом участвовал в неправедных заработках на утаивании белого камня, и когда лишился сих заработков, то пришел в ярость и решил мне отомстить. К тому же, если бы я сгорел, то никто уже не помешал бы Якову вновь начать воровать – если не камень, то что-нибудь еще: например, золото, медь, свинец, изразцовые напольные плитки, строительный инструмент... Да мало ли что можно украсть на строительстве в отсутствие надзора? Оказывается, Яков много лет таким образом обманывал князя Георгия Долгорукого, и архитектор Савва Нажирович то ли ни о чем не догадывался, то ли сам участвовал в воровстве.

И Яков нанял Микиту для того, чтобы сжечь меня в моем доме. Как мог Микита, называвший себя моим другом, пойти на такое страшное преступление – не понимаю и, наверно, никогда не пойму. Неужели род людской пал так низко? Неужели человек может до такой степени затоптать в себе образ Божий? И ведь злодей не остановился ни перед неизбежной гибелью вместе со мною ни в чем не повинных слуг, ни перед тем, что в сухую и теплую погоду, когда он собирался поджечь мой дом, от одного пожара мог загореться весь город!

А когда Микита был схвачен, он под пыткою показал на Якова. Тот, в свою очередь, тоже под пыткою сознался во всем, в том числе и в многолетнем обмане суздальских князей – на предыдущем суде, как ты помнишь, ему удалось уйти от наказания. Поэтому ни он, ни Микита не лежали ничком и не молили Вышату Никифоровича о смягчении их участи: они понимали, что это бесполезно. И приговор был страшным: за попытку сжечь благородного барона Готлиба, его слуг и мастерскую с ценными инструментами, за опасность возникновения большого городского пожара и за многолетнее воровство – посадить обоих на кол.

Вконец расстроенный, я ушел домой, размышляя о человеческой алчности и вспоминая слова Соломоновых притчей: «Таковы пути всякого, кто алчет чужого добра: оно отнимает жизнь у завладевшего им». На следующий день я назначил своим главным помощником Улеба Хотовича, начал объяснять ему тонкости строительных наук и искусств, и немного отвлекся от тяжких дум. Тогда мне казалось, что больше я никогда не увижу ни Якова, ни Микиту: казни обычно проводились на владимирском торгу, куда я заглядывал редко. Но я ошибся: еще один раз, не иначе как в наказание за мои многочисленные грехи, увидеть сих людей пришлось.

Через несколько дней после суда я услышал утром сильнейший шум толпы рядом с моим домом во Владимире. Вышел наружу. Толпа расступилась, пропуская меня, и плотно сомкнулась за моей спиною. Оказалось, что привели Якова и Микиту, принесли огромные заостренные колья и собираются вершить казнь прямо напротив моих дверей.

Не знаю, брат мой во Христе, приходилось ли тебе слышать о посажении на кол, принятом на Востоке и почти неизвестном у нас. Я в Палестине слышал, и думал, что для сей казни нужен большой помост, с которого палачи сажают несчастного на вкопанный в землю кол. Но все оказалось проще: казнимого кладут ничком, забивают в него кол горизонтально посредством большого молота, а затем поднимают сей кол и вкапывают другой его конец в землю. Обычно во время забивания несчастный от адской боли теряет сознание, а затем приходит в себя уже пронзенным. Искусство палачей состоит в том, чтобы кол, проходя сквозь тело, не задел сердца, дабы страдания продолжались много часов.

Извини, любезный мой земляк, если я задел твое человеколюбие сим страшным рассказом. Но представь себе весь кошмар вынужденного наблюдения за тем, как трясущимся от ужаса Якову и Миките, одетым лишь в рубахи, священник отпустил грехи, дал поцеловать крест и предал в руки палачей. Те сделали свое дело воистину мастерски: спустя полчаса обеспамятевшие несчастные уже вознеслись над толпою, нанизанные на колья, как бабочки на иглы в коллекции нашего штайнбергского архивариуса Марзера.

Толпа стала расходиться, и я, наконец, получил возможность вернуться в дом. Выйдя вновь через пару часов, я увидел еще более страшную картину, нежели доселе: оба несчастных уже очнулись, Яков сошел с ума от нечеловеческих страданий и бормотал какую-то несуразицу, а Микита слабым хриплым голосом беседовал со своей женою и детьми. Да, любезный мой Конрад, маленькие дети сего злодея оказались допущены к месту казни. Когда я вышел, все они посмотрели на меня, и их взгляды я не забуду до смертного часа. Мне показалось, что лучше бы я сгорел вместе со всем городом, да простит меня Господь за такие мысли.

Я немедленно пошел к Вышате Никифоровичу, объяснил, что сие страшное зрелище не дает мне спокойно работать над княжескими заказами, и спросил, неужели нельзя было выбрать для казни другое место. Тот удивился и сказал, что повелел совершить казнь под моими окнами как раз для того, чтобы сделать мне приятное: дать возможность наблюдать муки преступников, покушавшихся на мою жизнь.

Я был потрясен такой дикой логикою, – хотя должен сказать, что нравы в наших имперских городах бывают и еще более варварскими, – и попросил прекратить мучения несчастных. Верховный воевода пожал плечами, вызвал своего помощника и отдал распоряжение. Когда я вернулся домой, кольев уже не было. Я спросил у одного из своих слуг, нанесли ли преступникам «удар милосердия», или еще живыми унесли мучительно умирать в другое место. Тот ответил, что нанесли, но я почувствовал, что сие было сказано лишь для того, чтобы меня не расстраивать.

Вот такая жестокость господствует в сем мире, несмотря на то, что прошло уже одиннадцать веков с тех пор, как Иисус Христос завещал нам любить друг друга и своими крестными страданиями искупил наши грехи!

После сего воистину апокалипсического кошмара я надолго слег в кровать: в глазах потемнело, болело сердце, кровь громко пульсировала в висках, дышать было трудно, ночами я бредил, причем, как мне потом поведали слуги, в бреду призывал некую Любомилу: я, конечно же, понял, о какой Любомиле шла речь. Встать я не смог даже двадцать шестого сентября, в день святого Иоанна Богослова и своих пятьдесят вторых именин. Обеспокоенный моим здоровьем князь Андрей Георгиевич прислал своего лучшего лекаря, тот пустил мне кровь и приложил какие-то примочки, вскоре мне стало немного легче, и я продолжил работу.

В итоге, несмотря на все задержки, обе боголюбовские церкви были в целом готовы к середине октября. Получились они изящными и стройными, ибо я постарался использовать главное преимущество русского храмового строительства – башнеобразность. (См. Лист 6 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.). Я немного разнообразил размеры храмов при сходных пропорциях: церковь на стрелке рек совсем небольшая, пятнадцать на пятнадцать локтей без учета алтарей (10 х 10 метров – прим. перев.), внутренний диаметр барабанов – пять локтей (3,2 метра – прим. перев.), а дворцовый храм немного больше, и в нем я устроил не квадратные, а круглые внутренние столбы.

В сводах для их облегчения я применил легкий пористый камень. Тем не менее, своды вкупе с барабанами все равно получились весьма тяжелыми, и дабы стены храмов не разошлись под такой тяжестью, я хотел укрепить их железными внутристенными и воздушными связями. Но владимирские кузнецы не смогли выковать столь длинные прямые полосы металла, и пришлось удовольствоваться деревянными связями – такими, как во всех виденных мною русских церквях. Зато были выкованы толстые железные костыли, которыми связи были скреплены.

При украшении церквей арочками, колонками и пилястрами я применил некоторые известные мне приемы, позволяющие подчеркнуть стройность и изящество силуэтов зданий. А еще сии церкви украшены изображениями царя Давида, женских масок, львов, голубей, грифонов с ягнятами, еще многих животных и чудовищ. Порталы сделаны в виде нескольких уступов, уходящих в глубину, на них устроены лиственные капители и тонкая резьба. Брат Северин и его ученики выполнили свою работу мастерски: столь искусную теску украшений мне редко доводилось видеть даже в нашей Священной Римской империи.

Работы по сим церквам осталось еще много: покрыть своды свинцом, купола – золоченой медью, сделать изразцовые или медные полы вместо временной деревянной вымостки, расписать церкви фресками, поместить туда иконы и церковную утварь. Но Феодор, осмотрев здания, сказал, что благословляет их освящение, а все оставшееся можно будет доделать в следующем году.

На освящении сих церквей, как и на закладке, присутствовал Андрей Георгиевич с младшими братьями, сыновьями и боярством. Феодор и священники обошли храмы крестным ходом, окропили святой водою снаружи и изнутри, прочитали молитвы. Я еще недостаточно оправился от своей болезни и не имел сил ходить вместе с Феодором вокруг храмов, просто стоял среди бояр. На деревьях еще осталось немного золотистой листвы, воздух был сухим и прохладным, ярко светило солнце. Но чувствовалось, что не только мое настроение, но и настроение князя Андрея и Феодора было отнюдь не праздничным. К тому времени я уже ведал, в чем дело.

Дело, любезный мой земляк, было в том, что византийский патриарх отказался благословить назначение Феодора епископом и прислал на сие место в Суздальскую землю грека Леона. Последнего Андрей немедленно по прибытии отправил жить подальше от Владимира – в Ростов. Но поставленный самим патриархом епископ Леон, хотя и находящийся вдали от столицы княжества, вызывает сильнейшее брожение в умах и священников, и простого народа: двоевластие нежелательно в любом деле, тем паче в церковном, тем паче в 6666 году по здешнему летосчислению, когда все наполнено ожиданиями Антихриста. И хотя Феодор как ни в чем не бывало продолжает исполнять во Владимире и его окрестностях епископские обязанности, все больше и больше священников ездят в Ростов за благословением принятого от Феодора рукоположения, за подтверждением выданных Феодором храмозданных грамот, – да мало ли дел в церковной жизни, с которыми приходится обращаться к епископу? Так и получается, что влияние Феодора падает, а Леона – растет.

У Андрея Георгиевича еще остается надежда, что патриарх благословит создание в его княжестве отдельной от Киева митрополии и поставит Феодора митрополитом. Но я тебе уже писал, что сия надежда выглядит призрачной даже в отношении создания митрополии, а уж Феодору, рукоположенному в священники совсем недавно, неизвестно кем и не из монахов, и вовсе надеяться не на что.

Дабы хоть как-то упрочить свое положение, Феодор начал с Леоном богословский диспут о том, как держать посты. Леон – сторонник более жесткого подхода к постам, Феодор – более мягкого. Это все, что я понял в сем диспуте, ибо мало смыслю в подобных темах, и когда Феодор стал мне рассказывать разные тонкости и показал послания, которыми они на сию тему обмениваются с Леоном, я мог только поддакивать. К тому же пишут друг другу Леон и Феодор по-гречески, а я в сем языке не настолько силен, чтобы читать витиеватые богословские тексты. Скажу тебе откровенно, как любимому земляку и духовнику: я даже на латыни не всегда понимаю, что хотят сказать богословы. Но ведь и я не ожидаю от них понимания строительных расчетов. По моему скромному мнению, каждый должен заниматься своим делом.

Из-за появления Леона я стал чувствовать неприязненное отношение со стороны многих владимирских священников, ибо сей византиец, насколько я понимаю, является противником сближения христианских церквей в епархиях, пока не заключена уния между нашим святейшим папою и константинопольским патриархом. Поэтому я уже не вхожу в здешние храмы в головном уборе и не сослуживаю никому из священников, кроме Феодора.

Зато последний держит себя со мною все любезнее и любезнее, и я, наконец, осмелился задать ему вопрос, о какой чаше боярин Ратибор Борисович перед смертью говорил как о Граале. То, что доверительно поведал мне Феодор, тебе может быть известно, но на всякий случай все же считаю своим долгом пересказать.

Среди императорских даров, которые вез на Русь рыцарь Храма Арнульф, действительно был Святой Грааль – та самая чаша, из которой Господь наш вкушал на Тайной вечере и в которую была собрана кровь из его ран. По соглашению его императорского величества и покойного князя Георгия Долгорукого, сия святыня предназначалась для торжественного обретения на Руси. Я, правда, не понял, почему Грааль нельзя было обрести у нас в Империи, но промолчал.

Для Андрея, как и для его покойного отца Георгия, такое обретение было бы весьма полезным для упрочения княжеской власти. Потому Андрея и беспокоит столь сильно, что сия чаша была конфискована новгородским князем Святославом Ростиславичем, который не ведает ее бесконечной ценности и может ею распорядиться каким-либо неподобающим образом. Открыть же Святославу тайну сего императорского дара тоже нельзя, ибо он тогда сможет сам устроить торжественное обретение Святого Грааля и лишить Андрея столь важного духовного оружия в борьбе за влияние на Руси. Так что остается лишь требовать у Святослава выдачи всех конфискованных императорских даров, а он пока что отказывается это сделать.

Но надежды на получение сей чаши Андрей и Феодор не теряют: они мне заказали возведение на главной площади Боголюбова большой сени, подобной нашим алтарным кивориям. Под сенью должна стоять водосвятная каменная чаша, которая будет символизировать Грааль после его торжественного обретения. Сама святыня, разумеется, будет находиться не на площади, а в одном из новых храмов.

В следующем году, Бог даст, мои руки дойдут и до строительства сего кивория.

Любезный мой земляк Конрад, я должен тебе сообщить, что князь с Феодором весьма беспокоятся, почему во Владимир до сих пор не приехало посольство нашего христианнейшего императора. Я тоже обеспокоен, ибо уже полтора года нахожусь в неведении обо всем, что происходит на родине. Прошу тебя, высокопреосвященного архиепископа Вормсского, по возможности поспособствовать скорейшему направлению посольства на Русь.

Письмо сие передаст тебе княжеский гонец, снаряженный в путь специально ради этого, что можно считать еще одним признаком желания Андрея Георгиевича установить дружеские отношения с нашей богоспасаемой Империей.

Благодать Божия да пребудет с тобою и всеми нашими братьями во Христе. Аминь.

Искренне твой, всей душою преданный тебе раб Христов Готлиб-Иоганн.

ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-XII)

Его высокопреосвященному сиятельству Конраду, архиепископу Вормсскому, в миру графу фон Штайнбаху, от Готлиба-Иоганна, в миру графа фон Розенау, Божией милостью члена Рейхстага и настоятеля имперского аббатства Нидермюнстер в Регенсбурге.

Писано в городе Боголюбове во второй день сентября 1159 года от Р.Х.

Слава Иисусу Христу во веки веков! Приветствую тебя, высокопреосвященный и сиятельный Конрад, любезный мой архипастырь, земляк и брат во Христе!

Прежде всего хочу выразить христианнейшему, победоносному, навеки прославленному императору Фридриху свою нижайшую верноподданническую благодарность за указ о пожаловании мне достоинства графа Священной Римской империи.

Глубоко тронут я и назначением настоятелем имперского аббатства Нидермюнстер в славном городе Регенсбурге, с правом занять по возвращении на родину место в Рейхстаге. Если не ошибаюсь, имперские аббаты обладают целым рядом прав и привилегий, в том числе судебной неприкосновенностью, суверенитетом и правом отправления правосудия на территории принадлежащих им имперских ленов? Никогда бы не подумал, что мои скромные заслуги в деле храмового строительства будут оценены столь высоко.

Получил я, любезный мой высокопреосвященный архиепископ, и твое благосклонное письмо. Особенно приятно было мне прочитать в нем такую фразу: «На его величество произвело глубокое впечатление именование нового главного города Суздальской земли Готлибштадтом в честь славного императорского архитектора». (Действительно, если буквально перевести «город Боголюбов» на немецкий язык, то получится «Готлибштадт» – прим. перев.). Не сочти за лесть, брат мой во Христе, но твоя проницательность всегда не знала себе равных. Но, с твоего позволения, я в моих письмах все же буду называть Готлибштадт так, как он звучит на Руси, – Боголюбовом, иначе и Новый Торг придется называть Ноймарктом.

Не сомневаюсь ни на минуту, что столь высокая оценка его величеством моих скромных заслуг стала возможной прежде всего благодаря твоему покровительству, и приношу тебе, моему любезнейшему архипастырю, все те слова признательности, которые высказал и еще, Бог даст, не раз выскажу христианнейшему императору Фридриху. И прости мне, дорогой мой Конрад, старческое брюзжание и ворчание по поводу того, что ты не смог отговорить императора от направления меня на Русь. Мне и в голову не могло прийти, что благодаря твоим докладам его величеству о моих здешних приключениях я окажусь в августейших глазах едва ли не героем. А теперь мне ясно, что если бы я остался в Вормсе, то вряд ли получил бы столь почетные пожалования. Вновь прошу не счесть за лесть, высокопреосвященный мой земляк, но ты всегда славился не только проницательностью, но и дальновидностью.

Порадовало меня и то, любезный мой архипастырь, что ты приветствуешь и считаешь богоугодным миссионерством мои совместные мессы со священнослужителями византийской церкви. Скажу откровенно, меня до последнего времени не покидало опасение, что сие тобою не будет одобрено.

Благодаря твоему письму мне теперь понятно и то, почему так долго пришлось ждать приезда нового посольства: наш христианнейший император находится в Италии с целью покорения взбунтовавшихся городов, да сопутствует ему успех в сем деле, полезном для единства нашей Священной Римской империи.

Польщен я и тем, что по возвращении мне будет дан императорский заказ на строительство нового городского собора в Регенсбурге. У меня уже появились на сей счет кое-какие соображения, основанные на предложенных благословенной памяти аббатом Сугерием способах разгрузки стен ради увеличения пролетов сводов и размеров окон. Я даже начал набрасывать эскизы, несмотря на по-прежнему большую занятость на строительстве князя Андрея Георгиевича.

Господу было угодно, чтобы долгожданное императорское посольство, привезшее столь благие вести, доехало до Боголюбова в сопровождении хорошей погоды и попутного ветра, без злоключений и тягот, кроме неизбежного утомления от дальней дороги. Думаю, что тебе известен состав посольства, но на всякий случай поведаю о нем.

Прежде всего назову папского легата Рудольфа, епископа Кобленцского, в миру барона фон Татцингена. Мне приходилось с ним встречаться при императорском дворе, а уж ты, полагаю, знаешь его прекрасно. Поэтому не буду останавливаться на описании сего достойного служителя нашей Святой Церкви и сразу перейду к человеку, который, как мне показалось, имеет гораздо больше императорских поручений к князю Андрею, нежели епископ Рудольф. Это Генрих, граф Вифлеемский, один из высших магистров ордена Христа и Храма Соломона, а судя по тому, что его графским леном является место рождения Господа нашего Иисуса, он занимает высокое положение не только в ордене тамплиеров, но и в Иерусалимском королевстве. По возрасту сей тамплиер немного старше и меня, и епископа Рудольфа, он худощав, седовлас, держится прямо, его ловкие и быстрые движения выдают искусного воина не только в прошлом, но и в настоящем. А когда он, поздравляя с пожалованием графского титула, взглянул на меня своими бесцветными глазами, мне, признаюсь, даже стало не по себе.

С епископом Кобленцским и графом Вифлеемским прибыли два более молодых дворянина, оба – рыцари Храма. Епископ и граф русским языком не владеют, зато сии рыцари – в таком совершенстве, что могут запросто сойти за русских. Я даже позавидовал им, ибо, свободно говоря на русском языке, никак не могу избавиться от своего верхнефранконского выговора.

С благородными господами приехали не менее дюжины слуг и телохранителей, не считая приставленного князем почетного эскорта. В целом нельзя не отметить, что уровень посольства его величества к князю Андрею Георгиевичу является несравненно более высоким, нежели к князю Георгию Долгорукому.

Поселились все послы в недавно построенном княжеском гостевом тереме в Боголюбове. Епископ Рудольф много общается с Феодором и служит вместе с ним литургии, а граф Генрих Вифлеемский удостаивается частых аудиенций у князя Андрея. Я же почти не вижу сих императорских послов, ибо общих тем для разговора у нас мало, да и занят я на строительстве: кипит работа над владимирским городским собором, в Боголюбове возводятся крепость и дворец, про который я подробно рассказал тебе в предыдущем письме. (Этого письма в Венской библиотеке нет: оно либо не дошло до адресата, либо не сохранилось. Но общее представление о боголюбовском дворце, представлявшем собой укрепленный комплекс зданий, подобный немецким «бургам», дает Лист 5 «Рисунков и чертежей», который, видимо, Готлиб прислал с каким-то другим письмом – прим. перев.). Даст Бог, в следующем году начнется возведение Золотых и Серебряных ворот во Владимире.

Но один разговор с графом Вифлеемским мне запомнился: он хотел узнать, что мне известно о чаше, которую везли на Русь. Я ему рассказал. Тогда он спросил, видел ли я сам сию чашу. Я ответил, что она была в запечатанном сундуке под охраною покойного рыцаря Арнульфа из Кесарии, и я знаю о ней лишь понаслышке. Потом мы поговорили еще о чем-то, – кажется, граф Генрих поведал мне о перипетиях отношений нашего христианнейшего императора со святейшим папою, – и потом он вновь задал мне тот же вопрос, будто хотел проверить мою правдивость: видел ли я сию чашу. Я вновь повторил, что не видел, и на сем мы распрощались.

А я задал вопрос о сей чаше епископу Рудольфу, ибо графу Вифлеемскому я не смею задавать вопросов, хотя даже не понимаю, почему так робею перед сим тамплиером, несмотря на то, что являюсь графом Священной Римской империи, а он – лишь графом Иерусалимского королевства.

Его преосвященство любезно и доверительно объяснил мне, что его императорское величество и князь Андрей не теряют надежду найти Святой Грааль. Для этого после изгнания новгородского князя Святослава Ростиславича поисками священной чаши в Новгороде должны будут заняться приехавшие с императорским посольством рыцари Храма. Я обратил внимание, любезный мой земляк, что епископ говорил об изгнании как о решенном деле, хотя Святослав еще княжит.

И если Святой Грааль с Божией помощью будет найден, то торжественную литургию по поводу обретения святыни совместно отслужат двое епископов – Рудольф и Феодор. Потом они триумфально провезут священную чашу по всем русским княжествам, прямо или косвенно склоняя народ к принятию истинной католической веры.

Тогда я спросил его преосвященство, почему именно орден тамплиеров занимается сопровождением Святого Грааля на Русь. Епископ фон Татцинген ответил, что сию священную чашу именно тамплиеры нашли в тайных хранилищах иерусалимского Храма и предоставили в распоряжение Святой Церкви и императора Фридриха. Поэтому закономерно, что они взяли на себя и все хлопоты по ее доставке к месту будущего обретения.

Я выразил непонимание, почему Святой Грааль нельзя было торжественно обрести в Священной Римской империи. На это епископ Кобленцский сказал, что благоговейное отношение народа нашей богоспасаемой страны к вновь обретаемым святыням оказалось несколько поколеблено из-за скоморохов, к которым его преосвященство причисляет миннезингеров и менестрелей. К сожалению, одним из излюбленных объектов внимания сих скоморохов, смеющих легкомысленно касаться церковных тем, стал Святой Грааль. Поэтому в высших кругах Империи и Святой Церкви было решено отправить священную чашу для торжественного обретения на Русь, милостью Господней малознакомую с песнями миннезингеров. Козни врага рода человеческого помешали обретению святыни в 6666 году по здешнему летосчислению, когда такое обретение могло принести наибольшую пользу как возможное спасение от ожидаемого русским народом прихода Антихриста, но и сейчас такое торжество может быть весьма полезно для усиления влияния Святой католической церкви на Руси и постепенного подчинения сей страны Священной Римской империи, вплоть до установления вассалитета.

Мне стало понятно, почему покойный рыцарь Арнульф не повернул назад, узнав о смене князя в Новгороде, а потом о смерти Георгия Долгорукого: ему хотелось успеть устроить торжественное обретение Святого Грааля на Руси в 6666 году. Я поведал об этом его преосвященству и собирался задать еще один вопрос: почему в императорском посольстве к Георгию не было епископа, а в посольстве к Андрею есть. Но Рудольф фон Татцинген предварил сей вопрос рассказом о том, что важность Руси для Империи в последнее время возросла, ибо у императора Фридриха далеко не лучшим образом идут дела и в Италии, и в Святой Земле. Поэтому два года назад, когда готовилось обретение Грааля у Георгия Долгорукого в Киеве, считалось вполне достаточным проведение торжественной мессы прелатом второй степени священства – например, Фердинандом из Ландсхута, весьма толковым настоятелем киевского католического храма. Да и у меня вторая степень, я тоже при необходимости мог бы отслужить мессу. Но к Андрею Георгиевичу уже было решено направить священнослужителя третьей, высшей степени священства, в ранге папского легата.

Объяснение было исчерпывающим, и мне оставалось только поблагодарить его преосвященство и рассказать ему, что я со своей стороны тоже поспособствовал будущему обретению Святого Грааля: к времени приезда посольства уже завершил сень-киворий над водосвятной чашею к западу от входа в боголюбовскую церковь. (См. Лист 5 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.).

Епископу Рудольфу фон Татцингену сей киворий, скажу без излишней скромности, весьма понравился. Осталось только разыскать святыню, символом которой станет чаша под киворием. Я искренне желаю успеха сему богоугодному предприятию и буду рад, если усиление на Руси нашей Святой Церкви когда-нибудь приведет к тому, что сия страна станет вассалом нашей богоспасаемой Империи. Русь за два года стала мне небезразличной, несмотря на все испытанные здесь невзгоды и опасности.

Причем последние невзгоды и опасности, – как хотелось бы верить, что они действительно были последними! – волею Божией выпали мне совсем недавно, вскоре после отправления тебе, любезный брат мой во Христе, предыдущего письма (которого в Венской библиотеке нет – прим. перев.), и незадолго до приезда во Владимир благословенного императорского посольства. Поведаю тебе о сих невзгодах подробно, ибо произошли они прежде всего из-за прискорбного двоевластия в ростовской епархии.

В начале июля Андрей Георгиевич сказал мне, что собирается возвести в Ростове большой белокаменный городской собор на месте деревянного, построенного еще при Владимире Мономахе и сгоревшего в прошлом году, когда пожар уничтожил почти весь город. Я удивился, что князь хочет сделать такой подарок живущему в Ростове епископу Леону, но Феодор мне объяснил, что Леон не вечен, а строительство храма Андреем поможет упрочить княжескую власть.

Князь спросил меня, смогу ли я сделать макет и чертежи нового собора, не ездя в Ростов. Я ответил, что некоторые архитекторы, действительно, работают именно так, но сие не в моих правилах, я непременно должен посетить место будущего строительства, внимательно осмотреть его и помолиться там Господу.

Тогда Андрей и Феодор попросили меня совершить путешествие в Ростов. Мне были выданы охранные грамоты, предоставлена большая военная ладья, подобная той, на которой мы с покойным Ратибором Борисовичем ехали из Пскова, с десятью вооруженными гребцами и рулевым по имени Фрол. Взял я с собою и троих слуг, дабы не испытывать по пути никакой нужды. Воистину неисповедимы пути Господни: знал бы я тогда, что всех моих спутников ждет гибель, а мне удастся выжить лишь чудом, испытывая крайнюю нужду буквально во всем!

Мы отплыли из Боголюбова ранним июльским утром. Погода была прекрасною, и наша ладья быстро двигалась вверх по реке Нерли – не той, которая впадает в Волгу, а той, которая впадает в Клязьму: я, кажется, уже писал тебе о великой путанице с двумя одинаковыми названиями рек. (См. Лист 2 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.). Уже к вечеру мы достигли небольшого старинного города Кидекши, где Георгий Долгорукий построил новую крепость и одну из своих пяти белокаменных церквей. Сей храм посвящен Борису и Глебу – двоим молодым сыновьям Владимира Крестителя, убитым в княжеской междоусобице и причисленным византийской церковью к лику святых мучеников. Выглядит он почти так же, как церкви, уже виденные мною в Переяславле, Георгиеве и Владимире, и поставлен так же – недалеко от валов со стороны реки.

Да простит меня Господь, но мне было неинтересно в очередной раз осматривать плоды небогатого воображения архитектора Саввы Нажировича, которыми он заполнил не только Суздальскую землю: недавно я узнал, что в далеком Галиче по его чертежам была построена церковь Преображения Спаса. К тому же, глядя на его храмы, я вспоминал злосчастного подрядчика Якова. Поэтому у меня не возникло желания сойти на берег и внимательно ознакомиться с Кидекшею, лишь замечу для сведения его императорского величества, что длина валов здесь более полумили (примерно 1 километр – прим. перев.), город стоит над обрывами над Нерлью и впадающей в нее речкой Каменкой и является по здешним меркам серьезной крепостью.

Мы спешили, ибо еще в паре часов движения вверх по Каменке находится один из крупнейших и древнейших здешних городов – Суздаль, и я хотел переночевать в нем.

Город Суздаль стоит среди плодородных равнин Ополья, и это способствует его процветанию уже не первое столетие. Сейчас по сравнению с Владимиром Суздаль смотрится скромно, но все равно отнюдь не производит впечатления запустевшего. Неподалеку находятся соляные разработки, а в самом городе процветают различные ремесла – гончарное дело, обработка металла, кожи и кости. Отсюда родом большинство мастеровых на моем строительстве. А здешняя школа иконописи известна по всей Руси.

Старинная крепость Суздаля с укреплениями длиной немногим меньше мили (примерно 1,4 километра – прим. перев.) занимает крутой изгиб реки Каменки. Валы здесь совсем небольшой высоты – не более трех локтей (2 метра – прим. перев.), стены старые и прогнившие во многих местах, но укрепления усиливает река, окружающая город почти со всех сторон. В крепость ведут всего одни ворота, от них начинается главная улица, ведущая к большому плинфяному собору, построенному еще при Владимире Мономахе. В самом начале главной улицы, с правой стороны, находится бывший двор Георгия Долгорукого с церковью Преображения Спаса, очередным «близнецом» белокаменных храмов Саввы Нажировича. Кроме того, в Суздале, как и в других русских городах, множество деревянных церквей. Городская застройка здесь гораздо непригляднее, чем во всех виденных мною русских городах: теремов совсем мало, изб тоже немного, народ как привык с древних времен жить в покрытых деревянными крышами ямах (полуземлянках – прим. перев.), так и живет.

Переночевал я в тереме у суздальского наместника, на следующий день осмотрел город, вечером наместник пригласил меня на пир, и наутро после пира наша ладья отчалила. Мы вновь вышли на Нерль у Кидекши и продолжили движение в сторону Переяславля. Нерль, спокойная даже в своем верхнем течении, неторопливо текла среди болотистых равнин, поросших лесами. Ночевали мы в корабле, ибо это было проще, чем искать для ночлега мало-мальски сухие места среди бесконечных «верховых болот», ничего подобного которым мне никогда в жизни не приходилось видеть, даже на Валдайской возвышенности.

Никогда в жизни мне не приходилось встречаться и с таким количеством комаров. Воздух был ими буквально наполнен, и даже опахала мало помогали. Словом, я окончательно понял, что Божье наказание уготовано на Руси для каждого путешественника, и любая здешняя дорога сопряжена с опасностью оказаться если не ограбленным разбойниками или растерзанным волками, то хотя бы жестоко искусанным комарами.

Но в целом путь в Ростов тяжелым не был и от Суздаля занял меньше недели. Немного не доплыв до волока в реку Трубеж, у впадения которой в Клещино озеро стоит Переяславль, мы повернули на север в один из притоков Нерли, потом прошли какое-то небольшое озеро среди болот. Я, к сожалению, не запомнил названия ни притока, ни озера, ибо когда тебя везут в большой ладье со всеми удобствами, то дорога запоминается гораздо хуже, нежели когда проходишь каждую милю с превеликим трудом.

Потом через волок мы перешли в верховья реки Сары и по ней спустились к озеру Неро. (См. Лист 2 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.). Берега и окрестности сего озера тоже заболочены, и на одном из немногих сухих пригорков в излучине реки Сары недалеко от места ее впадения в Неро располагается старинное поселение, которое здесь называют Городком на Саре или просто Сарою (ныне не существует, на его месте сохранились лишь остатки валов – прим. перев.). Судя по значительной территории, окруженной оплывшими валами, здесь когда-то был большой город, но потом он по каким-то причинам пришел в запустение, и теперь это не более чем деревня на пути из Ополья в Ростов, стоящий на западном берегу озера Неро, милях в семи (15 километров – прим. перев.) от Городка на Саре.

Мимо Городка мы проплывали ранним утром. Я не собирался там причаливать, но трое молодых воинов на пристани потребовали остановиться, расспросили, кто я, и внимательно просмотрели мои охранные грамоты. Правда, просматривали они их вверх ногами – видимо, были неграмотны.

Я впервые за время пребывания в Суздальской земле столкнулся с тем, что мне, едущему по княжескому поручению, не поклонились, не предложили остановиться отдохнуть и не пожелали счастливого пути. Тогда, впрочем, я не придал такой неприветливости никакого значения: может быть, у сих молодых людей просто было плохое настроение.

На ростовском причале к нам тоже подошли воины, и прием был столь же прохладным. Опять же, никакого значения ни я, ни мои спутники этому не придали: как мне объяснил рулевой Фрол, ростовцы еще со времен, когда их город был столицею княжества, относятся к владимирцам свысока, называя их «каменосечцами и древоделами», а то и «своими холопами». Мы представились, предъявили грамоты, оставили, как обычно, для охраны ладьи одного из наших гребцов и разбрелись по городу.

Когда-то Ростов спорил с Суздалем за первенство в княжестве. Теперь же это просто тихий окраинный город, затерявшийся среди лесов и болот, вдалеке от крупных торговых путей. После большого пожара, который произошел здесь в прошлом году, множество домов до сих пор не отстроено, а их жители либо уехали, либо ютятся даже не в покрытых деревянными крышами ямах, а в норах (видимо, Готлиб имеет в виду землянки – прим. перев.). Но все же прийти в запустение сему городу не дают соляные промыслы, рыболовство на озере Неро, а главное – нахождение здесь епископа. Кстати, я и раньше слышал, что Ростов с приездом Леона превратился едва ли не в место паломничества всех недовольных Феодором, но вновь вынужден сказать: не придавал сему значения.

Здешняя крепость расположена на равнине, на одном из немногих сухих мест около озера. Построена она, как мне показалось, в еще более древние времена, чем суздальская, и находится в еще более плачевном состоянии. Кое-где на оплывших валах вообще нет стен, одни обгорелые бревна.

Главное, что я понял, – что новый собор будет находиться близко от валов, значит, его надо делать высоким. Тогда же у меня появилась мысль возвести его не с шестью столпами внутри, а с четырьмя, но с главою, большей по диаметру, чем средняя глава строящегося владимирского собора. Иными словами, я решил и увеличить средний купол, усилив ощущение торжественности при нахождении внутри, и подчеркнуть главное достоинство русских храмов – башнеобразность.

После вознесения Господу молитв о даровании успеха в строительстве будущего собора я собрался зайти к княжескому наместнику Путяте Яруновичу. Меня удивило, что несколько встреченных мною ростовцев, которых я спрашивал, где находится терем наместника, не ведали это. Впрочем, теперь я думаю, что они просто не хотели отвечать на вопросы католического аббата.

И только четвертый или пятый из спрошенных показал сей терем. Но Путята оказался в отъезде. Я передал ему поклон и направился к пристани. Одного дня мне вполне хватило на знакомство с Ростовом, а пользоваться гостеприимством Леона я не собирался.

Когда я подошел к нашей ладье, то увидел, что Фрол распекает гребца, который должен был стеречь корабль, но покинул свой пост из-за того, что здешний десятник разговорился с ним и предложил вместе выпить браги. Гребец оправдывался тем, что десятник повелел охранять нашу ладью своим воинам, и ничего из вещей не пропало. Я предложил рулевому продолжить воспитание гребца по пути, и мы отплыли, собираясь задолго до заката солнца подойти к Городку на Саре и заночевать либо там, либо где-нибудь дальше.

Наша ладья не спеша двигалась по озеру Неро. Я отдыхал после прогулки по Ростову и любовался окрестными красотами.

До устья реки Сары оставалось, наверно, около мили (2 километра – прим. перев.), когда мы почувствовали, что под ногами хлюпает вода. Еще через полминуты вода уже лилась в лодку широким потоком сквозь невесть откуда взявшиеся дыры в бортах. Фрол закричал, что пока ладья стояла на ростовском причале, кто-то прорубил в ней дыры. Я не понял, почему она тогда пошла ко дну не сразу, а посередине озера, но один из гребцов догадался, что дыры пробили в пустом корабле, заткнули их паклею, а когда мы сели в ладью и она погрузилась глубже, затычки оказались под водою, постепенно размывшей паклю и хлынувшей внутрь.

Все это мы обсуждали, лихорадочно пытаясь вычерпать воду, но она прибывала слишком быстро. Еще несколько минут – и наш корабль исчез с поверхности, оставив лишь небольшой водоворот.

Нас в ладье было пятнадцать человек. Четверо пошли ко дну сразу, ибо вообще не умели плавать. Остальные даже не пытались им помочь: до берега было далеко, и надежда доплыть была ничтожной у всех.

Благодарение всемогущему Господу, я плаваю хорошо еще со времен, когда ребенком купался в наших верхнефранконских озерах. Работая в славном палестинском городе Тире, я часто спускался к морю и, бывало, заплывал столь далеко, что видел берег лишь тонкой полоскою. Правда, тогда я был на четверть века моложе.

С поверхности воды трудно определять расстояния, но я прикинул, что плыть надо не вперед – к далекому Городку на Саре, тем паче не назад – к еще более далекому Ростову, а направо, к низкому и топкому берегу, на котором росли несколько покосившихся берез. Березы можно было различить, значит, сей берег был ближе всего. К тому же Господь умудрил меня в том, что если плыть напрямую к устью Сары, то ее течение будет противиться пловцам. А если плыть к березам, то получалось как раз поперек течения.

Об этом я прокричал своим спутникам, из которых за это время под водой навеки скрылись еще двое. Рулевой Фрол и трое гребцов, крупные и сильные мужчины, не послушали меня и поплыли напрямую к устью Сары. Больше я их не видел: наверно, они не смогли преодолеть течение реки. Остальные двинулись за мною. Хвала Святой Деве-заступнице, вода в озере в жаркие июльские дни была теплой.

Плыли мы долго. То один, то другой мой спутник уходил под воду и более не показывался. Меня спасало умение отдыхать в воде, перевернувшись на спину. Больше никто из потерпевших крушение этого не умел, я советовал им попробовать, но с первого раза не получилось ни у кого. И когда я, наконец, выбрался на низкий и топкий берег, рядом никого не было. Я остался один.

Я упал ниц, возблагодарил Господа за спасение, помолился за упокой душ утонувших и попытался набраться сил. Но долго лежать мне не дали комары: еще в воде я избавился от мешавшей плыть одежды и остался лишь в исподнем, и на берегу сии адские создания в изобилии набросились на мое незащищенное тело. И я встал, шатаясь от изнеможения, обломил большую ветку и, отмахиваясь ею от кровососов, побрел в сторону Городка на Саре.

Почва была настолько болотистой, что иногда я проваливался выше колен, а иногда, дабы не завязнуть, мне приходилось выбираться в озеро и огибать опасные места вплавь. Последнее мне приходилось делать и для того, чтобы хоть немного освежиться, защитить себя от комаров и охладить искусанное тело. К тому же было весьма трудно идти босиком: ноги ранили то лежавшие в иле сучья деревьев, то болотная осока.

Солнце уже заходило, когда я, наконец, вышел к Городку. В каком я был виде, брат мой во Христе, думаю, объяснять не надо. Но спасение казалось близким, и неверной походкою, страдая от голода, усталости и комариных укусов, я вошел в город.

Не ведаю, чем я прогневал Господа, и за какие из моих многочисленных грехов он послал навстречу мне тех же трех воинов, которые утром встречали меня на причале: видимо, в тот день они были караульными. Я бросился к ним с мольбами о помощи, но потрясенно остановился, услышав что-то вроде: «Надо же, добрые православные потонули, а антихрист выплыл!». Тотчас же они схватили меня и потащили к реке. Один из них спросил другого, где взять камень и веревку, дабы повесить мне на шею.

Я понял, что сии воины знают о том, что произошло с нашей ладьей. Не они ли, встретив нас утром, послали гонца в Ростов, дабы их сообщники пробили борт нашего корабля? Думаю, что они. То, что такая ненависть была вызвана разногласиями в вероисповедании, стало ясно чуть позже. Пока же я вспомнил данный мне в Новгороде совет покойного рыцаря Арнульфа, начал изо всех сил упираться и звать на помощь так громко, как не кричал никогда в жизни. На меня посыпались удары, но было уже поздно: из домов стали выбегать люди. Злодеи сказали друг другу, что теперь по-тихому утопить антихриста не получится, и придется звать воеводу.

Воевода не заставил себя долго ждать. Выйдя вразвалку из большой избы и лениво почесывая огромное брюхо, он оглядел меня и спросил, кто я такой и как тут оказался. Я рассказал, что я Божией милостью аббат барон Готлиб-Иоганн фон Розенау, архитектор его императорского величества, работающий у князя Андрея Георгиевича, и что я по княжескому повелению осматривал Ростов для будущего строительства собора, а потом злоумышленники потопили мой корабль посреди озера Неро, все мои спутники утонули, и лишь мне удалось выплыть. Воевода все это выслушал и ехидно поинтересовался, чем я могу подтвердить свои слова, кроме немецкого выговора. Все грамоты утонули вместе с ладьею, поэтому я мог лишь предложить отвезти меня в Ростов к наместнику Путяте, с которым не раз виделся во Владимире и Боголюбове.

Воевода спросил злонамеренных воинов, проезжал ли тут сегодня утром княжеский архитектор. Те переглянулись и с хитрыми улыбками сказали, что проезжал, но я на него ничуть не похож, и они меня впервые видят. Старший из них подошел к воеводе и что-то зашептал ему на ухо. Тот рассмеялся и сказал, что если немец не лжет и действительно выплыл, когда все потонули, то является колдуном, а владыка Леон предостерегал от колдунов, которых в сих местах весьма много, и совсем недавно, в Иванов день, они вновь устроили свои бесовские игрища. А если немец лжет, то значит, он лазутчик, ибо честный человек врать не станет, да и владыка Леон предостерегал от немцев, готовящих крестовый поход на Русь.

Возможно, в другое время сия логика, достойная наших самых витиеватых софистов, могла бы меня позабавить. Допускаю, любезный мой Конрад, что и ты улыбнешься, читая это. Мне же было не до смеха, ибо воевода сказал, что сегодня уже позднее время и пора спать, а завтра будет проведен Божий суд, который покажет, колдун сей немец или лазутчик. В первом случае он будет сожжен, во втором – повешен.

К воеводе подошел седой купец, – насколько я понял, посадник Городка на Саре, – и спросил, не будет ли недоволен наместник Путята Ярунович, а то и сам князь Андрей Георгиевич, ибо, похоже, это действительно княжеский мастер, приехавший в Ростов с миром и добрым намерением построить Божий храм. Но воевода на это вспомнил слова, сказанные на проповеди владыкою Леоном: на Руси храмы должны строить только православные мастера, а иноверец, осмеливающийся своими нечестивыми руками прикасаться к русским святыням, является святотатцем, то есть может быть приравнен к колдуну. А на вопрос посадника, готов ли будет воевода сослаться на слова владыки Леона перед гневными очами наместника или князя, неправедный софист усмехнулся и сказал, что Божий суд будет проведен справедливо, и все недовольство может быть выражено только Господу, наместником которого в Суздальской земле является владыка Леон.

Затем воевода повелел посадить меня в «холодную избу», что и было сделано. Думаю, брат мой во Христе, что сия изба называлась «холодной» по какому-то здешнему обычаю или просто оттого, что в ней не было печи, и зимою наверняка было холодно. Но когда я был туда водворен, там было жарко и душно. Окон в избе не было, только низенькая дверца. В неверном свете факела в руке воина я успел заметить, что на полу лежала охапка омерзительно грязной соломы. Потом за мною захлопнулась дверь, и я остался в полной темноте. Никакой еды мне не принесли. Даже воды не было.

Несмотря на жару и духоту, меня бил озноб от ужаса, голода, усталости и саднящих укусов комаров. Но мозг лихорадочно работал, ибо чувство самосохранения в человеке бывает сильнее и боли, и холода, и голода, и отчаяния. Каюсь, хотя я и пытался настроить мысли на душеспасительный лад, но думал прежде всего о том, как спасти свое бренное тело, ибо слишком хорошо знал на печальном примере рыцаря Арнульфа из Кесарии, что из себя представляет суд, который здешние власти кощунственно называют Божиим. Да как бы сей суд ни проводился, при любом его исходе меня ждала более или менее мучительная казнь. Впрочем, у меня был еще один выход: потребовать судебного поединка и погибнуть в бою, ибо сражаться на мечах я не умел даже в юности, чем весьма огорчал моего покойного отца, доблестного барона Карла фон Розенау.

Мне вспомнилась одна из арабских сказок «Тысячи и одной ночи», которые в Палестине я любил слушать на сон грядущий. Там злобный джинн дает герою на выбор – быть разорванным, повешенным либо утопленным. Воевода Городка на Саре предоставил мне подобный выбор, только мне предстояло быть зарубленным, повешенным либо сожженным.

В очередной раз моля Господа об умудрении, я положил руку на свой нательный крест. Меня посетила страшная мысль о том, кому достанется сей крест после моей казни, и я подумал, что поскольку он сделан из чистого золота и дорого стоит, палачи его разрубят на несколько кусочков и разделят, как когда-то делились ризы Спасителя. И тут я придумал, как получить хотя бы небольшую надежду на спасение.

Наощупь найдя дверь, я стал стучать в нее. Через некоторое время снаружи раздался недовольный голос караульного воина, спрашивавшего, что мне надо. Я сказал сквозь дверь, что на мне золотой нательный крест, и я готов обменять его на рубаху, дабы не замерзнуть сегодня ночью, и завтра предстать перед судом в мало-мальски достойном виде.

За дверью послышались удаляющиеся шаги, и все надолго стихло. Я уже стал беспокоиться, что мой план не удался, но вот засов отодвинулся, дверь скрипнула, и внутрь избы вошел молодой воин. Впрочем, его воинскую принадлежность выдавал лишь боевой топор, ибо одет он был как обычный крестьянин. В одной руке он держал топор, в другой – факел, через плечо была перекинута рубаха. Он воткнул факел в земляной пол, протянул мне рубаху и сказал, чтобы я снимал крест.

Но план мой состоял отнюдь не в том, чтобы быть казненным без креста, зато в рубахе. План мой состоял в том, чтобы начать с сим стражником торговаться и тем усыпить его осторожность, да простит мне Господь вынужденный грех использования Святого Креста как средства торговли. Я сказал воину, что сия рубаха никуда не годится, что в ней будет стыдно предстать перед судом, и чтобы он принес другую. Тот рассмеялся и высказался по поводу «алчности немецких нехристей, даже на краю могилы думающих не о душе, а о вещах». Присел на корточки, положил топор рядом с собою, развернул рубаху и стал мне показывать, как она якобы хороша, и в ней не стыдно предстать не только перед воеводой, а и перед самим Господом.

Мне только этого и надо было. Я схватил топор настолько быстро, что стражник даже не успел встать с корточек. Грозно взмахнул оружием, дабы показать, что я им искусно владею, – а после плотничанья во Пскове я владею топором и впрямь искусно, тем более что русские боевые топоры мало чем отличаются от плотницких. Потом повелел воину снять одежду. Тот повиновался. Я связал воина его поясом, заткнул ему рот его же исподним, надел и принесенную им рубаху, и всю его одежду, которая, хвала Господу, мне более-менее подошла. Оставил стражника лежать на полу и вышел наружу, неся топор на плече.

Стояла глубокая ночь, в Городке было пустынно. Из боковой улицы вышел какой-то воин, но лишь приветственно махнул рукой, увидев в свете луны мой силуэт с боевым топором: видимо, принял за кого-то из своих. Я направился к пристани, она тоже была пуста. Выбрав небольшой челн, я отплыл. Веслами после путешествия из Новгорода во Псков я владел столь же мастерски, сколь топором.

Куда мне было плыть? Я не сомневался, что уже через полчаса – час меня хватятся, и за мною будут гнаться все воины Городка на Саре, а возможно, и Ростова. Поэтому двигаться вверх по Саре было бесполезно, да я и не смог бы в одиночку, без пищи, подняться против течения даже до ближайшего волока. Но когда мы отплывали из Боголюбова, Фрол рассказывал, что река Сара впадает в озеро Неро с юга, а с севера из него вытекает Которосль, при впадении которой в Волгу находится город Ярославль. (См. Лист 2 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.). И я решил попробовать доплыть до Ярославля, благо при плавании вниз по реке я мог не напрягать сил. С ярославским наместником я как-то встречался в княжеском дворце, и даже вспомнил, что его имя Курьян.

И я вывел челн в озеро Неро и поплыл вдоль его восточного берега, противоположного тому, на котором стоит Ростов. Но начало светать, и я понял, что как только начнется преследование, я окажусь виден на сем озере как на ладони. Тогда я сошел на берег, затопил челн, дабы преследователи не нашли место моей высадки, и пошел сквозь болота и заросли на север. Я решил пройти берегом озера до истока Которосли и там построить плот, благо у меня был топор.

Целый день я брел по берегу озера, ежеминутно рискуя быть поглощенным болотной жижею. Достигнув истока большой реки, я призвал на помощь все свое плотницкое искусство и сделал из нескольких стволов деревьев плот, для чего прорубил настолько точные пазы в продольных и поперечных бревнах, что они плотно соединились даже сухими, а уж когда размокли в воде, то и вовсе встали намертво. По краям плота я воткнул множество веток, дабы замаскировать его хотя бы от невнимательных взглядов. И ночами я аккуратно, не производя никакого шума, плыл по течению Которосли, а днем отсиживался на берегу, тщательно спрятав свой плот в зарослях. Несколько раз сквозь листву я видел военные ладьи, несколько раз – купеческие, но решил не рисковать и не выдавать себя даже купцам.

Чем я все это время питался – Бог весть. Собирал ягоды, жевал траву, лопухи, шишки, даже с глубочайшим омерзением попробовал есть жуков. Наверно, более опытный путешественник, имея топор, соорудил бы какие-нибудь силки на птиц и мелких зверей, но я этого не умел. Слава милосердному Господу, хоть комары меня не очень донимали, ибо бесконечные болота, столь любимые сими кровососами, сменились глухими лесами, где комаров меньше. Да и одежды у меня было достаточно для защиты от насекомых.

Один раз, когда я днем отдыхал на опушке леса, из-за деревьев показался медведь. Благодарение Святой Деве, я в это время не спал и сразу его заметил. Я слышал еще от псковича Клима, что летом хищники, как правило, на людей не нападают, но все же вскочил на ноги и поднял над головой топор. Медведь некоторое время глядел на меня, потом исчез в чаще. Правда, потом ярославский наместник Курьян объяснил, что меня спасло то, что я поднял топор и оказался гораздо выше медведя: это пугает сих зверей, а то он вполне мог бы напасть, тем паче если где-нибудь неподалеку были медвежата.

Через неделю после спасения из «холодной избы», в порванной и грязной крестьянской одежде, исхудавший, обросший щетиною, я подплыл к Ярославлю. Опасаясь, что и здесь могут искать «колдуна-лазутчика», я заранее сошел с плота, снял топор с топорища и спрятал за пазуху, ибо оружие могло меня выдать. Зашел на торг и продал сей топор. Потом хоть немного привел себя в порядок, побрился, купил еды, хотя и поел совсем чуть-чуть, ибо еще со времен Палестины помнил завет путешественников: после долгого голода нельзя сразу наедаться досыта, в противном случае желудок может не принять пищу, что приводит к тяжелой болезни, а то и к смерти, упаси Господь и Дева Мария. Но все же мучительный голод я утолил.

Подойдя к терему наместника, я подумал, что если попытаюсь в весьма неприглядной одежде войти внутрь и сказать, что я Божией милостью императорский архитектор, барон и аббат, меня могут счесть за сумасшедшего и выгнать вон. Поэтому я сел неподалеку и терпеливо ждал, пока из дверей не вышел сам наместник Курьян Ейкович, и тогда уже окликнул его. Слава Пресвятой Деве-заступнице, он меня узнал.

Несколько дней я отдыхал в тереме у Курьяна, отъедался и неустанно молился за упокой душ моих утонувших спутников. Сил на прогулки по Ярославлю у меня было немного, но все же могу кратко описать сей город.

Основан он был века полтора назад князем Ярославом Мудрым. На стрелке Которосли и Волги стоит обычная для Руси дерево-земляная крепость, называющаяся Рубленым городом, длина укреплений – около полумили (1 километр – прим. перев.). Сии укрепления находятся в неплохом состоянии: они были поновлены лет шесть – семь назад, после того как город осаждали и не смогли взять булгары. Ярославский посад, называемый Земляным городом, во время той осады был сожжен самими же защитниками крепости: здесь обычно так поступают, дабы лишить врага бревен для сооружения осадных приспособлений. Но благодаря доходам от волжской торговли Земляной город быстро отстроился, и его размеры уже превышают размеры крепости.

Каменных зданий в Ярославле нет, а среди многочисленных деревянных храмов выделяется церковь Ильи Пророка, срубленная, по преданию, самим Ярославом. Я не очень верю в такие легенды: неужели у самого могущественного из великих князей Киевских не было других дел, чем выполнение большой плотницкой работы на дальней северо-восточной окраине страны? Но, тем не менее, горожане так считают и увлеченно об этом рассказывают.

Обратно в Боголюбов я отправился в большой ладье, любезно предоставленной Курьяном Ейковичем в мое распоряжение. Со мной по приказу наместника поехали две дюжины ярославских воинов. Мне сначала казалось, что от тяжести сих воинов и их оружия ладья вот-вот пойдет ко дну.

Курьян, молодой и горячий боярский сын, советовал заехать в Ростов к наместнику Путяте и потребовать наказать злодеев, но я отказался, ибо понимал, что доказать их вину не смогу: пробитая ладья покоилась на дне озера Неро, а больше никаких улик против злоумышленников не было. Когда я поведал о случившемся ехавшим со мною ярославским воинам, они мне тоже предложили наказать обидчиков, только не через Путяту, а самим: остановиться в Городке на Саре и кулаками, – «стенка на стенку», как сие называется на Руси, – поучить уважать князя и его посланников. Две дюжины сильных и задорных ярославских дружинников, наверно, действительно могли бы справиться с ленивыми сарскими воинами, но от этого я тоже отказался: мне только не хватало стать причиною междоусобицы ярославцев и ростовцев! Так что мы не стали причаливать ни в Ростове, ни в Городке на Саре. А караульные на сарской пристани остановиться не потребовали – видимо, узнали ладью Курьяна Ейковича.

Когда я милостью Господней благополучно прибыл в Боголюбов и поведал обо всем князю Андрею Георгиевичу, тот разгневался и сказал, что пошлет в Ростов Вышату Никифоровича, дабы он навел там порядок, и что строительство ростовского собора откладывается до времени, когда из Суздальской земли будет удален Леон, проповеди которого вредят княжеской власти. Впрочем, я через пару недель все же набросал эскиз большого храма для Ростова, дабы мое полное невзгод и опасностей путешествие хотя бы было не напрасным. Скоро представлю князю макет, ибо удаление Леона, надеюсь, действительно лишь вопрос времени.

А вскоре после моего возвращения приехало императорское посольство во главе с епископом Кобленцским и графом Вифлеемским, которые привезли добрые вести. Теперь я спокоен: обо мне на родине помнят и ценят мои скромные заслуги.

А здесь, в Залесье, пожалование мне графского достоинства произвело столь сильное впечатление, что почти все бояре стали обращаться ко мне «господин граф». Мне сначала казалось, что я никогда не привыкну к весьма почетному для Руси титулованию «господин», а тем более «граф», но, как говорят у нас в Германии, привычка к хорошему приходит быстрее, чем к плохому. Впрочем, простой народ по-прежнему зовет меня за глаза Куфиром: пару раз слышал на улице за своею спиною.

Весьма тронула меня и такая, казалось бы, мелочь: за время моей поездки в Ростов к северной стене дворцовой церкви в Боголюбове была пристроена арка для перехода с хор храма во дворец. Арка перекрыла несколько колонок на стене церкви. И мастера, возводившие арку, не стали уничтожать сии колонки, хотя было проще простого сбить их несколькими ударами обуха топора, – а аккуратнейшим образом обошли их, выложив кладку весьма затейливой формы. Когда я спросил старшину каменщиков, к чему были такие сложности, он ответил, что любое творение господина графа, в том числе и прекрасная церковь Богородицы, является неприкосновенным.

Расскажу тебе на сию тему еще одну любопытную историю: на следующий день после приезда посольства князь Андрей давал пир, все послы, разумеется, были приглашены, и возник вопрос: как сажать приехавших послов за княжеский стол? И где теперь сажать меня, учитывая мое графское достоинство? Князь принял воистину соломоново решение: предоставил всем иноземцам почетные места совсем недалеко от себя и предложил рассесться в том порядке, в котором мы сами сочтем нужным. Я предложил занять первое среди нас место епископу Рудольфу, ибо он выше в церковном чине. Рудольф любезно возразил, что поскольку сей пир не церковный, а мирской, то я должен сидеть выше, ибо являюсь графом, а он – лишь бароном. Такой же разговор у епископа произошел с графом Генрихом Вифлеемским, и в итоге мы сели согласно не небесной, а земной иерархии: первым я – милостью Божией граф Священной Римской империи, потом Генрих Вифлеемский – граф Иерусалимского королевства, потом его преосвященство, потом двое молодых рыцарей Храма. Впрочем, как говорил мой покойный отец Карл фон Розенау, дай Бог, чтобы в жизни не было более серьезных трудностей, чем размещение гостей на пиру.

Обязан я поведать тебе, моему духовнику, и о том, что ночами ко мне часто приходит образ белокурой Любомилы – той самой новоторжской блудницы. Я прилагаю все усилия для того, чтобы не быть уловленным в коварные сети, расставляемые нам женщинами, и по завету Господа нашего изгоняю сии наваждения врага рода человеческого неусыпными молитвами и постом. Но все же молю тебя, любезный мой архипастырь, об отпущении мне сего невольного греха впадения в соблазн.

Сие письмо передаст тебе княжеский гонец, он же привезет в Империю отчеты, подготовленные епископом Рудольфом фон Татцингеном и графом Генрихом Вифлеемским. Насколько я мог понять, его преосвященство отчитывается перед его высокопреосвященством архиепископом Трирским, а граф – перед великим магистром ордена тамплиеров.

Еще раз выражаю глубочайшую благодарность и его императорскому величеству, и тебе, высокопреосвященный архиепископ Конрад, за высокую честь пожалования графом Священной Римской империи, членом Рейхстага и настоятелем имперского аббатства. Благодать Божия да пребудет навеки с тобою и всеми нашими братьями во Христе. Аминь.

Искренне твой раб Христов Готлиб-Иоганн.

ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-XIII)

Писано в городе Киеве в пятый день августа 1160 года от Р.Х.

Вот и закончилась моя работа на Руси. Я боялся, что придется здесь задержаться, как это в свое время получилось в Палестине, когда король Фульк и королева Мелисенда не хотели меня отпускать, пока не будет полностью окончен собор в Тире. Помню, тогда мне стоило большого труда объяснить им, что собор может достроить и мой помощник, и что первейшее дело архитектора – расчеты, чертежи и общее устройство строительных работ, а не наблюдение за каждым камнем.

Но я тебе писал в предыдущем письме (которое, видимо, тоже не сохранилось – прим. перев.), что князь Андрей Георгиевич обещал отпустить меня на родину сразу после освящения владимирского городского собора. И свое обещание князь сдержал.

Владимирскую крепость с Золотыми и Серебряными воротами, крепость и дворец в Боголюбове достроят и без меня. А возведение городского собора в Ростове и вовсе задержалось на неопределенное время, ибо Леон все еще там, и покидать Суздальскую землю вроде не собирается. Чертежи сего храма я, тем не менее, сделал и отдал своему помощнику Улебу Хотовичу на хранение до лучших времен.

В июне сего года было завершено строительство собора во Владимире. (См. Лист 7 «Рисунков и чертежей» – прим. перев.). Не буду говорить, что сей собор прекрасен: это было бы проявлением гордыни, противной христианской скромности. Выскажу лишь неоспоримую истину, что таких храмов никто и нигде не строил.

Несмотря на то, что собор имеет внутри не четыре столпа, а шесть, он получился почти кубическим, а если смотреть с запада или востока, то даже вытянутым кверху. Размеры по сравнению с боголюбовскими храмами я увеличил весьма значительно: сторона куба – в среднем почти тридцать локтей (20 метров – прим. перев.), внутренний диаметр барабана – девять локтей (6,4 метра – прим. перев.). В сем состоял некоторый риск, ибо, внимательно изучив белый камень, я понял, что Савва Нажирович не зря строил гораздо меньшие храмы: зимою на Руси сильные морозы часто сменяются оттепелями, и белый камень впитывает влагу и размораживается, то есть по надежности уступает плинфе. Но я не мог не увеличить размеры собора: в противном случае было бы непонятно, зачем вообще понадобился на Руси архитектор его величества.

При смыкании большого купола собора я по примеру легендарных архитекторов древности стоял под ним, дабы в случае обрушения погибнуть вместе со своим творением. Впрочем, я был уверен в своих расчетах, к тому же храмы обычно падают, упаси Боже, либо гораздо раньше – при начале возведения сводов, либо гораздо позже – через несколько лет, а то десятилетий, когда начинают свое разрушительное воздействие посылаемые Господом дожди, морозы, снега, пожары и молнии. (Это и произошло с Успенским собором: в 1185 году после большого городского пожара он пришел в аварийное состояние, был в целях укрепления обстроен высокими галереями с новыми малыми главами и в таком виде дошел до наших дней – прим. перев.). Но такие поступки архитектора обычно вызывают уважение у несведущих людей. Каюсь тебе, своему духовнику, в грехе честолюбия, но все же мне было приятно, когда посмотреть на смыкание большого купола собрался едва ли не весь Владимир. Даже князь Андрей пожаловал из Боголюбова. Меня, правда, с площади не было видно, ибо я стоял внутри храма, среди строительных лесов, но когда купол милостью Божией благополучно сомкнули и я вышел наружу, то встречен был приветственными криками.

Устремленности храма вверх, являющейся отличительной чертой здешних церковных зданий, я достиг посредством не только общей башнеобразности, но и сочетания высокой средней главы и четырех малых. Общая высота храма – сорок семь локтей (почти 33 метра – прим. перев.), и Улеб заметил, что в Киеве и Новгороде Софийские соборы ниже. С северной стороны к храму примыкает терем Феодора, куда я сделал переход из лестничной башни, ведущей на хоры собора (на Листе 7 «Рисунков и чертежей» Готлиб изобразил храм без лестничной башни – видимо, чтобы подчеркнуть изящество его форм. Прим. перев.). А чтобы горожане лучше ощущали торжественность входа в храм, я устроил притворы со всех сторон, кроме алтарной. Надо ли говорить, сколь величаво смотрится сей изящный и стройный пятиглавый собор, стоящий на высокой горе и видный даже за несколько миль от города?

Брат Северин с учениками украсил владимирский собор различными изваяниями не хуже, чем церкви в Боголюбове. Своды покрыли свинцом, а купола – медью, как на боголюбовских храмах. Все пять куполов в ближайшем времени должны быть позолочены, храм украсят фресками, иконами и богатой церковной утварью, на сводах будут поставлены золоченые флюгеры и кубки: украшение кубками как символами Святого Грааля предложил Феодор.

Для сих работ Андрей Георгиевич пригласил мастеров из Византии и Палестины, и их прибытие ожидалось примерно через месяц после освящения собора и моего отъезда на родину. А когда все работы внутри храма будут окончены, туда поставят икону Девы Марии, привезенную Андреем Георгиевичем пять лет назад из Вышгорода, и Грааль, если к тому времени он будет с Божией помощью найден.

Освящали владимирский собор владыки Феодор и Рудольф. Последний не владеет русским языком, поэтому они с Феодором пели по-гречески, а иногда, поскольку оказалось, что его преосвященство фон Татцинген греческий канон знает не полностью, переходили на латынь. Я ведал, насколько совершенно Феодор владеет латынью, но никак не ожидал, что он в таком же совершенстве знает наше латинское богослужение.

Мне показалось, что князь Андрей хочет сделать владимирский храм символом объединения всех противоборствующих церковных сил, ибо был приглашен и Леон. Но византиец не приехал: видимо, не захотел служить вместе с Феодором и католическим епископом. Я, как обычно, сослуживал владыкам среди владимирских священников второй степени. Должен сказать, брат мой во Христе, что я, находясь в первом ряду вместе с протопопами, не раз слышал позади себя что-то вроде: «Негоже честным православным служить вместе с латинянами». Но сей ропот, благодарение Господу, был тих и робок.

Торжества были весьма пышными, пиры длились несколько дней, народу раздавали брагу из княжеских запасов. Андрей по заветам Господним пожертвовал на храм десятую часть доходов с княжеских стад и владимирского торга, а также огромные земельные угодья.

В один из дней торжеств князь спросил меня, какую награду я хотел бы получить. Я ответил, что являюсь скромным аббатом, выполняющим императорский указ, и никакая награда мне не нужна, кроме теплых христианских слов. Попросил я наградить своих помощников, прежде всего Улеба Хотовича. Тогда Андрей пожаловал мне плащ со своего плеча: здесь такая награда считается весьма почетной, хотя сам по себе красный княжеский плащ оказался гораздо скромнее того, что мне когда-то подарил переяславский наместник Гордята Ставич. А Улеб был пожалован в дворяне и получил право носить меч: я не мог сдержать улыбки, когда он вечером пришел ко мне в мастерскую и на радостях стал упражняться в фехтовании. Кроме дворянства, он получил деньги и землю под строительство дома в Боголюбове. Другие строители тоже были пожалованы и деньгами, и землею.

А через пару дней после окончания торжеств я пришел к князю попрощаться и получить охранные грамоты для обратной дороги в нашу богоспасаемую Священную Римскую империю. Дорога через Новгород обещала быть спокойной, ибо незадолго до того новгородский князь Святослав Ростиславич был изгнан – думаю, не без участия Андрея Георгиевича, ибо горожанами был приглашен княжить племянник Андрея, Мстислав. Но выяснилось, что мне предстоит ехать не через Новгород, а через Киев. Вот как это было.

На моей прощальной аудиенции у князя присутствовали Феодор, Вышата Никифорович и Анбал Ясин, который зовется княжеским ключником и является кем-то вроде чиновника для особых поручений. Князь Андрей обнял меня и троекратно поцеловал, сказал мне много теплых слов, а потом высказал просьбу: по дороге домой проехать через Киев, дабы помочь ключнику Анбалу и графу Вифлеемскому найти купца Радко Хотеновича.

Я осмелился задать Андрею Георгиевичу вопрос, почему возникла такая необходимость искать в Киеве иуду Радко, о котором я уже, откровенно говоря, и думать забыл, и чем могу помочь я. Князь Андрей любезно ответил мне, что при смене власти в Новгороде была захвачена казна Святослава Ростиславича, и в ней нашлись все конфискованные императорские дары, в том числе великолепные оплечия, за которые суздальский князь попросил меня передать особую благодарность его величеству. (Эти оплечья Андрея Боголюбского в настоящее время хранятся в Лувре – прим. перев.). Но самый необходимый дар – Святой Грааль – найден не был. Выяснилось, что чаша была отдана Радко как награда за донос. А потом сей иуда, убоявшись кары за свою злокозненность, уехал в Киев и, как выяснили недавно ездившие в Новгород ключник Анбал Ясин и граф Вифлеемский с помощниками, до сих пор не вернулся. В его доме ключник и граф чашу тоже не нашли. Видимо, Радко Хотенович взял ее с собою в Киев.

Феодор заметил, что в том, что чаша скорби Господней досталась Иуде нашего времени, просматривается глубокая символика, и это само по себе создает необходимость найти Святой Грааль во что бы то ни стало. А Вышата Никифорович объяснил, что я единственный, кто остался из императорского посольства к Георгию Владимировичу, то есть только я смогу при встрече опознать Радко. Поэтому от меня потребуется просто ходить по Киеву и приглядываться к прохожим, и если я увижу Радко, то сказать об этом Анбалу и графу.

Анбал низко поклонился князю и попросил не беспокоить господина графа Готлиба: они с графом Вифлеемским сами справятся с поисками Радко. Но Андрей недовольно сказал, что поездка аббата фон Розенау в Киев – дело решенное, ибо необходимо приложить для получения чаши все усилия и использовать все, даже малейшие возможности.

Я спросил, сколько времени могут занять поиски иуды Радко, не вечно же мне приглядываться к прохожим в Киеве. Анбал успокоил меня, что в Киеве надо будет пробыть не больше двух недель, потому что они с графом Генрихом будут вести собственный розыск, и за это время либо найдут Радко, либо, если он из Киева уехал, то узнают, куда.

Андрей Георгиевич выразил уверенность, что мне будет интересно осмотреть Киев, ибо сей город равных себе на Руси по-прежнему не имеет. Потом из Киева я смогу доехать до Константинополя, который князь называет Царьградом, как и все русские. А оттуда – морем в Италию, где сейчас находится император. По мнению князя, мне будет полезно сначала получить аудиенцию у его величества Фридриха, рассказать ему про свое путешествие на Русь, вручить княжеское послание с самым лестным описанием моей работы в Суздальской земле, а потом уже ехать принимать свое имперское аббатство в Регенсбурге. Дорога через Киев и Константинополь обещает быть нетрудной и мирной, ибо стоит прекрасная летняя погода, в Киеве все спокойно, в Константинополе тоже. В старинной столице Руси уже год княжит Ростислав Мстиславич – я упоминал его, любезный мой земляк Конрад, в одном из первых писем, это тот самый князь, который более тридцати лет правил в Смоленске. С сим великим князем Киевским отношения у Андрея хотя и прохладные, ибо Ростислав недоволен изгнанием своего сына Святослава из Новгорода, но войны нет и не предвидится. А византийский император Мануил является союзником и Руси, и его величества Фридриха.

Мне, торопившемуся на родину, вовсе не хотелось терять две недели в Киеве. Но княжеские слова звучали убедительно, я, да простит меня Господь, испытываю к иуде Радко не самые теплые христианские чувства, мне не хочется оставлять его предательство безнаказанным, да и обретение священной чаши я считаю весьма полезным делом для упрочения влияния нашей Святой Церкви на Руси. И я согласился – нельзя сказать, чтобы радостно, но и без особого сожаления.

Воистину все, что Бог ни делает, к лучшему: если бы я поехал на родину не через Киев, а через Новгород, то неминуемо проезжал бы Новый Торг, и мне, наверно, было бы трудно удержаться от смертного соблазна найти там прекрасную белокурую блудницу Любомилу. Хвала всемогущему Господу, направившему меня другим путем!

Северина я проводил на корабль, отправляющийся в Империю через Новгород, и братски обнял на прощание. Бог даст, мы еще не раз свидимся с сим славным монахом-молчальником, добрым товарищем и прекрасным резчиком по камню, ибо я собираюсь немедленно по прибытии в Регенсбург просить тебя, высокопреосвященный Конрад, благословить перевод брата Северина из вормсского аббатства святого Павла в регенсбургский имперский Нидермюнстер.

Замену себе в Суздальской земле Северин подготовил, и теперь там немало молодых мастеров, способных вытачивать из белого камня изваяния и людей, и животных, и самый затейливый орнамент. Подготовил себе замену и я: вместо меня остается Улеб Хотович. Я объяснил ему различные тонкости строительных наук и искусств, и теперь спокоен за успех его дальнейшей работы.

Отплыл я на следующий день после брата Северина, только не в Новгород, а в Киев, вместе с Анбалом Ясином, графом Вифлеемским и двоими молодыми рыцарями Храма. Андрей предоставил большую военную ладью с рулевым и шестнадцатью воинами-гребцами, еще с нами поехали семеро слуг. На пристани меня провожали и князь, и епископ Рудольф фон Татцинген, и Феодор, и Вышата Никифорович, и едва ли не все боголюбовское и владимирское боярство. Признаюсь, я даже прослезился, умиляясь столь теплым проводам.

Дорога до Киева, действительно, оказалась нетрудной и мирной. А может быть, я просто исчерпал невзгоды, выделенные мне Господом на русские дороги. Из Боголюбова мы доехали уже знакомым мне путем до Москвы. При движении по Яузе я искал глазами то место, где подвергся нападению волков и потерял отважного возницу Прона, но не нашел, ибо летом все выглядит иначе, чем зимою.

В Москве мы переночевали у наместника Жирослава Лазаревича, который оказал нам весьма любезный прием, несмотря на то, что все еще переживал из-за казни своего земляка, начальника каменоломен Яня Лукича.

Спускаясь вниз по Москве-реке, мы пересекли глухие вятичские леса и прибыли в Коломну, небольшую крепость в месте впадения Москвы в Оку. Принадлежит сия крепость Рязанскому княжеству, являющемуся вассалом Черниговского. Как это часто бывает с дальними окраинами у границ с более сильными соседями, сей город тяготеет скорее к Владимиру, нежели к Рязани, поэтому в Коломне мы встретили самый теплый прием, попарились в бане и переночевали в тереме для почетных гостей. Правда, отнюдь не бесплатно, но денег у Анбала и тамплиеров достаточно, а мне казначей князя Андрея вообще выдал на дорогу столько, что хватило бы на три поездки в Империю, причем со всеми мыслимыми удобствами.

Поднявшись вверх по Оке, мы повернули в реку Угру, потом в небольшую речку, название которой я, к сожалению, забыл, ибо уже был полон мыслями о скорой встрече с богоспасаемой родиною. Потом через большой и обжитой волок (ныне на этом месте находится город Вязьма – прим. перев.) мы перешли в реку Вязьму. Это уже была смоленская земля, родовое княжество нынешнего великого князя Киевского Ростислава Мстиславича.

Вязьма привела нас к Днепру, одной из крупнейших рек Божьего мира, в верховьях которой господствует Смоленск, а в среднем течении – Киев. Впадает Днепр в Русское море (Черное – прим. перев.), по которому уже прямой путь в Константинополь.

Недели через две после отплытия из Боголюбова мы достигли Смоленска. Времени на подробное знакомство с сим городом у меня не было, ибо мы подплыли к нему вечером, переночевали и наутро отплыли. Но то, что я успел увидеть, меня впечатлило: город весьма велик, его территория достигает не менее двухсот акров (примерно 80 гектаров – прим. перев.), срединная часть расположена на высокой, около семидесяти локтей (50 метров – прим. перев.), горе над Днепром, а укрепления простираются и на соседние холмы. В городе находятся каменный княжеский терем и каменный же большой собор, построенный в начале сего века при Владимире Мономахе. Есть каменные соборы и в окрестных монастырях. Хочу напомнить тебе, брат мой во Христе, что слово «каменный» является обобщением: строительство из тесаного природного камня ведется только в Суздальском и Галицком княжествах, а во всех остальных русских землях, в том числе и в Смоленске, используется плинфа, иногда в сочетании с небольшими булыжниками или плитняком.

И вот, наконец, мы прибыли в Киев. Сей город расположен посреди бескрайних степей с небольшими перелесками, на высоком правом берегу Днепра, разделенном множеством речек на большие холмы. Почти на каждом из сих холмов уже не первую сотню лет располагаются поселения: это Старая гора, Щековица, Хоревица, Детинка, Лысая гора, Кудрявец, Гончары, Берестово и многие другие, названия которых мне не удалось запомнить за дни, проведенные здесь. Срединная часть города находится на Старой горе высотою до ста двадцати локтей (примерно 80 метров – прим. перев.) над уровнем Днепра.

Русские князья укрепляли Киев несколько веков, и сейчас по линиям валов можно проследить город Владимира Крестителя с так называемой Десятинной церковью, посвященной Деве Марии, и город Ярослава Мудрого с крупнейшим на Руси каменным храмом – Святой Софией. Городские укрепления, как обычно, дерево-земляные, высота валов на равнине достигает семи локтей (5 метров – прим. перев.), над обрывами валы гораздо ниже, а иногда вообще отсутствуют. В город Ярослава ведут каменные Золотые ворота, знакомые мне по описанию Улеба Хотовича. Остальные ворота деревянные. Вокруг Киева во множестве располагаются монастыри, укрепленные валами и частоколами, некоторые – даже с крепостными стенами и большими каменными храмами.

Внизу у Днепра находится так называемый Подол, укрепленный лишь частоколом, даже без вала. Если в верхнем городе живет преимущественно благородное сословие и богатейшее купечество, то на Подоле обосновались ремесленники и небогатые купцы. Там же находятся и большой киевский торг, и подворья купцов из разных стран, в том числе и нашей славной Империи. Есть там и маленький деревянный католический храм, куда я иногда захожу помолиться, встречая радушный прием со стороны его настоятеля Фердинанда из Ландсхута: о сем прелате мне год назад рассказывал епископ фон Татцинген.

Общая территория Киева составляет едва ли не тысячу акров (примерно 400 гектаров – прим. перев.), и живут здесь, как мне показалось, не менее ста тысяч человек. Застройка, как и в остальных русских городах, преимущественно деревянная, хотя есть и каменные терема. В целом Киев производит впечатление процветающего города, несмотря на частую смену правителей из-за княжеских междоусобных войн. Процветание сие обусловлено, во-первых, столетиями проходящими через город большими торговыми путями, и, во-вторых, столичным положением: едва ли не каждый из многочисленных русских князей считает для себя почетным иметь здесь терем, а то и несколько, а придя к власти, любой великий князь не грабит Киев, а обустраивает его.

Правда, киевляне не могут забыть, что Георгий Долгорукий, покидая их город после проигрыша войны с Изяславом Мстиславичем, захватил с собою всю здешнюю казну. Я вспомнил, что Яков Осипович, да смилуется Господь над его грешной душою, когда-то поведал мне, что сие богатство позволило Долгорукому начать в 1152 году от Р.Х. большое каменное строительство в Суздальской земле. Впрочем, когда через три года Георгий вновь стал великим князем, то построил в Киеве два больших каменных терема: один – в городе Ярослава, второй – на противоположной стороне Днепра. По меркам Руси сии терема весьма роскошны, и их здесь называют дворцами: первый – «красным», то есть «красивым», а второй – даже «раем». После смерти Георгия сии дворцы были разграблены. Сейчас они принадлежат великому князю Ростиславу Мстиславичу.

Особо хочется сказать о Софийском соборе, построенном при Ярославе Мудром. Сей храм отличается тем, что увенчан не одним и не пятью, а двадцатью пятью куполами, расположенными уступами, начиная с двенадцати куполов без барабанов над помещениями второго яруса галерей. Выше них – восемь куполов на невысоких световых барабанах, а еще выше – четыре главы на высоких барабанах вокруг большого срединного купола диаметром более десяти локтей (7,7 метра – прим. перев.), высотой от земли локтей сорок (29 метров – прим. перев.). Издали сие нагромождение золоченых куполов впечатляет, но при ближайшем рассмотрении, тем паче при нахождении внутри, возникает ощущение хаоса. Впрочем, такое же впечатление производит и облик всех византийских церковных зданий последних столетий. Смог ли я преодолеть сей хаос во владимирском соборе и боголюбовских церквах – пусть судят Господь и строгое потомство.

Остановились мы недалеко от Софийского собора на суздальском подворье – большом дворе с несколькими теремами, предоставляемыми за скромную плату путешественникам из Суздальской земли. Если на сем подворье захочет переночевать купец, например, из Чернигова, то он должен платить раза в два больше. На подворье есть и терем для почетных гостей: если бы в Киев приехал сам Андрей Георгиевич, то сей терем был бы предоставлен ему и его приближенным. Там мы и поселились: наше положение дает право на это. Старшина сего подворья – старый княжеский дружинник Глеб Намнежич, исполняющий обязанности посла князя Андрея при дворе великого князя Киевского Ростислава Мстиславича. На подворье есть и превосходная баня, которую мы по приезде с удовольствием посетили.

Отношения со спутниками у меня сложились хорошие, хотя ведут они себя со мною несколько отстраненно, что неудивительно: дружбы у меня нет ни с кем из них, скоро мы расстанемся и неизвестно, увидимся ли вновь, хотя, разумеется, все в руках Божиих. С утра мы расходимся: я – осматривать город с непременным заходом на торг, где я более всего надеюсь встретить Радко Хотеновича, они – куда-то еще. Обедаем обычно все вместе в большом зале нашего терема.

Кстати, я тебе еще не рассказывал о княжеском приближенном Анбале Ясине, хотя видел его много раз еще с первых дней работы у суздальского князя. Это человек средних лет, с восточными чертами лица. Ведет он себя не как родовитые, а как выслужившиеся дворяне, то есть несколько заискивает перед носителями родовых титулов, но чувствуется, что если у него будет возможность показать свою власть, он ее покажет самым жестоким образом. В присутствии графа Вифлеемского, не владеющего русским языком, он говорит на великолепной латыни, ранее слышанной мною на Руси только от епископа Феодора. Почему-то Анбала тоже весьма интересует, видел ли я своими глазами чашу, которую вез Арнульф. Один раз он мне задал сей вопрос наедине, и один раз – в присутствии графа Вифлеемского. Разумеется, оба раза я искренне ответил, что не видел.

Уже дней десять я нахожусь в Киеве. Ни на какие аудиенции у князя Ростислава или кого-либо из его приближенных мы приглашены не были, никто из киевлян особого внимания на нас не обращает, даже мое аббатское облачение не вызывает интереса, хотя я и замечаю, что меня все чаще узнают и здороваются, особенно на торгу.

Любезный мой архипастырь Конрад, я заканчиваю сие письмо, ибо завтра в нашу богоспасаемую Империю отсюда отплывают немецкие купцы, и я передам его. Их путь, как и мой, будет пролегать через Константинополь, и я также отправляю с ними письмо своему давнему другу, византийскому архитектору Ираклию Сатистрату. Мы с ним подружились еще четверть века назад в Палестине во время работы на Храме Гроба Господня, сейчас он живет в Константинополе, и поскольку Господь сподобил меня ехать через сей славный город, то по пути мне хотелось бы пару недель погостить у Ираклия. Надеюсь, что я своей работою на Руси заслужил небольшой отдых.

Из Киева я отплываю через пять дней. Уже договорился с большим византийским караваном, мне будут созданы все условия для спокойного и неутомительного путешествия, в том числе отдельное помещение, хорошее питание и необходимые слуги. Стоит сие недешево, но, как я уже писал выше, князь Андрей снабдил меня более чем достаточными средствами.

Надеюсь на скорую встречу с тобою, моим любезнейшим архипастырем. Благодать Божия да пребудет с тобою и всеми нашими братьями во Христе, пусть дни твои будут полны радости и преуспевания, да хранит тебя всемогущий Господь бесчисленные годы. Аминь.

Искренне твой, вечно любящий тебя и всей душою преданный тебе раб Христов и земляк твой Готлиб-Иоганн.

ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-XIV)

Его высокопреосвященству Конраду, архиепископу Вормсскому, от раба Христова Готлиба-Иоганна фон Розенау.

Писано в городе Киеве в тринадцатый день августа 1160 года от Р.Х.

Приветствую тебя, высокопреосвященный архиепископ Конрад!

Я поведаю тебе о том, что произошло, а ты подумай, пожалуйста, можно ли что-нибудь исправить. Ты, любезный мой земляк, всегда славился ясным умом и дальновидностью, поэтому я пока что не теряю надежды.

Через пару дней после отправления тебе предыдущего письма я шел по лестнице нашего терема, и вдруг услышал за стеною громкие голоса, говорившие на арабском языке. Я заинтересовался, кто бы мог в Киеве на суздальском подворье беседовать по-арабски, прислушался и узнал: граф Генрих Вифлеемский, двое молодых рыцарей Храма и ключник Анбал Ясин. И если для тамплиеров, чья основная деятельность ведется в Палестине, знание арабского языка является едва ли не необходимым, то от княжеского чиновника Анбала я сего не ожидал.

Мысленно прикинув план здания, я понял, что лестница проходит мимо комнаты графа Вифлеемского, а поскольку внутренние стены здесь обычно конопатятся плохо, то в щели между бревнами голоса были прекрасно слышны. Но сии рыцари не стеснялись громкого разговора, ибо думали, что никто вокруг не может владеть арабским: я никогда им не рассказывал, что неплохо изучил его, когда строил храмы в Палестине. За прошедшие с тех пор двадцать с лишним лет я, разумеется, подзабыл сей язык, и вульгарную речь арабов-мастеровых уже, наверно, мог бы не понять. Но речь дворян, хвала Господу, была четкой и изысканной.

Любопытство – грех, но не смертный, поэтому я остановился и стал слушать. Тамплиеры говорили про какие-то назначения в своем ордене, причем у меня возникло ощущение, что и Анбалу было ведомо все это. Потом один из молодых рыцарей недовольно сказал, что не надо было ехать в Киев и терять столько времени, сразу бы купили в Новгороде, и все. На это Анбал возразил, что в Киеве все же была надежда найти Радко, а в Новгороде теперь княжит Мстислав, племянник князя Андрея, и покупать там – все равно, что на торгу во Владимире, все сразу об этом узнают. Граф Вифлеемский сказал, что все, что Господь ни делает, к лучшему: изучили Киев, сие будет полезно в дальнейшем. На этом их разговор закончился, и я продолжил свой путь вниз по лестнице.

О чем шла речь, что и где надо было покупать, я тогда, к сожалению, не понял, в противном случае все могло бы сложиться не столь трагически.

На следующий день мы, как обычно, с утра разошлись. Я походил по городу, но на торг заглядывать не стал, ибо идти на Подол было далеко, а никакой надежды встретить Радко я уже не питал. Поэтому я вернулся на суздальское подворье намного раньше обычного.

Войдя в большую комнату, где мы каждодневно обедали, я увидел, что двое молодых рыцарей собираются укладывать в сундук большую вазу, которую я не раз видел на торгу в лавке золотых дел мастера Шварна: я столько раз бывал на киевском торгу, что мог бы ориентироваться там с закрытыми глазами. Подобных ваз у Шварна стояло несколько, три были самой тонкой и изящной работы, и рыцари, судя по всему, купили одну из них.

Проходя мимо в свою комнату, я безо всякой задней мысли сказал: «На торгу у Шварна купили? Красивая ваза». Сказал, прошел мимо и забыл, ибо решил, что это просто богатый подарок кому-нибудь в Суздальской земле или в нашей Империи. За обедом разговоры шли о чем-то незначащем, про вазу я и не вспомнил, мои спутники про нее речь тоже не заводили.

После обеда я, как обычно, решил еще немного прогуляться. Вышел на лестницу и услышал из комнаты графа Генриха Вифлеемского возбужденный разговор. Разговаривали, как и в прошлый раз, по-арабски, и потому не понижали голосов.

Один из молодых рыцарей Храма говорил, что к вящей славе Господней необходимо предать смерти аббата Готлиба, которому ведомо, что Радко не найден и Грааль на самом деле является вазою, купленной на торгу у Шварна. Анбал Ясин сказал, что архитектора жаль, он человек талантливый и неглупый. Второй молодой тамплиер на это заметил, что тем хуже, что неглупый, потому что может нанести богоугодному делу обретения Святого Грааля тем больший вред, когда проговорится. Княжеский ключник спросил, почему аббат не сможет сохранить тайну. Граф Генрих ответил, что своему духовнику, покровителю и земляку фон Штайнбаху архитектор уж точно все поведает, а старый франконский интриган Конрад пользуется при императорском дворе большим влиянием, и как он использует знание правды – Бог весть. Прости, брат мой во Христе, но я лишь передаю слова графа.

Анбалу, похоже, действительно не хотелось меня убивать, и он предложил рассказать мне, что ваза от Шварна просто предназначалась в подарок кому-нибудь в Империи – да хотя бы самому его величеству. Потом я благополучно отправлюсь в Константинополь, а они на обратном пути в Суздальскую землю купят еще одну вазу где-нибудь в Смоленске и выдадут за Святой Грааль.

Тамплиеры в один голос ответили ключнику, что архитектор слишком умен для того, чтобы полностью поверить в правдивость такого рассказа, а всеми своими сомнениями он немедленно поделится с архиепископом Вормсским. Так что риск слишком велик.

Тогда Анбал предложил продолжить поиски Радко: вдруг все-таки удастся получить настоящую чашу?

В ответ раздался дружный смех. Один из молодых тамплиеров сказал, что Радко удастся найти нескоро, ибо за проведенные в Киеве дни удалось выяснить, что сей иуда уехал из города в неведомом направлении, и притом нет никакой уверенности, что чашу он взял с собою, а не продал или подарил кому-нибудь. А потом граф Вифлеемский мягким и вкрадчивым голосом объяснил Анбалу, что рыцарю Храма не подобает такая наивность, ибо нет никакой существенной разницы между вазою, купленной в Киеве у мастера Шварна, и вазою, которую вез покойный брат Арнульф: последняя была куплена на иерусалимском торгу у мастера Гейтеля. Так что все даже к лучшему, ибо ваза Шварна отличается более изящной отделкою.

Как видишь, любезный мой земляк, Анбал оказался тамплиером: не ведаю, как он совмещает сие с византийским вероисповеданием. Но к такому чудовищному цинизму он, кажется, не был готов. Он помолчал, потом спросил, нельзя ли в таком случае купить еще одну вазу у мастера Гейтеля в Иерусалиме и вновь прислать ее на Русь как императорский дар: вроде как Грааль исчез, а потом чудесным образом опять появился в Святой Земле. Тогда можно будет и пощадить архитектора, все-таки он столько красивых храмов построил.

Один из молодых рыцарей ответил, что выдумывание столь сложной мистической истории может привести к нежелательным последствиям, как с главою Иоанна Крестителя, одновременно находящейся в Риме, Дамаске, Амьене и Антиохии, и еще где-то в Армении. Да и времени слишком много уйдет на новое путешествие в Иерусалим. А так все будет отлично: можно будет вернуться к князю Андрею с чашею и доложить, что нашли в Киеве Радко Хотеновича и отобрали у него. Тогда уже в сем году будет устроено торжественное обретение с совместным богослужением Рудольфа и Феодора, и все будут довольны. А от архитектора с Божией помощью избавиться нетрудно: бросить в Днепр – и все дела.

Граф Вифлеемский возразил, что утопление архитектора в реке – дело весьма хлопотное, ибо история его спасения в Ростове показывает, что он прекрасный пловец, поэтому придется где-то искать большой камень, дабы привязать ему на шею, а потом тащить его по улицам с этим камнем к Днепру. Так что лучше «змеиный укус», который сей же ночью и надо будет устроить к вящей славе Господней. А поскольку такого кинжала – с раздвоенным лезвием и желобком для протекания яда в ранку – с собою нет, то сойдет и обычный тонкий кинжал, смазанный ядом. Получится, будто змея заползла в покои и укусила, бывает.

Один из молодых тамплиеров спросил, водятся ли вообще в Киеве ядовитые змеи. Анбал Ясин, в итоге согласившийся с неизбежностью злодейского убийства, начал рассказывать, как лет двести назад от укуса змеи здесь погиб князь по имени Олег, которому сие было предсказано, но как-то не так…

Меня история про князя Олега не интересовала, и я вышел на улицу, дрожа от потрясения и ужаса. Мне стало ясно все, вплоть до того, почему граф Вифлеемский и Анбал столько раз спрашивали, видел ли я своими глазами чашу, которую вез покойный рыцарь Арнульф. Наверно, если бы я ее видел, то «змеиный укус» постиг бы меня еще раньше. А так причиною моего смертного приговора оказались только случайно вырвавшиеся слова про то, что ваза куплена у Шварна. Правильно говорят у нас во Франконии, что злейшим врагом человека является его язык!

И что мне было делать? Возвращаться на суздальское подворье значило отдаться в руки злодеев. Все мои деньги, кроме мелочи, которую я брал с собою на прогулки, остались в тереме. Охранные грамоты, разумеется, тоже. За проезд до Византии я еще не заплатил, а теперь, получается, было нечем. Искать защиты у посла Глеба Намнежича было бесполезно: я видел, как он заискивает перед княжеским ключником Анбалом.

Кто мог защитить меня волею всемогущего Господа? Спасительная мысль пришла скоро: Ростислав Мстиславич. Великий князь Киевский никак не мог желать усиления Суздальской земли, которое неминуемо произошло бы в случае обретения там Грааля. Я понимал, что прийти к великому князю и все рассказать означало поставить под удар предприятие, осуществляемое тамплиерами, но, видит Бог, они это заслужили мошенничеством с покупками ваз на торгу, кощунственным цинизмом и готовностью к злодейским преступлениям.

День уже клонился к вечеру, когда я пришел в княжеский дворец и попросил доложить, что великого князя Ростислава желает по срочному и секретному делу видеть Готлиб-Иоганн фон Розенау, Божией милостью имперский аббат и граф Священной Римской империи. Через несколько минут ко мне вышел дворецкий, почтительно поклонился, сказал, что князь отдыхает, и спросил, не может ли дело господина графа фон Розенау быть решено завтра. Я напустил на себя предельно таинственный и при этом вельможный вид и сказал, что дело весьма срочное и касается государственных интересов. Уже через четверть часа я был препровожден в покои князя.

Думаю, брат мой во Христе, что в сем письме нет смысла описывать, как выглядит великий князь, как обустроены его покои и как он меня приветствовал. Скажу лишь, что после того, как я ему представился и без утайки поведал всю историю со злосчастными вазами, он пригласил своего приближенного Гюрату Семковича, который, как я понял, является при князе кем-то вроде канцлера, и попросил рассказать еще раз. Я рассказал.

Гюрата спросил мое мнение о том, ведомо ли о фальшивке князю Андрею. Я ответил, что вряд ли: Анбал на моей прощальной аудиенции просил князя не посылать меня в Киев, но тот настоял на моей поездке, значит, искренне надеялся найти Радко и чашу.

Ростислав Мстиславич посоветовал мне не полагаться на искренность князей, тем более его «любезного брата» Андрея. Но Гюрата сказал, что в любом случае сначала можно будет попробовать действовать исходя из того, что Андрею Георгиевичу неведомо, что тамплиеры его обманывали, и просто предъявить ему доказательства обмана. А если суздальский князь, не дай Бог, и сам участвовал в мошенничестве, то тогда его сможет остановить только молва об этом по всей Руси.

Великий князь с этим согласился. На торг к мастеру Шварну был немедленно отправлен посыльный – купить похожую вазу. Гюрата Семкович должен был с сей вазою срочно ехать в Боголюбов к Андрею, поведать князю обо всем, показать вазу и подождать, пока не вернутся злокозненные тамплиеры и не привезут такую же, чем себя полностью изобличат. Если Андрей Георгиевич действительно не в сговоре с сими мошенниками, то он все поймет и больше не будет пытаться устраивать обретений фальшивых чаш. Если же в сговоре, то Ростислав сделает так, что о сей гнусной истории станет известно всем.

Гюрата заметил, что если тамплиеры догадаются, что великому князю Ростиславу Мстиславичу ведом готовящийся обман, то выбросят чашу, купленную у Шварна, и купят какую-нибудь другую в Смоленске или Рязани, а то и не поленятся съездить ради этого в Иерусалим, и доказать их мошенничество будет гораздо труднее. Князь сказал, что узнать им будет неоткуда, ибо аббат Готлиб останется во дворце до тех пор, пока тамплиеры не отплывут в Суздальскую землю. Но Гюрата возразил, что именно исчезновение аббата и может навести их на мысль, что обман раскрыт.

После долгих раздумий было решено, что есть единственный способ не вспугнуть злодеев: они должны узнать, что я погиб из-за какого-нибудь несчастного случая, удостовериться в моей гибели, и потом уже спокойно ехать к Андрею с вазою от Шварна.

Когда, приняв такое решение, Ростислав и Гюрата поглядели на меня, у меня все внутри будто оборвалось: я решил, что сейчас они вызовут какого-нибудь мастера темных дел, велят меня убить, и предъявят тамплиерам мое мертвое тело. И действительно, был вызван некий Вруйр, чернобородый верзила весьма зловещего вида, одетый как зажиточный крестьянин. Ему повелели «устроить так, чтобы в городской мертвецкой лежал труп аббата Готлиба, павшего жертвою уличных разбойников», но с одной существенной для меня разницею: «трупом Готлиба» должен был быть не я, а какой-нибудь недавно умерший бродяга, похожий на меня.

Мне было принесено платье кого-то из великокняжеских слуг, я переоделся вплоть до исподнего, и Вруйр, захватив с собою всю мою аббатскую одежду, повел меня по темным безлюдным улицам.

Городская мертвецкая представляет собою большую избу на Подоле. Двоим тамошним работникам, видимо, не впервой было выполнять подобные поручения, ибо они, услышав о необходимости найти какого-нибудь покойного бродягу и превратить его в аббата Готлиба, ничуть не удивились и начали в свете факела растаскивать смердящие трупы, в беспорядке сваленные на полу.

Не буду, брат мой во Христе, описывать тебе сие зрелище: не до того сейчас. Скажу лишь, что тело нужного возраста и сложения в мертвецкой найдено не было. У меня вновь все внутри затрепетало: я понимал, что если подходящих трупов не найдется, то лучше всего подойду я сам. Повисла тяжкая пауза, прерванная словами одного из работников, что он видел в богадельне при церкви Богородицы Пирогощи похожего старика, и тот вроде был при смерти, а в богадельне есть своя мертвецкая, и он мог остаться там. Вруйр ушел с сим работником, вышел куда-то и второй работник, забрав с собою факел и закрыв дверь снаружи на засов: видимо, ему было велено следить, чтобы я не убежал, но он решил меня просто запереть. Я остался один в чудовищном смраде и полной темноте, вознося Господу молитвы о спасении.

Спасение пришло часа через два в виде Вруйра и работников, притащивших тело старика, не имевшего со мною ничего общего, кроме роста и сложения. Но вскоре я понял, что больше ничего и не требовалось.

Сего несчастного покойника одели в мое аббатское облачение, чисто выбрили, остригли волосы и ногти, отмыли руки и ноги и придали им холеный вид при помощи смеси белил и румян, выстригли тонзуру и замазали трупные пятна на теле: умер он недавно, но на улице стояла жара.

Вруйр подошел ко мне и повелительно протянул руку, требуя мой нательный крест. У меня не было ни сил, ни желания сопротивляться, но я все же попробовал возразить, что ничего страшного в отсутствии моего креста на покойнике не будет: якобы напавшие разбойники могли его снять. Но Вруйр напомнил мне то, что я ведал еще со времен Новгорода: на Руси нательные кресты не снимают с жертв даже самые отпетые убийцы. Рука сего страшного человека вновь протянулась ко мне, и я отдал свой крест, который тотчас же был повешен на шею мертвого тела.

Потом Вруйр со страшной силою нанес покойнику удар топором по голове, раскроив ее едва ли не пополам, дабы лицо стало неузнаваемым. Кровь в трупе давно уже свернулась, но работники принесли двух трепещущих куриц, отрубили им головы и густо оросили тело их кровью. Волосы покойного были более седыми, нежели мои, но благодаря крови это стало незаметно. Глаза отличались по цвету, но их закрыли и положили на них медные монеты.

Дело было сделано, и меня отвели под руки во дворец Ростислава Мстиславича, ибо после пережитого ужаса сам я идти не мог. Следующие несколько дней я провел во дворце, не выходя из отведенной мне комнаты – не оттого, что мне это было запрещено, а оттого, что повторился приступ, пережитый мною во Владимире. Я не мог встать, в глазах было темно, в груди болело, дышал я с трудом, ночами бредил и, прости Господи, призывал ту самую Любомилу. Приходил великокняжеский лекарь, пустил мне кровь, мне стало немного легче, но я все равно лежал, не вставая. Попытался я встать, только когда открылась дверь, и в мою комнату вошел великий князь Киевский.

Ростислав Мстиславич велел мне не подниматься, отослал слуг, присел у моей постели и с любезной улыбкою рассказал то, что, по его мнению, должно было способствовать моему скорейшему выздоровлению.

На следующий день после того, как я пришел к великому князю, ранним утром на суздальское подворье явился городской чиновник и объявил, что накануне на улице был зарублен разбойниками неизвестный в облачении католического аббата, а поскольку сейчас в Киеве нет других аббатов, кроме прибывшего из Суздальской земли, то он просит посла прийти в мертвецкую и опознать тело.

Как и ожидалось, Глеб Намнежич пришел в мертвецкую не один, а вместе с тамплиерами. В полумраке, смраде и окружении других трупов они не стали слишком внимательно рассматривать предъявленное им изуродованное тело. Анбал Ясин подошел, расстегнул ворот аббатского облачения и показал всем мой нательный крест, который мои злонамеренные спутники видели не раз, когда мы вместе парились в бане. Даже если у них были какие-то сомнения, то после этого они рассеялись окончательно.

Тамплиерам было предложено либо забрать «тело злодейски умерщвленного аббата Готлиба» в Суздальское княжество, либо похоронить его самим в Киеве, либо за определенную плату поручить похороны киевским властям. Поскольку злодеи торопились в Боголюбов и не видели никакого смысла везти с собою разлагающийся труп, то выбрали третье предложение и даже заплатили дополнительные деньги за католическую заупокойную мессу. Им была выдана грамота о моей смерти, и они уже на следующий день отплыли. Но беспокоиться, что они обгонят Гюрату Семковича, не стоит: тот уехал днем раньше и не речным, а прямым сухопутным путем, который ведет из Киева в Суздальскую землю еще со времен Владимира Мономаха.

Закончив свой рассказ, Ростислав вернул мне нательный крест и спросил, понимаю ли я, что орден Храма не простит мне сей истории. Я ответил, что понимаю. Тогда он спросил, готов ли я просить убежища в великом княжестве Киевском. Я сказал «да». Следующим вопросом князя была моя готовность перейти в русское подданство и принять православие, без чего убежище невозможно. Я ответил, что понимаю и это, но мой христианский долг – предварительно посоветоваться со своим духовником, то есть с тобою, мой высокопреосвященный земляк Конрад. Великий князь разрешил написать тебе, и на время ожидания ответа даже положил мне содержание сотского: сие далеко до тысяцкого, но при моих скромных нуждах вполне достаточно, учитывая бесплатное проживание в княжеском тереме. Князь также обещал подумать о каком-нибудь строительном заказе для меня.

Ростислав Мстиславич не зря сказал, что его рассказ ускорит мое выздоровление: мне, действительно, стало легче, и сейчас я чувствую себя настолько сносно, что даже понемногу прогуливаюсь по двору.

Вот и все, что я хотел поведать тебе, любезный брат мой во Христе. Я понимаю, что поставил под угрозу, а возможно, даже сорвал обретение на Руси Грааля. Но постарайся понять и меня: на одной чаше весов оказались интересы Святой католической церкви и князя Андрея Георгиевича, а на другой – злокозненность тамплиеров и моя собственная жизнь. Вторая чаша не могла не перевесить, хотя, разумеется, Господь нам всем судья.

Письмо сие перешлют тебе монастырской почтою немецкие купцы, на днях отплывающие отсюда в Венецию. Жду твоего ответа в Киеве, у великого князя Ростислава Мстиславича.

Благодать Божия да пребудет с тобою. Аминь.

Искренне твой Готлиб-Иоганн.

ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-XV)

Конраду, архиепископу Вормсскому, от Готлиба-Иоганна фон Розенау.

Писано в городе Киеве в пятнадцатый день декабря 1161 года от Р.Х.

Приветствую тебя, любезный мой земляк Конрад!

Приношу тебе глубокую и искреннюю благодарность за твое письмо, а особенно за две фразы в нем: «Конфиденциальная аудиенция, данная его императорским величеством графу Генриху Вифлеемскому, длилась более двух часов» и «Его величество, несмотря на мое заступничество, весьма разгневан на тебя за срыв богоугодной миссии обретения на Руси Святого Грааля». Я прекрасно понимаю, что сие означает.

Что смогу я, если приеду в Империю, возразить на обвинения рыцарей Христа и Храма Соломона? Доказать, что они собирались меня злодейски убить, – невозможно. А что касается махинаций с фальшивой чашей Грааля, то тамплиеры будут либо вообще отрицать их, либо утверждать, что совершали их «к вящей славе Господней». Если бы они вели себя как-то иначе, император Фридрих не гневался бы на меня за срыв миссии обретения чаши, а поблагодарил за раскрытие мошенничества и покушения на убийство.

Поэтому прости меня, любезный мой земляк, но я не последую твоему совету вверить себя в руки Господа, положиться на судебную неприкосновенность, установленную для членов Рейхстага и имперских аббатов, и вернуться в Империю. Что такое судебная неприкосновенность еще не вступившего в должность члена Рейхстага перед августейшим гневом? Нам с тобою ведомо много случаев, когда летели гораздо более высокопоставленные и, казалось бы, неприкосновенные головы. Да и стоит ли говорить, что существует множество способов отомстить мне и без императорского суда? Вспомни хотя бы «змеиный укус», который обсуждали тамплиеры на суздальском подворье в Киеве.

Наверно, меня можно было бы заманить в Империю посулами и обещаниями, и то, что ты не стал этого делать и был со мною откровенен, я буду считать твоей последней услугою земляку. Спаси тебя Господь.

После получения твоего письма я не мог не согласиться на предложение великого князя Киевского Ростислава Мстиславича принять русское подданство и православие. Обряд моего присоединения к православной вере состоялся сим летом, и на нем присутствовал сам князь Ростислав. Различие в православном и католическом Символах Веры состоит лишь в добавлении об исхождении Святого Духа не только от Бога-Отца, но и от Бога-Сына, поэтому никакой существенной разницы я, далекий от богословских тонкостей, не заметил. Моим тезоименитым святым остался Иоанн Богослов, и мое имя на Руси теперь Иоанн. А поскольку для благородных и уважаемых людей здесь принято именование по отчеству, то Иоанн Карлович.

Ты написал, что в случае моего перехода в византийскую церковь будешь вынужден считать меня вероотступником. Но вспомни, что я сказал покойному рыцарю Арнульфу из Кесарии года четыре назад, когда он упрекнул меня в трусости: не всем быть укротителями львов. И так же точно не всем быть великомучениками, готовыми идти на смерть за веру. Да и стоит ли смерти вера, позволяющая «к вящей славе Господней» выдавать за великие святыни древности вазы, изготовленные иерусалимским мастером Гейтелем или киевским мастером Шварном?

Раз уж вспомнились золотых дел мастера и их вазы, то поведаю тебе, чем закончилась неприглядная история с обретением на Руси Грааля.

Гюрата Семкович приехал к Андрею Георгиевичу, привез ему купленную у Шварна вазу и все рассказал. Вскоре приехали тамплиеры и привезли такую же вазу. Суздальский князь был страшно разгневан, или, как полагает поведавший мне это Ростислав Мстиславич, под угрозою огласки гнусных махинаций с вазами сделал вид, что разгневан. На Анбала Ясина была наложена опала, а епископ фон Татцинген, граф Вифлеемский и другие рыцари Храма были немедленно отправлены на родину.

По всей видимости, хитроумный Гюрата благодаря сей истории смог предъявить Андрею Георгиевичу какие-то требования, потому что суздальский князь вскоре отказался от претензий на киевский престол и безоговорочно признал Ростислава Мстиславича старшим среди потомков Владимира Мономаха. Отказался Андрей и от власти в Новгороде, и там теперь вновь княжит Святослав, сын великого князя Ростислава. (В 1169 году Андрей завоевал Киев, в 1170 подчинил Новгород, но это произошло уже после смерти Ростислава в 1167 году – прим. перев.)

Попытки создания в Залесье отдельной митрополии тоже прекращены, более того – Андрей обещал выдать самозванца Феодора на суд киевского митрополита (и выдал, хотя и гораздо позже, в конце 1160-х годов – прим. перев.). Ни о каких совместных богослужениях православных и католиков в Суздальской земле теперь даже речи быть не может, более того – католики вправе стоять на православных литургиях только среди оглашенных.

В Ростове, несмотря на то, что там по-прежнему живет епископ Леон, князь Андрей все-таки начал строительство белокаменного городского собора по моим чертежам двухлетней давности. Леон сначала не хотел благословлять возведение храма по чертежам немца, но потом согласился, узнав, что я теперь не католик, а православный.

При заложении ростовского собора были обретены мощи епископа Леонтия, убитого восставшими язычниками в прошлом веке, и устроены большие торжества по поводу причисления сего достойного служителя православной церкви к лику святых. По сему случаю в Ростов приехал Андрей Георгиевич вместе со всем владимирским и боголюбовским боярством. Феодора не было, и ничто не нарушало богоугодное единство православных ростовской епархии. (В середине 1160-х годов Андрей все же изгнал Леона, но потом принял обратно, и тот занимал ростовскую епископскую кафедру до своей смерти в 1184 году – прим. перев.). Зато среди бояр был Анбал Ясин: получается, князь его простил и вновь приблизил. (И напрасно: в 1174 году Анбал возглавил заговор, приведший к смерти Андрея – прим. перев.). Может быть, ключник смог убедить Андрея Георгиевича, что участвовал в мошенничестве лишь «к вящей славе своего князя»?

Тебя не удивляет, что я столь хорошо осведомлен о том, что происходило на торжествах в далеком Ростове? Мне это поведал суздальский посол Глеб Намнежич, недели две назад посетивший меня в Киеве и вручивший мне послание от Андрея Георгиевича. Кстати, честный старый воин Глеб долго извинялся за то, что в прошлом году принял за меня какого-то убитого разбойниками аббата, и раза три повторил, что поскольку все подумали, что я умер, а на самом деле я жив, то теперь проживу сто лет: на Руси есть такая народная примета.

Так вот, представь себе, князь Андрей как ни в чем не бывало приглашает меня продолжить работу над владимирскими крепостными воротами, каменным дворцом и крепостью в Боголюбове, а также возглавить строительство городского собора в Ростове и новой церкви во Владимире, на высоком холме между княжеским двором и новыми укреплениями.

Но я все же, да простит меня Господь, опасаюсь мести со стороны если не самого Андрея, то его ключника Анбала, поэтому я попросил Глеба Намнежича передать князю благодарность за приглашение, выразил уверенность в том, что мой ученик Улеб Хотович справится и без меня, и остался в Киеве. Каменное церковное строительство сейчас, к сожалению, здесь не ведется, но у меня множество заказов и на деревянные церкви, и на терема: едва ли не каждый киевский боярин и богатый купец хотел бы похвастаться тем, что для него строил «императорский мастер Иоанн Карлович». Да и великий князь Ростислав Мстиславич по-прежнему благосклонен ко мне и оказывает мне покровительство. Так что моя мастерская милостью Божией процветает, и для выполнения в срок всех работ мне приходится нанимать все больше и больше помощников.

Ты всегда был неравнодушен к моей судьбе, любезный земляк, поэтому напоследок хочу поведать тебе, что после освобождения от монашеских обетов я, наконец, решился попробовать найти Любомилу, да бросит в нее камень тот, кто без греха. Благодаря заступничеству Святой Богородицы, хорошей погоде и охранным грамотам от киевского и новгородского князей мне удалось доехать без приключений до Нового Торга и разыскать сию женщину. Настоящее имя ее, как меня когда-то предупреждал пскович Клим, оказалось другим. Зовут ее Глафирою, она не столь молода и миловидна, какой я рисовал ее в своих мечтах и беспокойных снах, но и я отнюдь не являюсь одним из тех прекрасных юных принцев, которых так любят воспевать наши менестрели и миннезингеры.

С недавних пор Глафира живет в моем киевском доме, и я даже подумываю о том, чтобы обвенчаться с нею по примеру благословенного пророка Осии, взявшего в жены блудницу Гомерь. Мне не раз приходилось слышать, что женщины, уставшие от многих лет торговли своим телом, становятся самыми верными и любящими женами. Может быть, мне на старости лет окажется суждено познать счастье спокойной семейной жизни? Дай Бог.

Больше я не буду тебе писать, дорогой мой Конрад, дабы не ставить тебя в неудобное положение перепискою с «вероотступником». Наверно, мне после принятия православия следует попрощаться с тобою навеки: мы вряд ли увидимся и в загробном мире, ибо православные считают, что в рай попадут только они, а католики – что только они. Жаль, что нам неведомо, как на самом деле установил Господь наше посмертное бытие. Может быть, в раю окажутся только те, кто всю жизнь честно и хорошо выполнял свою работу? Не знаю, ибо никогда не был силен в богословии, просто строил храмы. Честно и, смею надеяться, хорошо.

Прощай, любезный земляк. Никогда не забуду тебя. Аминь.

Твой Готлиб-Иоганн, в православии Иоанн Карлович.

АРХИВНАЯ БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА,

приложенная к хранящимся в Венской библиотеке

письмам Готлиба-Иоганна фон Розенау

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-A1)

Составлено Титмаром из Нойхаузена, хранителем библиотеки в имперском городе Вене, по указу благословенного Максимилиана, волею Божией императора Священной Римской империи Германской нации, в седьмой день декабря 1519 года от Рождества Христова, на основании хранящегося в императорском королевском архиве дела № IV-745/30.

Готлиб-Иоганн, по праву рождения барон фон Розенау, родился в восемнадцатый день сентября 1106 года от Р.Х. в родовом поместье Розенау, что под Штайнбахом Верхнефранконским. Крещен в двадцать шестой день сентября того же года.

Принял монашеский постриг в 1124 году от Р.Х.

Обучался у благословенного аббата Сугерия в Сен-Дени и у других именитых архитекторов того времени, достиг высших познаний и навыков в строительных науках и искусствах.

В 1134–1138 годах от Р.Х. совершил паломничество в Святую Землю.

В 1149 году от Р.Х. был рукоположен в прелаты и назначен настоятелем аббатства святого Павла в Вормсе.

Построил множество храмов, в том числе в Иерусалиме, Тире, Кельне, Вормсе, Корвее, Пассау, Клерво, Райзбахе, других городах. Удостаивался благодарности императоров Лотаря II и Фридриха I Барбароссы, короля Германии Конрада III, короля Франции Людовика VII, Иерусалимского короля Фулька и королевы Мелисенды, ряда владетельных герцогов и маркграфов, а также Святой Церкви.

В 1157 году от Р.Х. был послан императором Фридрихом I Барбароссой на Русь на три года с целью строительства там храмов. (Это подтверждается сообщением историка XVIII века В.Н. Татищева, согласно которому на Руси работал присланный императором Фридрихом Барбароссой архитектор, построивший во Владимире Успенский собор 1158–1160 годов и Золотые ворота. Новейшая датировка церквей Покрова на Нерли и Рождества Богородицы в Боголюбове 1158 годом позволила отнести к работе императорского зодчего и эти храмы – прим. перев.).

В 1159 году от Р.Х. императорским указом был возведен в достоинство графа Священной Римской империи и назначен настоятелем имперского аббатства Нидермюнстер в Регенсбурге с правом членства в Рейхстаге.

В 1161 году от Р.Х. на Руси отступил от истинной католической веры, сложил с себя монашеский постриг и прелатское рукоположение.

В 1164 году от Р.Х. его постигла Божия кара: он умер от укуса ядовитой змеи, заползшей в его покои.

Анафема вероотступнику во веки веков. Аминь.

РИСУНКИ И ЧЕРТЕЖИ

Готлиба-Иоганна фон Розенау,

приложенные к его письмам, хранящимся в Венской библиотеке

(номер по описи Венской библиотеки: XII-34-5836/В-A2)

Лист 1. Путешествия по Новгородской земле.

(стрелками Готлиб обозначил направление течения рек – прим. перев.).

Лист 2. Путешествия по Суздальской земле.

Лист 3. План города Владимира.

Лист 4. План города Боголюбова.

Лист 5. Боголюбов. Вид княжеского замка и кивория над чашей.

Лист 6. Боголюбов. Церковь у реки (Покрова на Нерли – прим. перев.).

Лист 7. Владимир. Собор Девы Марии (Успенский – прим. перев.).

Лист 8. Владимир. Золотые ворота.

КОНЕЦ

Список исторических лиц, упоминаемых в книге

Аврелий Августин Гиппонский (354–430) – епископ, философ, проповедник, христианский богослов и политик. Святой католической и православной церквей.

Авраамий (ум. 1158) – строитель и первый настоятель псковского Мирожского монастыря.

Аль-Фараби, полное имя Абу Наср Мухаммед ибн Мухаммед ибн Тархан ибн Узлаг аль-Фараби ат-Тюрки (872–950 или 951) – философ, математик, теоретик музыки, ученый. Один из крупнейших представителей средневековой восточной философии.

Анбал Ясин (ум. 1174) – ключник Андрея Боголюбского. Известен как один из руководителей заговора, приведшего к убийству князя в 1174 году. Казнен вскоре после убийства Андрея.

Андрей Георгиевич (Юрьевич), прозванный Боголюбским (ок. 1111–1174) – сын Юрия Долгорукого. Князь Вышгородский (1149 и 1155), князь Дорогобужский (1150–1151), князь Рязанский (1153), с 1155 года до конца жизни – великий князь Владимирский.

Артаксеркс I – персидский царь, правил в 465–424 годах до н.э. Греки называли его Долгоруким.

Бенедикт Нурсийский (ок. 480–547) – автор «устава св. Бенедикта». Считается родоначальником западного монашества. Святой католической и православной церквей.

Бернар Клервоский (1091–1153) – настоятель аббатства Клерво, богослов мистического направления, духовный писатель, видный государственный и церковный деятель.

Вибальд фон Штабло-унд-Корвей (1098–1158) – настоятель корвейского аббатства Святой Марии.

Витрувий, полное имя Марк Витрувий Поллион (I век до н.э.) – римский архитектор и инженер.

Владимир Всеволодович Мономах (1053–1125), в крещении Василий, – великий князь Киевский (1113–1125). Сын князя Всеволода Ярославича, внук Ярослава Мудрого. Прозван Мономахом по родовому имени рода матери, которая предположительно была дочерью византийского императора Константина IX Мономаха.

Владимир Святославич, также Владимир Святой, Владимир Великий, Владимир Креститель, Владимир Красное Солнышко (ок. 960–1015) – в крещении Василий. Ккнязь новгородский в 970–988 годах, великий князь Киевский с 978 года. При нем произошло крещение Руси. Русской православной церковью причислен к лику святых.

Всеволод Ярославич (1030–1093), в крещении Андрей, – великий князь Киевский в 1076–1077 годах и с 1078 года до конца жизни. Сын Ярослава Мудрого.

Вячеслав Владимирович (ок. 1083–1154) – сын Владимира Мономаха, старший брат Юрия Долгорукого. Правил в Смоленске, Турове, Переяславле. Великий князь Киевский в 1139 и 1150 годах, с 1151 по 1154 годы.

Георгий (Юрий) Владимирович, прозванный Долгоруким (1090-е – 1157) – шестой сын Владимира Всеволодовича Мономаха. С 1113 года (по другой версии, с 1096 года) до конца жизни правил Суздальским княжеством. Начиная с 1132 года, боролся за Киев. В 1149–1151 годах и с 1155 года до конца жизни – великий князь Киевский.

Гюрата Семкович – приближенный великого князя Ростислава Мстиславича.

Ибн Сина, полное имя – Абу Али Хусейн ибн Абдаллах ибн Сина, или Авиценна (980–1037) – ученый, философ, врач и политик.

Имру-уль-Кайс, также Имру-аль-Кайс, полное имя – Имру-аль-Кайс ибн Худжр ибн аль-Харис аль-Кинди (VI век) – выдающийся поэт доисламской эпохи.

Изяслав Мстиславич, в крещении Пантелеймон (ок. 1097–1154) – старший из внуков Владимира Мономаха, великий князь Киевский (1146–1149, 1151–1154). Племянник Юрия Долгорукого, главный его соперник в борьбе за Киев.

Климент Смолятич (ум. после 1164) – митрополит Киевский в 1147–1155 годах, ставленник великого князя Изяслава Мстиславича, после смерти которого был смещен Юрием Долгоруким.

Конрад III (1093–1152) – король Германии (1138–1152) и герцог Франконии (1116–1138).

Конрад фон Штайнбах – архиепископ Вормсский в 1150–1171 годах.

Константин (ум. 1159) – митрополит Киевский в 1155–1158 годах. По происхождению грек. Поставлен на кафедру константинопольским патриархом по просьбе Долгорукого, после смерти великого князя был вынужден покинуть кафедру.

Константин IX Мономах, по другому счету Х или XI (ок. 1000–1055) – византийский император (1042–1055). Выдал свою дочь или другую близкую родственницу за русского князя Всеволода Ярославича.

Кучка (Кучко) Степан Иванович – суздальский боярин, в первой четверти XII века владевший местностью вокруг Москвы.

Леон (ум. 1184) – ростовский епископ с 1158 (по другой версии, с 1160) года до конца жизни. По происхождению грек. Поставлен на кафедру константинопольским патриархом.

Лотарь II (ок. 1075–(1075)1137) – император Священной Римской империи с 1133 года, король Германии с 1125 года, герцог Саксонии с 1106 года.

Людовик VII, прозванный Молодым (1120–1180) – французский король (1137–1180).

Максимилиан I (1459–(14590322)1519) – император Священной Римской империи с 1508 года, король Германии с 1486 года, эрцгерцог Австрийский с 1493 года.

Мануил I Комнин (1118–1180) – византийский император (с 1143).

Мелисенда (ок. 1101–1161) – королева Иерусалима с 1131 по 1153. Супруга и соправительница короля Фулька Иерусалимского, графа Анжуйского.

Мстислав Владимирович (1076(10760601)–1132), в крещении Феодор, позже прозван Великим. Сын Владимира Мономаха, старший брат Юрия Долгорукого, отец Изяслава Мстиславича. Великий князь Киевский (1125–1132).

Мстислав Георгиевич, или Юрьевич (ум. после 1166) – сын Юрия Долгорукого. Князь Новгородский (1156–1157). Изгнан новгородцами незадолго до смерти Долгорукого (по другой версии, сразу после его смерти), на его место был приглашен Святослав Ростиславич.

Мстислав Ростиславич, прозванный Безоким (ум. 1178) – внук Юрия Долгорукого, племянник Андрея Боголюбского. Князь Новгородский (1160–1161, 1175–1176, 1177–1178), Городец-Остерский (1169–1171), Ростовский (1175–1176). После смерти Андрея Боголюбского принимал деятельное участие в борьбе за власть во Владимиро-Суздальском княжестве.

Мутанабби, полное имя – Абу-т-Тайиб Ахмад ибн аль-Хусейн аль-Мутанабби (915–(0915)965) – выдающийся арабский поэт.

Нестор – ростовский епископ с 1147 (по другой версии, с 1149) года. По происхождению грек. По одной из версий, ставленник Климента Смолятича. Смещен митрополитом Константином в 1156 году.

Николай Мирликийский (ок. 270–ок. 345) – епископ Мир Ликийских, в католицизме и православии почитается как святой чудотворец.

Ростислав Мстиславич, в крещении Михаил (ок. 1108–1167) – младший брат Изяслава Мстиславича. Князь Смоленский (1127–1167), князь Новгородский (1154), великий князь Киевский (1154–1155, 1159–1167).

Рюрик (ум. ок. 879) – родоначальник княжеской династии Рюриковичей.

Святослав Ростиславич, в крещении Иоанн (ум. 1170) – сын Ростислава Мстиславича, князь Новгородский (1157–1160, 1161–1168). Изгонялся из Новгорода в 1160–1161 годах, когда новгородским князем стал Мстислав Ростиславич.

Сотко Сытиныч – новгородский купец, вероятно, ставший прообразом былинного Садко. Известен в связи с постройкой в 1167 году церкви Бориса и Глеба в Новгородском детинце.

Сугерий, или Сюжер (ок. 1081–1151) – настоятель аббатства Сен-Дени, видный государственный и церковный деятель, считается создателем готического стиля средневековой архитектуры.

Улита Кучковна – дочь боярина Кучки, супруга Андрея Боголюбского.

Ульфила, также Вульфила (ок. 311–383) – миссионер, епископ готов.

Феодор (Федорец) – кандидат Андрея Боголюбского в ростовские епископы либо митрополиты (в случае благословения патриархом создания в Суздальской земле отдельной от Киева митрополии). В конце 1160-х годов был выдан в Киев на суд митрополита, подвергся отсечению правой руки, ослеплению и ссылке.

Фридрих I Гогенштауфен, прозванный Барбароссой (1122–1190) – император Священной Римской империи с 1155 года, король Германии с 1152 года.

Фульк (1092–1143 или 1144) – король Иерусалимский, граф Анжуйский.

Ярослав Владимирович, прозванный Мудрым (ок. 978–1054), в крещении Георгий, – великий князь Киевский (1016–1018, 1019–1054).

С.В. Заграевский (с) 2014

НА СТРАНИЦУ «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА