НА СТРАНИЦУ «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

Сергей Заграевский

ЕВНУХ СУЛТАНСКОГО ГАРЕМА

(предсмертная исповедь князя Святослава Ольговича,

записанная в рижском аббатстве святого Иоанна в 1238 году от Рождества Христова)

Аннотация к серии исторических романов «Тайны Венской библиотеки»

Исторические романы академика Российской академии художеств С.В. Заграевского написаны на основе реальных летописных и архитектурно-археологических данных и рассчитаны на самый широкий круг читателей, интересующихся историей и архитектурой Древней Руси и Средневековой Европы.

Жанр романов серии «Тайны Венской библиотеки» различен – от детектива до романтической поэмы. Все они основаны на документах, якобы найденных автором в этой библиотеке и переведенных на русский язык, все они имеют общую сюжетную линию – безуспешные попытки католической церкви установить свое господство на Руси. Но конкретные сюжеты романов не связаны между собой, и их можно читать в любом порядке. В любом случае при их прочтении возникает цельная картина быта, политики, войн и зодчества Древней Руси.

«По романам Сергея Заграевского можно изучать древнерусскую историю так же, как по роману «Война и мир» – историю войн с Наполеоном» (академик Н.Н. Седнин).

Другие романы серии «Тайны Венской библиотеки»:

БЕДНЫЙ РЫЦАРЬ ХРАМА

(протоколы заседаний, посвященных рассмотрению отчета

тамплиера Матиаса о выполнении миссии на Руси

в 1145–1157 годах от Рождества Христова)

АРХИТЕКТОР ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА

(письма аббата Готлиба-Иоганна фон Розенау, описывающие его путешествие

на Русь по указу императора Фридриха Барбароссы

в 1157–1161 годах от Рождества Христова)

ПЕСНЬ О ПРЕКРАСНОЙ ПСКОВИТЯНКЕ

И О ЛЮБВИ К НЕЙ ТРЕХ БЛАГОРОДНЫХ И ОТВАЖНЫХ РЫЦАРЕЙ

(средневековая драматическая поэма,

описывающая события 1240-х годов от Рождества Христова)

«ВЕЛИКАЯ КАТОЛИЧЕСКАЯ РУСЬ»

(документы по тайной миссии ордена тамплиеров и Ливонского ордена

в 1304–1316 годах от Рождества Христова)

АУДИОВЕРСИИ РОМАНОВ

––––––

ЕВНУХ СУЛТАНСКОГО ГАРЕМА

(предсмертная исповедь князя Святослава Ольговича,

записанная в рижском аббатстве святого Иоанна в 1238 году от Рождества Христова)

Авторская электронная версия романа

Аннотация к роману

В Венской библиотеке найдена записанная в 1238 году исповедь русского князя Святослава Ольговича, умирающего в городе Риге. В юности он правил в Рыльске, небольшом городе Новгород-Северского княжества. В 1185 году участвовал в походе, воспетом в «Слове о полку Игореве», попал в плен к половцам, и у него началась совсем другая жизнь, полная невзгод и скитаний. В Палестине он оказался свидетелем завоевания Иерусалима султаном Салах-ад-Дином и Третьего Крестового похода, а во Владимиро-Суздальской земле – белокаменного строительства, интриг ордена тамплиеров, братоубийственной Липицкой битвы и Батыева нашествия…

Исторический роман академика С.В. Заграевского написан на основе реальных летописных и архитектурно-археологических данных и рассчитан на самый широкий круг читателей, интересующихся историей Древней Руси и Крестовых походов. В книге приведены исторические реконструкции походов русских князей на половцев (в том числе знаменитого «полка Игорева»), а также основных сражений Третьего Крестового похода, Липицкой битвы, ряда эпизодов завоевания Руси монголами. Большое внимание уделено организации храмового строительства той эпохи.

Роман опубликован: М.: ОГИ, 2014. ISBN 978-5-94282-713-7

ПРИОБРЕСТИ КНИГУ В ИНТЕРНЕТ-МАГАЗИНЕ

АУДИОВЕРСИЯ РОМАНА

––––––

Из картотеки Венской библиотеки

Наименование единицы хранения: послание Христиана фон Талемберга, настоятеля аббатства св. Иоанна в Риге, адресованное рижскому епископу Николаусу фон Науэну.

Вид документа: послание с приложением.

Хранилище: XIII-23, акты XIII века.

Номер документа по библиотечной описи: XIII-166-693/B.

Источник и дата поступления документа в библиотеку: епархиальный архив города Риги, 10 марта 1705 года.

Датировка документа: 29 мая 1238 года.

Объем документа: послание на 3 листах пергамента среднего качества, приложение в 7 частях на 379 листах такого же пергамента.

Сохранность документа: хорошая.

Приложение: предсмертная исповедь русского князя Святослава Ольговича, умершего 14 мая 1238 года в рижском аббатстве св. Иоанна.

ПОСЛАНИЕ

аббата Христиана фон Талемберга рижскому епископу Николаусу фон Науэну

Его преосвященству Николаусу фон Науэну, епископу города Риги и окрестностей, от Христиана фон Талемберга, Божией милостью настоятеля аббатства св. Иоанна в Риге.

Писано в городе Риге в двадцать девятый день мая 1238 года от Р.Х.

Слава Иисусу Христу! Нижайше приветствую Ваше христианнейшее преосвященство!

Смею довести до Вашего сведения, что ранним утром четырнадцатого дня мая месяца сего года привратник моего аббатства обнаружил сидящего около ворот тучного старца, одетого в измятую и грязную, но богатую одежду. Старец сказал привратнику, что является русским князем Святославом и просит помочь ему добраться до ближайшего храма византийской веры, так как он обессилел и не может идти, часы его жизни сочтены, и он не хотел бы покинуть этот мир без предсмертной исповеди. Привратник, верный заветам Господа нашего Иисуса Христа, уже собирался позвать монахов, чтобы они отвели или отнесли умирающего в церковь святого Николая Мирликийского на подворье русских купцов, но Господь умудрил его вначале известить меня о том, что у ворот сидит русский князь.

Я подумал, что поскольку мы не раз воевали за установление на Руси святой истинной католической веры и собираемся воевать и далее, то в княжеской предсмертной исповеди могут содержаться полезные для нас сведения о сей стране. Поэтому я сам вышел наружу и сказал старцу, что византийский храм находится далеко, но я готов выполнить свой христианский долг, дать ему приют в своем аббатстве и пригласить для него священника его веры. Князь, неплохо говоривший на латыни, с благодарностью согласился.

Я велел отнести его в келью, положить на удобное ложе и накормить. Впрочем, он уже был настолько плох, что от еды отказался, попросил только воды. Тем временем я послал одного из своих монахов к греку Никифору, священнику церкви святого Николая, и попросил передать, что я прошу его срочно прибыть в мое аббатство по неотложному делу. Хотя Никифор и принадлежит к другой вере, но мы находимся с ним в хороших отношениях, и недавно я ему даже дешево продал излишек кирпича, который у меня остался от строительства новых келий. Ему как раз надо было достраивать дом причта, а на торгу кирпич стоил бы куда дороже. Надеюсь, Ваше преосвященство, Вы не сочтете грехом мои добрые отношения с Никифором, ведь византийская церковь хотя и не признает исхождение Святого Духа от Бога-Сына и непогрешимость святейшего папы, но все же обладает апостольской преемственностью.

Никифор пришел скоро, и я попросил его принять предсмертную исповедь русского князя, внимательно слушать, не перебивать и не прерывать, как это зачастую делают некоторые византийские священники. Впрочем, чего греха таить, и наши тоже. Мне показалось, что хитрый грек догадался о моем намерении послушать рассказ старца, но сделал вид, что ему неведомо нарушение тайны исповеди.

А в соседней келье, где через отдушину слышно каждое слово, я посадил брата Штефана. По происхождению он русский, и мог записывать то, о чем говорил умирающий князь. Исповедь оказалась длинною, поэтому когда брат Штефан устал, я послал в аббатство святой Екатерины за помощью. Оттуда пришел брат Петер, тоже знающий русский язык, и в дальнейшем они с братом Штефаном сменяли друг друга. Потом я отпустил братьям грех нарушения тайны исповеди, прошу также и Ваше преосвященство отпустить мне этот грех как совершенный во благо нашей Святой церкви.

Вечером четырнадцатого дня мая сего года князь Святослав, в крещении Борис, окончил исповедь, принял причастие, над ним было совершено елеосвящение, и он отошел к Господу. Похоронен он был по византийскому обряду на кладбище при церкви святого Николая. Да смилуется Господь над его душою.

Как я и предвидел, в своей предсмертной исповеди русский князь рассказал много важного и интересного – например, о смерти знаменитого неверного султана Саладина, о перипетиях борьбы за власть на Руси, о недавнем завоевании этой страны безбожными язычниками-монголами, о богоугодных миссиях благородной дамы Матильды фон Иммендорф и еще о многом другом. Поэтому я повелел брату Штефану перевести эту исповедь на латынь и нижайше направляю ее Вашему преосвященству.

Да пребудет благодать Божия с Вашим преосвященством и всеми нашими братьями во Христе, пусть дни Ваши будут полны успехов и радости, да хранит Вас Пресвятая Дева Мария бесчисленные годы. Аминь.

Искренне Ваш, всей душою преданный Вашему христианнейшему преосвященству раб Божий Христиан фон Талемберг.

Приложение

ПРЕДСМЕРТНАЯ ИСПОВЕДЬ

русского князя Святослава, записанная в рижском аббатстве св. Иоанна

в четырнадцатый день мая 1238 года от Р. Х.

Примечание переводчика. Русскоязычный оригинал исповеди князя Святослава обнаружить не удалось: видимо, он остался в рижском аббатстве св. Иоанна и исчез в ходе многочисленных войн. В Венской библиотеке находится только сделанный в мае 1238 года перевод на латынь. Поэтому при «обратном переводе» я не стал воспроизводить древнерусский язык, так как это было бы лишь стилизацией, и перевел исповедь на современный русский.

Для наглядности приведена карта княжеств Древней Руси.

Часть I,

записанная Штефаном, монахом аббатства св. Иоанна в Риге

Здравствуй, отец Никифор. Спасибо, что пришел. Ты говоришь по-русски? Это хорошо. Я мог бы исповедоваться по-гречески, но говорю на твоем языке с ошибками и медленно. Боюсь, тогда исповедь займет слишком долгое время, и я умру, не успев ее закончить. Часы моей жизни сочтены, а я должен рассказать о многом. Несмотря на свои тягчайшие грехи, надеюсь на их христианское отпущение, так как уже наказан за них и в этой жизни – многочисленными несчастьями, выпавшими на мою долю. И за что мне все это? Не знаю. Может быть, это была плата за счастливое и безоблачное детство? Но детство бывает счастливым у многих, и не все же люди потом так несчастны? Да, ты прав, не нам судить о том, насколько счастливы или несчастны другие.

Но мое детство, действительно, было счастливым. Я ведь не обманул: я русский князь. Родился я в городе Новгороде-Северском семьдесят один год назад, то есть в шестьсот семьдесят пятом году (здесь и далее князь Святослав приводит даты по летосчислению «от сотворения мира», принятому и на Руси, и в Византии. 6675 год по этому летосчислению – 1167 год от Рождества Христова. Прим. перев.). При рождении меня нарекли Святославом, при крещении дали имя Борис. Но на Руси князей редко зовут по крестильным именам, – я знаю, что вы, греки, считаете это пережитками язычества. Зато у нас к титулованным и просто уважаемым людям обращаются с прибавлением имени отца, так что меня звали Святославом Ольговичем. Да, именно звали. Я говорю так не потому, что уже считаю себя мертвым, хотя и это почти что так. А потому, что последние полвека меня звали другими именами.

Но я буду рассказывать по порядку, пока еще моя голова светла, и я могу связно говорить. Ты никуда не торопишься, отец Никифор? Нет? Благодарю тебя за выполнение христианского долга.

Мой отец, Олег Святославич, вокняжился в Новгороде-Северском за три года до моего рождения. Ему было уже около тридцати лет, когда я родился, и я был у него единственным сыном. А он был старшим сыном черниговского князя Святослава Ольговича.

В нашем роду, отец Никифор, такое чередование имен и отчеств от внука к деду считалось весьма почетным. Более того, это чередование можно продлить и дальше, так как Олегом звали отца Святослава Ольговича, а его деда – Святославом. А отчество этого Святослава было Ярославич. Ты бывал на Руси, отец Никифор? Только проездом? А откуда тогда так хорошо знаешь русский? Да, если ты много общался с русскими купцами, то неудивительно. Но даже если бы ты вообще не бывал на Руси, то наверняка слышал бы о великом князе Киевском Ярославе, прозванном Мудрым. Конечно, не мог не слышать. При нем Русь входила в число наиболее сильных государств Божьего мира.

Получается, я прямой потомок Ярослава Мудрого. А вообще наш род ведет начало от варяга Рюрика, которого киевляне почти четыре века назад пригласили княжить в Киеве, тогдашней столице. Как мне печально говорить о Киеве как о «тогдашней столице»! Этот некогда великий город уже на моей памяти пришел в упадок, Русь перестала быть единым государством и распалась на множество почти самостоятельных княжеств. До недавнего времени самым сильным из них было Суздальское – на северо-востоке Руси. Столица этого княжества – Владимир, но во времена Ярослава об этом городе еще мало кто слыхал, а может, его еще и вовсе не было. О том, кто из русских князей основал этот город, ходили разные толки – то ли отец Ярослава Владимир, прозванный Крестителем, то ли внук – Владимир, прозванный Мономахом в честь своего деда, византийского императора. А три месяца назад этот прекрасный город разорили безбожные язычники.

Да, отец Никифор, я имею в виду монголов. Ты, конечно, знаешь о бедах, свалившихся на Русь этой зимой. Но не знаешь, как и почему они свалились, и кто был тому виной. Из моей исповеди ты это узнаешь. Мне, наверное, повезло, что ты грек, а не русский. Русский священник, может быть, и не отпустил бы мои грехи, услышав, как велика моя вина перед страной, лежащей в руинах. Но тебя вряд ли сильно беспокоят беды Руси, так что у меня есть надежда на смерть с отпущенными грехами.

Тебе знаком город Чернигов? Да, тот самый, где княжил мой дед Святослав Ольгович. Во времена Ярослава Мудрого это был второй город на Руси после Киева. Чернигов процветает и сейчас, если только его не разорили монголы. (Разорили, но позже – в 1239–1240 годах. Прим. перев.).

Ярослав Мудрый умер почти двести лет назад (в 1054 году – прим. перев.), и от него остались несколько сыновей, разделивших Русь между собой. Начались бесконечные междоусобицы, в результате которых Чернигов отошел к роду моего прадеда Олега Святославича, внука Ярослава. Киев постоянно переходил из рук в руки, но чаще всего там правили потомки Владимира Мономаха, двоюродного брата Олега. Так что с тех пор на Руси были две основные ветви князей – Мономаховичи и Ольговичи. По справедливости, Киев должен был бы принадлежать Ольговичам, так как отец Олега был старше, чем отец Владимира. Так что нелюбовь к «узурпаторам» – Мономаховичам – у нас, князей Черниговской земли, была, как говорится, в крови.

Я не только принадлежу к Ольговичам, но и мое отчество – Ольгович, что в нашем роду тоже очень почетно. А о чередовании имен и отчеств «Святослав Ольгович – Олег Святославич» я тебе уже говорил. Так что я уже по праву рождения пользовался большим уважением и, наверное, когда-нибудь мог бы стать и великим князем Киевским. А что? Правили в Киеве князья и из нашего рода. Когда Киев был еще силен, великими князьями были и мой предок Святослав Ярославич, и Всеволод, старший брат моего деда Святослава Ольговича, и Изяслав Давыдович, двоюродный брат моего деда. Потом в Киеве княжил двоюродный брат моего отца – Святослав Всеволодович. Но это было уже в тяжелые для Киева времена.

Мой дед Святослав Ольгович почти всю жизнь был князем Новгорода-Северского – города, где потом родился я. Он отказался от прав на Киев еще во время большой междоусобной войны между потомками Владимира Мономаха – сыном Георгием Владимировичем, прозванным Долгоруким, и внуком Изяславом Мстиславичем. Ольговичи могли бы, наверно, и не участвовать в той войне, но оказались втянуты в нее: тогда воевала вся Русь, за исключением Полоцкого княжества, обособившегося еще до Ярослава Мудрого. И мой дед был вынужден лавировать между Долгоруким и Изяславом.

Война эта окончилась со смертью Изяслава Мстиславича (в 1154 году – прим. перев). Георгий Долгорукий стал великим князем Киевским, но правил недолго и умер через три года после Изяслава. Со смертью каждого из великих князей приходила в движение едва ли не вся Русь, так как князь имеет право раздавать столы (престолы – прим. перев.) в подвластных ему княжествах, хотя, конечно, вынужден учитывать старшинство и родство. Когда черниговский князь Изяслав Давыдович стал великим князем после Долгорукого, в Чернигове вокняжился мой дед Святослав Ольгович, и передел столов начался и в Черниговской земле.

Нет, отец Никифор, четкой иерархии русских княжеств не существует, мелкие княжества бывали и самостоятельными, и входящими в более крупные. В Черниговской земле наиболее значимым княжеством всегда было Новгород-Северское, даже иногда считавшееся самостоятельным. Это княжество чаще звали Северской землей. Крупнейшими городами и центрами удельных – зависимых от Новгорода-Северского – княжеств там были Курск, Путивль, Трубчевск и Рыльск. К северо-востоку от Северской земли начиналась Рязанская, тяготевшая то к Чернигову, то к мощному северному соседу – Суздальской земле. Да, той самой, где столица – Владимир. Эту землю во времена моей молодости стали называть Владимирским великим княжеством – по названию столицы, но и сейчас чаще зовут по старинке – Суздальской землей, по одному из древнейших и крупнейших городов. Так, как называли еще при Мономахе и Долгоруком.

До смерти Долгорукого в Новгороде-Северском княжил сам Святослав Ольгович, а когда он поднялся до Чернигова, то отдал Северскую землю следующему по лествице рода Ольговичей – Святославу Всеволодовичу, сыну своего старшего брата Всеволода.

Лествица, отец Никифор, – это иерархия русских князей, отношения старшинства. Как бы лестница. У тебя в Византии тоже есть нечто подобное, только согласно этой лествице не распределяется владение городами. На Руси же распределяется. Так вот, следующим по лествице Ольговичей после Святослава Всеволодовича был мой отец Олег Святославич, старший сын Святослава Ольговича.

Мой отец княжил сначала в Путивле (до 1159 года – прим. перев.), потом в Курске. А когда в семьдесят втором году (1164 – прим. перев.) Святослав Ольгович умер, Чернигов отошел к Святославу Всеволодовичу, а мой отец Олег вокняжился в Новгороде-Северском.

Насколько я знаю, получить северское княжение отцу было непросто, так как на него претендовал и младший брат Святослава Всеволодовича – Ярослав. Это вечные вопросы лествицы: кто старше – старший сын младшего брата или второй сын старшего брата? Младший сын или старший внук? В подобных спорных случаях имеет значение возраст, а мой отец был старше Ярослава. В итоге, слава богу, обошлось без междоусобной войны, и столы были поделены вполне мирно.

Ярославу, правда, вообще никакого удела не досталось, он правил в Чернигове совместно со старшим братом. Все удивлялись, почему: он мог бы запросто получить Курск или Путивль. Как потом выяснилось, это была хитрость братьев Всеволодовичей: Святослав претендовал на Киев, а Ярослав как бы охранял Чернигов, чтобы этот город в отсутствие Святослава не достался моему отцу.

Так что Курск тоже остался за моим отцом Олегом. У меня слабеет память, отец Никифор, и я не могу вспомнить, говорил ли я, что передел столов после смерти моего деда Святослава Ольговича Черниговского прошел спокойно, по лествице, без усобиц. Да, только что говорил. Видишь, уже забыл. Но я постараюсь сосредоточиться и рассказать все до конца. Я хочу быть полностью чистым перед Господом, и если ты соблаговолишь дать мне отпущение грехов, то оно должно быть обоснованным. Ты должен знать все обо мне и моей грешной, можно даже сказать, низкой и позорной жизни, заканчивающейся по заслугам – смертью бродяги на чужбине.

Так что не буду отвлекаться и продолжу. Как ты понимаешь, даже если не было усобиц, все равно каждый передел столов вызывал страшную сумятицу с управлением княжествами и сбором налогов. Можешь представить себе, что каждые несколько лет князья переезжали из города в город вместе с семьями, боярами, чиновниками и дружинами, и пытались ужиться в новом городе, которого зачастую совсем не знали? И так происходило по всей Руси. Единственным исключением было большое и богатое Суздальское княжество, где в то время княжил сын Георгия Долгорукого – Андрей, прозванный Боголюбским. И Георгий, и Андрей уделы не раздавали, держали своих братьев и сыновей при себе или использовали как наместников и воевод, но не как самостоятельных правителей.

Но лучше расскажу о себе, все-таки это моя исповедь, что я все о Руси? Правда, мы, князья, не отделяли себя от страны, которая была, по сути, владением нашего большого и разветвленного рода Рюриковичей, не зря все мы называли друг друга братьями независимо от возраста и степени родства. И все же перейду к своему детству.

Итак, за три года до моего рождения отец получил Новгород-Северский и переехал туда из Курска со всеми приближенными. В Курске он оставил наместника. Когда я родился, отец уже освоился в своем новом уделе, и в городе было спокойно.

Моя мать Светозара, дочь Георгия Долгорукого, очень долго не могла забеременеть, и я родился, когда ей уже было немало лет, под тридцать. И она умерла при родах. Отец вскоре женился во второй раз, но Агафья, дочь смоленского князя Ростислава Мстиславича, тоже долго не прожила и умерла, когда я был еще младенцем. Ее я не помню. Вот так не везло моему отцу с женами.

Затем отец по особому разрешению киевского митрополита вступил в третий брак, и его супругой стала Аграфена, дочь Андрея Владимировича Доброго, младшего брата Долгорукого.

Аграфена не то чтобы очень меня любила, но относилась ко мне хорошо и никогда не обижала. Своих детей у нее не было, а у отца я был единственным ребенком. Так что я был окружен всеобщим вниманием, заботой и лаской. И отец занимался только мною. Вообще говоря, единственный ребенок – большая редкость для русских князей, обычно в княжеских семьях пятеро – семеро, а то и больше. У Георгия Долгорукого, например, было едва ли не четырнадцать.

Более счастливого времени в моей жизни не было. Потому и думаю, что мои невзгоды стали горькой расплатой за то счастье, которое я испытывал в детстве. Ты так не считаешь, отец Никифор? Да, конечно, все в руке Божьей, и пути Господни неисповедимы. Наверно, ты прав. Да и странно было бы на смертном одре спорить со священником.

Я принял постриг в пять лет. Не тот, при котором постригают в монахи, а тот, при котором будущего воина впервые сажают на коня и остригают ему волосы. Ты называешь этот обряд пережитком язычества, но он не при мне начался и не при мне закончится (русские князья отменили этот обряд только при Иване Калите – прим. перев.). Когда я принимал постриг, конь был отцовским, но через пару лет, когда я научился неплохо держаться в седле, мне подарили жеребенка. Это был чистокровный арабский скакун, и назвали его Нурадином – в честь тогдашнего эмира Дамаска. Знал бы я, кем станет для меня преемник этого эмира! Думаю, это хорошо, что людям не дано знать, что их ждет в будущем. А то они, наверно, сошли бы с ума от ужаса.

Красавец Нурадин был со мной всюду до страшного конца моей счастливой жизни молодого русского князя – и в Курске, и в Рыльске, и в трагическом походе в степь с моим дядей Игорем Святославичем. Белый конь, с темной отметиной на лбу. Сильным был, резвым, и таким умным, что его не надо было водить в поводу: если я спешивался, то он шел за мной, как верный пес. Мне другие князья даже завидовали, такой конь был. Боже, как же это было давно.

Мое детство было тем более счастливым, что я почти не сталкивался с княжескими усобицами. Нельзя сказать, что в Черниговской земле царило полное спокойствие. Например, вскоре после того, как Изяслав Давыдович после смерти Георгия Долгорукого оставил Чернигов и вокняжился в Киеве, мой дед Святослав Ольгович перешел из Новгорода-Северского в Чернигов. Да, я это уже говорил, но не говорил, что вскоре Изяслав был выбит из Киева смоленским князем Ростиславом Мстиславичем и потребовал Чернигов назад. Святослав ему не уступил, и началась усобица, в которой участвовал и мой отец. Но меня тогда еще не было на свете.

Года через два после моего рождения отец водил свою дружину на Киев в составе войск Андрея Боголюбского, участвовал в разграблении города и вернулся с большой добычей. Теперь я понимаю всю пагубность того взятия Киева для спокойствия и единства страны, но тогда я еще был младенцем, и даже не помню всеобщего ликования в Новгороде-Северском и триумфального возвращения отца домой: мне об этом потом рассказывал боярин Корнила Иоаннович, мой дядька-пестун.

Первая усобица, которая мне запомнилась, произошла, когда я был лет семи от роду (в 1174 году – прим. перев.). Мой двоюродный дядя Святослав Всеволодович тогда боролся за Киев с одним из Мономаховичей, Ярославом Изяславичем, и занял столицу. Как всегда бывает в таких случаях, предстоял большой передел столов. Мой отец не стал дожидаться этого передела и решил сам захватить Чернигов. Подошел со всей дружиной к городу, но его не впустили: оказалось, Святослав предусмотрительно оставил там брата Ярослава.

Пытаться взять Чернигов приступом мой отец не стал, хотя, думаю, мог бы: дружина Святослава ушла в Киев, и сил у Ярослава наверняка было недостаточно, чтобы противостоять мощному северскому войску. Но отец предпочел не проливать кровь и ушел обратно в свой город. Вскоре Святослав вернулся в Чернигов, выбитый из Киева еще одним Мономаховичем – смоленским князем Романом Ростиславичем. Узнав, что в его отсутствие к Чернигову подходила дружина Олега Святославича, он воспылал злобой, пошел со своим войском к Новгороду-Северскому и осадил город.

Я запомнил, как зловеще горели костры воинов Святослава Всеволодовича вокруг нашего города, и как мой отец выходил из городских ворот на переговоры со своим двоюродным братом. Кажется, они даже обсуждать ничего не стали, сразу заключили мир, поцеловали крест и разошлись по своим городам. Получается, попугали друг друга, и все. Хитрый Святослав решил подождать.

Представь себе, отец Никифор: такие отношения между князьями, называвшими друг друга братьями, считались вполне нормальными, и в том, чтобы осадить город брата, разграбить его деревни или даже сразиться с ним на поле брани, ничего зазорного не было. Конечно, теперь я понимаю, что братство русских князей было не более чем лицемерием, а на самом деле любой из них мог уподобиться тому царю Иудейскому, который убил шесть своих братьев. Не помнишь, отец Никифор, как его звали? Его еще пророк Илия обличал. Иорам, сын Иосафата? Спасибо. Раньше я сказал бы: «Запомню», но теперь мне это уже ни к чему. Как ужасно знать, что твои часы сочтены, и уже не надо ничего запоминать.

Сразу же после ухода войска Святослава Всеволодовича мой отец отправил меня княжить в Курск. Мне было всего семь лет, но ему было важно, чтобы я уже «сидел на уделе»: это придавало вес и ему, и мне. И Курск уже было бы гораздо сложнее у нас с ним отобрать.

Так что с этого времени я рос в Курске, городе, стоящем на возвышенности у слияния рек Кура и Тускари, неподалеку от большой реки Семи (ныне Сейм – прим. перев.). Крепость в Курске была мощной, с толстыми деревянными стенами на высоких валах, но стены не поновлялись уже лет сто, обветшали и покосились. То же самое было и с княжеским дворцом, построенным еще при первом курском князе Изяславе, сыне Владимира Мономаха. Но я был ребенком, и мне было все равно.

Правил Курском на самом деле, конечно, не я, а боярин Корнила Иоаннович, мой дядька-пестун, но и я понемногу учился управлять княжеством. Вникал в налоговые и судебные дела, сам пытался судить, хотя в итоге лишь повторял то, что говорил дядька. Учился грамоте, изучал греческий и латынь, естественные науки, историю, математику, – все как положено. И воинское дело осваивал, как и все князья: учился владеть мечом, стрелять из лука, командовать дружиной. Любил охотиться, да и просто носиться по степи на Нурадине. Часто ездил в Новгород-Северский к отцу, иногда и он приезжал ко мне в Курск. Это недалеко, три – четыре дня пути верхом, а если поспешить, то можно было и за два дня доехать.

В юношеских грезах я видел себя князем и Новгорода-Северского, и Чернигова, а может, и Киева. И, конечно, мечтал и о красавице-жене, и просто о женщинах. Милые дворовые девки мне подмигивали, а одна, каюсь, соблазнила юного князя и стала первой женщиной в моей жизни. Но через это, думаю, в юности проходили все, так что тяжким грехом это вряд ли является. Да, отец Никифор, я понимаю, что это Господу решать, какие грехи тяжкие, какие нет. Но все-таки не кляну себя за свои юношеские приключения, к тому же развратником и прелюбодеем никогда не был, в отличие от многих других князей моего возраста, терявших голову от вседозволенности.

Мне должно было исполниться четырнадцать… Нет, тринадцать. Это был шестьсот восемьдесят восьмой (1180 – прим. перев.) – первый, но далеко не последний трагический год в моей жизни. Зимой того года, на Крещение, отошел к Господу мой отец Олег Святославич. Было ему лишь немного за сорок.

Тогда я еще не понимал, почему это произошло. Теперь понимаю. Думаю, что и ты это поймешь, отец Никифор, если я кратко поведаю тебе предысторию. Хотя зачем тебе знать, отчего почти шестьдесят лет назад в далеком Новгороде-Северском умер князь Олег? Неужели интересно? Ну, тогда расскажу.

Еще года за четыре до смерти моего отца русские войска, возглавляемые Рюриком и Давыдом, младшими братьями киевского великого князя Романа Ростиславича, были разгромлены половцами. Ты знаешь, отец Никифор, кто такие половцы? Не ведаю, как они называются по-гречески, но объясню, и ты наверняка поймешь, о ком речь. Половцы – это степные кочевники, язычники, постоянно беспокоившие своими набегами Южную Русь, то есть земли Киева, Переяславля (ныне Переяслава-Хмельницкого – прим. перев.) и нашего Чернигова. Да, именно беспокоившие. Сейчас уже вряд ли беспокоят: говорят, их едва ли не всех перебили монголы. Но до этого половцы были большой и серьезной силой, и с ними воевали все южнорусские князья. Впрочем, эти же князья иногда приглашали половцев в союзники во время усобиц, и поганые были рады прийти на Русь пограбить – вроде как на законных основаниях.

И вот Рюрик и Давыд пошли на половцев и были разбиты. Виновником поражения считался Давыд, и черниговский князь Святослав Всеволодович потребовал от Романа Ростиславича суда над младшим братом. И пригрозил войной. На сторону Святослава встало киевское вече – так на Руси называются советы именитых горожан.

Роман совершил достойный поступок: не пожелал выдать брата на суд и предпочел оставить Киев и удалиться в свой Смоленск вместе с Давыдом и Рюриком. Впрочем, у Романа все равно не было другого выхода: даже если бы он предал своих братьев, Святослав наверняка нашел бы какой-нибудь другой повод предъявить свои требования.

По идее, Святослав Всеволодович должен был бы, уйдя в Киев, отдать Чернигов следующему по лествице князю. Но следующим, как ты помнишь, был мой отец, а Святослав ни в коем случае не мог допустить, чтобы черниговским князем стал Олег Святославич, и хотел видеть на этом месте своего брата Ярослава. И Святослав тянул и тянул время, изобретая все новые и новые поводы не отдавать Чернигов, ссылаясь то на переговоры со смоленскими князьями, то на якобы собираемые ими войска, то еще на что-то.

Войско моего отца было готово идти на Чернигов. И тут накануне Крещения Господня он умер. Собирался купаться в проруби, как у нас на Руси ведется испокон веков, но так и не дожил до этого дня. И получилось, что в Новгороде-Северском вместо празднования Крещения оплакивали князя Олега: горожане его очень любили.

Отчего умер князь? Незадолго до его смерти из Чернигова приезжал ближний боярин Ярослава Всеволодовича и пировал вместе с ним. Дня через три отец разболелся и весь почернел, даже слюна стала черной. Сначала лекари даже подумали, что у него чума, и боялись подходить к его ложу. Теперь, после того, как я прошел все, что прошел, я понимаю, что такая смерть здорового, крепкого, никогда ничем не болевшего человека не была случайностью. Тогда я этого не понял. А те, кто понял, – промолчали.

Впрочем, у меня тогда и не было возможности долго раздумывать над причиной смерти отца: сначала я помчался из Курска в Новгород-Северский, чтобы успеть на отпевание и поминки, потом поехал в Чернигов по приглашению Ярослава Всеволодовича, а потом и в Киев – по приглашению Святослава.

Кстати, Роман Ростиславич умер летом того же года, причем так же почернел перед смертью, как мой отец. Это тоже наводит на определенные подозрения, правда?

После смерти Романа Святослав Всеволодович прочно вокняжился в Киеве, и начался обычный передел столов. Ярослав Всеволодович, разумеется, получил Чернигов. В дальнейшем он всегда и во всем поддерживал своего брата.

Следующим по лествице рода Ольговичей был младший брат моего отца – Игорь Святославич. Человек, которого я считаю главным виновником моих бед и несчастий. Каюсь, много раз я его проклинал и желал ему вечно гореть в аду. Да, я знаю, что это грех – желать другому зла, но я не святой, и пределы моего христианского всепрощения не безграничны. Думаю, отец Никифор, что ты, услышав мой рассказ, поймешь, что я не мог относиться к этому человеку иначе.

Ты спрашиваешь, почему я не занял отцовский новгород-северский стол? Да все из-за той же лествицы: город должен был отойти не прямому наследнику почившего в бозе князя Олега, а князю, следующему по старшинству. Это, несомненно, был Игорь Святославич, и оспаривать это было невозможно: Игорь был гораздо старше меня, лет на пятнадцать – шестнадцать, я всегда звал его дядей.

На отпевание своего старшего брата Олега Игорь не успел, но мы с ним вскоре встретились в Чернигове, во дворце Ярослава Всеволодовича, он меня обнял и пообещал, что будет теперь мне вместо отца. Признаюсь, я не выдержал и расплакался на его груди.

Пока мой отец был жив, Игорь Святославич княжил в Путивле, городе примерно такого же размера и значимости, как Курск, то есть мы с ним были как бы равны. Игорь всегда вел себя очень тихо и скромно, ни с кем не ссорился, ни во что не вмешивался. Став новгород-северским князем, он не изменил своим привычкам: поддерживал со всеми родственниками добрые отношения, никогда не разговаривал повелительно и жестко, в отличие от Ярослава Черниговского и Святослава Киевского. Путивль остался за ним, и он тут же посадил туда на княжение своего сына Владимира, который был моложе меня лет на пять.

Курск у меня забрали и отдали Всеволоду – младшему сыну Святослава Ольговича, следующему по лествице князю после моего отца и Игоря. Этот мой дядя раньше княжил в небольшом городке Трубчевске, и Трубчевск тоже остался за ним.

Мне же дали в княжение совсем маленький город, меньше и Курска, и Трубчевска, – Рыльск, где раньше княжил Владимир, сын Игоря. Неудивительно, что я должен был довольствоваться Рыльском: дяди были старше меня и получили «старшие города». А отца, который мог бы меня защитить, уже не было в живых.

И в конце того же года я въехал в Рыльск вместе с боярами и дружиной. Впрочем, бояр было всего несколько человек, а дружинников едва ли пара сотен. Моя мачеха Аграфена предпочла остаться в Новгороде-Северском и вскоре постриглась в монахини, больше я ее не видел.

Рыльск – городок, стоящий почти на полпути между Курском и Новгородом-Северским, верстах в ста двадцати и от того, и от другого. Мне даже потом казалось, что Игорь Святославич отдал мне именно Рыльск, чтобы я был поближе к нему и его младшему брату Всеволоду, и они могли следить, чтобы я не затеял какую-нибудь усобицу. Впрочем, у меня и в мыслях такого не было, я не был столь нетерпелив и честолюбив, как мой покойный отец, и всегда помнил, что и так нахожусь высоко на лествице и рано или поздно получу более значимые города безо всяких усобиц. А пока что мне и Рыльска вполне хватало.

И, как ни странно, этот городок я полюбил. Сейчас, умирая в далеком краю, я из времен своего детства и юности чаще всего вспоминаю не Новгород-Северский и не Курск, а именно Рыльск. Может быть, оттого что там я уже правил сам: пестун Корнила Иоаннович хотя и остался при мне, но на дела перестал влиять напрямую.

Поскольку городок был тихим и спокойным, мне, слава богу, ни разу не пришлось ни усмирять восстания, ни устраивать казни. Всего раза два я согласно «Русской правде», кодексу Ярослава Мудрого, приговаривал к смерти горожан, убивших своих жен. И то потом миловал, так как они искренне раскаивались и клялись, что это никогда не повторится.

Еще мне повезло, что за время моего княжения не было ни одного большого городского пожара: например, в те же годы Путивль горел два раза, Новгород-Северский и Курск – по разу. Господь уберег, можно сказать и так.

И место, на котором стоял Рыльск, было очень красивым. Старинные валы, увенчанные деревянными стенами, возвышались на холме на правом берегу Семи, между впадающими в нее речками Рыло и Дублянь. Теперь этот холм называется горой Иоанна Рыльского. Да-да, отец Никифор, того самого болгарского монаха-подвижника, жившего лет триста назад. Надо же, ты бывал в Рыльском монастыре? Я никогда не был в Болгарии, да и в Византии был только раз, в Константинополе, и то проездом.

Но мой Рыльск, конечно же, назывался не в честь болгарского монаха, да и возник он, наверно, раньше, чем жил Иоанн. Просто так совпали названия. А город, видимо, получил свое имя в честь речки Рыло, а уж откуда получила название речка – Бог весть. Говорили даже, что какая-то сказочная гигантская свинья в глубокой древности выкопала русло этой речки своим рылом, и смеялись, что эта легенда вполне достойна «Капитолийской волчицы», только на русский лад: не героические Ромул и Рем, а свиное рыло. Нас, русских, всегда выручало умение посмеиваться над собой. И мне даже сейчас стало чуть легче, когда я вспомнил, как в юности забавляла меня эта легенда.

Рыльский княжеский дворец был деревянным, одноэтажным, и походил скорее на большую избу. Рядом стоял деревянный же городской храм Николая Угодника. Вообще, честно говоря, городок больше напоминал большое село, разве что имел укрепления – кстати, неплохие по русским меркам. Да, именно по русским: теперь я повидал мир и знаю, что на Руси укрепления схожи разве что с укреплениями древних варваров. Ведь смести с вала деревянные стены при помощи мало-мальски современной осадной техники не представляет труда. Наши валы внутри укреплены деревянными срубами, но оборону это ничуть не усиливает, так как если у крепости столь слабые стены, то при осаде разрушать сами валы нет никакой необходимости. И не зря монгольскому хану Батыю было так легко захватывать наши города. Ты говорил, что на смертном одре грешно проклинать, но не уточнил: это относится только к православным, а неверных монголов проклинать можно? Да? Ну, тогда будь этот хан проклят во веки веков. Аминь.

Но до Батыя тогда еще было очень и очень далеко. И зря я, наверно, так насмешливо отзываюсь о моем маленьком Рыльске. Такими же городками, только чуть побольше, были и Курск, и Путивль, и даже Новгород-Северский. Жизнь везде была спокойной и размеренной, если, конечно, не считать войн, набегов и усобиц. Во всех городках были ремесленные мастерские, в окрестных деревнях возделывали землю, хотя далеко от укреплений селиться опасались из-за половцев. Разводили пчел, скот, ловили рыбу. Вне городских стен раньше располагались большие торговые посады, но из-за частых половецких набегов они опустели: купцы предпочитали останавливаться внутри укреплений, даже торги уже располагались в пределах городов.

Сильно выделялся среди наших городов только Чернигов, крупнейший город в Южной Руси после Киева. К тому же Киев после разгрома Андреем Боголюбским захирел, а Чернигов как процветал, так и продолжал процветать. Половцы до него не доходили, в ходе усобиц он ни разу не пострадал. В Киеве уже не велось никакого каменного строительства, а в Чернигове такие храмы возводились всегда, – а это главный признак богатства и славы города. Даже в Новгороде-Северском не было ни одной каменной церкви, только собирались строить одну в Спасском монастыре. Не знаю, построили или нет. В других северских городах даже речи о каменном строительстве не велось.

Но зато, когда я правил в Рыльске и услышал от византийских купцов о совпадении названий, то повелел построить в городе церковь преподобного Иоанна Рыльского. Конечно, не каменную, а деревянную, но для Рыльска и это было событием. Тогда и стали нашу гору тоже называть в честь этого монаха. Хоть такая память о моих делах осталась в этом городе. Если его не разорили монголы, то там должен до сих пор княжить мой младший сын Мстислав. Да хранит его Господь. (Рыльский князь Мстислав Святославич был убит монголами в 1240 году – прим. перев.).

Купцов через мой город плавало немного, хотя это и был удобный речной торговый путь с юга Руси на север, в Рязанскую и Суздальскую землю: из Днепра в Десну, потом по Семи, потом по Свапе, потом волоком в Оку. Но большинство купцов предпочитало более длинный, но зато более безопасный путь – вверх по Десне, не поворачивая в Семь. Дело в том, что в Посемье – местности вокруг Семи – рыскали половцы и часто нападали на купцов. Раньше, при Ярославе Мудром, Мономахе и Долгоруком, кочевники боялись заходить так далеко вглубь Руси, а на моей памяти совсем обнаглели. Поэтому мы и ходили на них почти каждый год. Чем это для меня кончилось, ты скоро узнаешь, если я не умру прежде. Но повествование, как ни странно, придает мне силы, так что я надеюсь досказать свою горестную исповедь до конца.

Так я и княжил в Рыльске, и мой дядя Игорь был мне «вместо отца» – так гласил договор, по которому я получил этот город. Любил меня Игорь или нет – не знаю. Если даже нет, то свою нелюбовь он никак не проявлял. И я вел себя с ним уважительно, часто ездил к нему в Новгород-Северский советоваться по делам управления своим городом, и должен признать, дядя помогал мне советом, сам же в мои дела не вмешивался. Впрочем, он ни в чьи дела не вмешивался. Что он прекрасно умел – так это с каждым поладить, найти общий язык и расположить к себе.

А со старшими князьями это доходило до откровенного угодничанья. Помню, когда после смерти моего отца Святослав Всеволодович собрал всех подвластных ему князей в Киеве и обсуждал, идти или не идти на Смоленск, вотчину Ростиславичей – его соперников в борьбе за Киев, Игорь высказался примерно так: «Отец мой Святослав, война или тишина на Руси – не главное, а главное – чтобы ты был здоров». (Примерно так эту фразу передали и летописцы – прим. перев.). В этой фразе – весь Игорь. Думаю, лучше бы с таким характером он был епископом, а не князем. Прекрасный епископ получился бы. Да, отец Никифор, я понимаю, что не мне судить о назначении церковных иерархов, и прошу прощения. Но хорошим военачальником Игорь уж точно не был, за что вскоре поплатились многие, в том числе и я.

Хорошие отношения у меня сложились с еще одним дядей – Всеволодом, младшим из троих братьев Святославичей. Он часто заезжал ко мне в Рыльск, и я не раз ездил к нему в Курск, встречались мы и в Новгороде-Северском у Игоря. Он всегда интересовался, как я командую дружиной, как владею оружием. Мои дружинники уважали его как сильного и опытного воина, называли «Буйным быком» («Буй тур» в «Слове о полку Игореве» – прим. перев.) и слушались беспрекословно. Он вообще очень напоминал мне покойного отца, такого же храброго воителя. Странно, что Игорь был совсем другим. Впрочем, я слышал, что так бывает среди братьев.

А на второй год княжения в Рыльске я женился. Меня пригласил к себе в Новгород-Северский мой дядя Игорь и сказал, что хватит мне гулять с дворовыми девками. Кто ему поведал про мои отношения с дворцовой служанкой Купавой – не знаю, но он, как всегда, смог сказать это так, что я ничуть не обиделся. Мы оба посмеялись, и он предложил мне в невесты Евдокию, младшую дочь покойного князя Глеба Ростиславича Рязанского. Лет за пять до моего разговора с Игорем Глеб пошел на Всеволода Георгиевича, только что вокняжившегося во Владимире сына Долгорукого, сжег и разграбил несколько городов, но был разгромлен, вместе с сыновьями взят в плен, отвезен во Владимир и посажен в темницу. Всеволод Георгиевич предложил рязанскому князю свободу с условием отказаться от Рязани и уйти в Южную Русь, но Глеб воспротивился, сказав: «Лучше умру, чем пойду». И вскоре умер.

Так что Евдокия Глебовна осталась сиротой, и Игорь Святославич озаботился ее судьбой и счел, что она будет для меня хорошей женой. И действительно, характер у нее оказался превосходным: мы за те несколько лет, что провели вместе, ни разу ни о чем не повздорили. Возможно, я мог бы подождать и найти более выгодную невесту с точки зрения княжеских союзов, но я был молод, полон идеалов любви, чести и семьи, и даже не думал, что в браке можно искать какую-то выгоду. Лучше было пожалеть осиротевшую дочь рязанского князя, которого многие, в том числе и я, считали героем.

Игорь был прав и в том, что я действительно имел к тому времени постоянные отношения со служанкой Купавой, и должен, отец Никифор, в этом покаяться. Но я всегда понимал, что женитьба – дело другое. И умная Купава понимала. Если бы от нее были дети, были бы сложности, а так все обошлось нормально и спокойно. Она осталась во дворце и вскоре вышла замуж за одного из моих дружинников. Я дал за ней неплохое приданое, и все хвалили мой великодушный поступок.

Мой дядя Игорь послал в Рязань сватов, и Евдокия вскоре приехала в Рыльск. Помню, мне сразу понравились ее большие зеленые глаза и светлые, удивительно красивого и ровного оттенка, волосы. Как часто потом я вспоминал Евдокию, глядя на глаза и волосы той женщины! Какой? Матильды, отец Никифор. Благородной дамы Матильды фон Иммендорф. Но если я сейчас начну говорить об этой немке, то забуду рассказать многое из того, что произошло до встречи с ней. А это тоже важно для моей исповеди, мне не хотелось бы забегать вперед. Так что доскажу о Евдокии Глебовне.

Евдокия была на пару лет старше меня. Пожалуй, полновата: из дворцовых служанок я всегда предпочитал более худощавых. Но большого значения это для меня не имело, и я быстро привык. Тем более что, по словам моего дяди Всеволода, полнота невесты – признак здоровья будущих детей. И действительно, потом мои сыновья родились крупными и здоровыми.

Свадьбу сыграли, как положено. Приехали Игорь и Всеволод Святославичи, причем умудрились одновременно подъехать к Рыльску с обеих сторон – от Новгорода-Северского и от Курска. Случайно это у них получилось или они заранее договорились – не знаю, но в моем городе от этого произошел веселый переполох. На свадьбу приглашали и Святослава, и Ярослава Всеволодовичей, но они не приехали, только прислали дары. Святослав – прекрасные доспехи, я в них потом воевал. Ярослав – богато украшенное седло, которое, правда, оказалось на редкость неудобным, и я на него садился только в самых торжественных случаях. В походах же мой Нурадин ходил под старым истертым седлом, которое мне подарил отец еще во времена моего курского княжения.

Наша с Евдокией первая брачная ночь прошла прекрасно, и ровно через девять месяцев, в начале шестьсот девяносто первого года (1183 – прим. перев.), у меня родился сын. Назвали его, по семейной традиции, Олегом. Как красиво это выглядело: он – Олег Святославич, я – Святослав Ольгович, мой отец – Олег Святославич, и так далее, до Святослава, сына самого Ярослава Мудрого. Было чем гордиться, ведь никто из Рюриковичей такой преемственностью чередующихся имен похвастаться не мог.

Сейчас мой сын Олег княжит в Курске. Лет пятнадцать назад он стал и черниговским князем, но после усобицы с Михаилом Всеволодовичем, внуком моего двоюродного дяди Святослава, был вынужден оставить Чернигов и вернуться в Курск. У него двое сыновей, и старшего, по семейной традиции, зовут Святославом Ольговичем. Дай Бог и моему сыну, и моим внукам долгих лет жизни. (Судьба этих князей после 1228 года по летописям не прослеживается. Вероятно, все они погибли при монгольском нашествии – прим. перев.).

И в том же девяносто первом году я впервые повел свою дружину в поход. Корнилу Иоанновича я, уходя на войну, специально просил оставаться дома под предлогом, что он в мое отсутствие должен править Рыльском. На самом же деле мне просто не хотелось чувствовать себя в походах под его опекой, мне вполне хватало опеки Всеволода и Игоря.

Не знаю, к счастью или несчастью, но все мои походы были не на русских князей, а на половцев. Может, к счастью, потому что Бог меня миловал от участия в гибельных для страны усобицах. Может, к несчастью, потому что попасть в плен к своим было не так страшно, как к чужим. Как бы ни были жестоки усобицы, но чтобы продавать единоверцев на мусульманских невольничьих рынках – до этого дело никогда не доходило. Могли потребовать выкуп, могли держать в темнице, кого-то могли даже обратить в холопы, – но дома, как у нас говорят, и солома едома. На чужбину пленных, захваченных в междоусобных войнах, почти никогда не отправляли.

Но до моего плена и всех последовавших за ним несчастий тогда было еще далеко. Впрочем, не так уж и далеко – всего два года. Но если бы я сейчас мог вернуться в то время, как я ценил бы каждую минуту, какими длинными эти два года стали бы!

Да, отец Никифор, ты прав, что незачем говорить о том, чего никогда уже не будет. Лучше я продолжу свою исповедь. Я уже, кажется, говорил, что наши отношения с половцами были сложными и запутанными, так как эти кочевники участвовали в княжеских усобицах по приглашению того или иного князя? Да, говорил. Так вот, за пару лет до моего первого похода Святослав Всеволодович, Игорь Святославич и половецкие ханы Кончак и Кобяк воевали со смоленскими Ростиславичами за Киев. То есть Кончак в то время еще был нашим союзником. В недалеком будущем этому хану тоже пришлось сыграть свою роль в моей горестной судьбе.

А мой первый поход на половцев закончился, можно сказать, ничем. Когда летом девяносто первого года эти кочевники во главе с Кончаком и еще каким-то ханом напали на Русь, Святослав Всеволодович и вступивший с ним в союз Рюрик Ростиславич послали против них Игоря Святославича и молодого князя Владимира Глебовича – правившего в Переяславле внука Георгия Долгорукого. Владимир в походе попросил у Игоря позволения ехать со своим полком впереди, но тот ему это запретил. Казалось бы, какая мелочь. Но из-за этой мелочи обиженный Владимир развернул свой полк и ушел, причем не в свой Переяславль, а грабить северские города.

Так что я со своей дружиной был немедленно отправлен Игорем домой, в Рыльск, чтобы защищать город в случае нападения Владимира Глебовича. Сам же Игорь вместе с братом Всеволодом прошел еще немного вперед в сторону степи, слегка припугнул половцев, но тоже был вынужден вернуться назад – оборонять свои земли от Владимира. Впрочем, внук Долгорукого на города не нападал: пограбил деревни и ушел к себе в Переяславль.

Вот такими были отношения русских князей. И хуже всего то, что все это было как бы в порядке вещей: в следующем году Владимир Глебович как ни в чем не бывало опять ходил на половцев, на сей раз со Святославом Всеволодовичем.

Но для меня тот поход был прекрасной наукой управления дружиной. Все-таки это был настоящий военный поход в составе большого войска. Вспоминаю, какое чувство гордости я испытывал, когда ехал во главе своего полка на белом Нурадине, облеченный в сверкающие доспехи, в алом княжеском плаще, с мечом, который никогда не доверял оруженосцу и всегда носил сам. Конечно же, у моего меча было почетное имя, как и у мечей всех правителей во всем мире, только я его никак не могу вспомнить. Похоже, начались провалы в памяти. Так что лучше буду рассказывать дальше. Какая, в сущности, разница, как назывался меч отважного юноши-воина, которого годы и невзгоды превратили в умирающего искалеченного старика?

Первый бой с половцами у меня произошел в следующем году (1184 – прим. перев.). Собственно, это был даже не бой, а погоня.

Святослав Всеволодович и Рюрик Ростиславич собрали множество князей – и черниговских, и переяславских, и волынских, и смоленских, и туровских, у них даже был вспомогательный полк из далекого Галича. Вся эта огромная рать, числом не менее двадцати тысяч воинов, летом пошла вниз по Днепру, в южные степи. Когда войско перешло Днепр, Владимир Глебович вновь стал проситься ехать впереди со своим полком, и Святослав, в отличие от Игоря, ему это разрешил. Половцы, увидев идущий на них полк Владимира, сначала пустились в бегство, но потом хан Кобяк, подумав, что имеет дело только с Владимиром, решил напасть на него. Тут подоспели основные силы русских и ударили на Кобяка со всех сторон. Победа была полной, в плен взяли не менее семи тысяч половцев, в том числе и самого Кобяка с сыновьями, и нескольких других ханов.

И возвратились Святослав и Рюрик из похода со славой и великой честью, как у нас говорили тогда.

Одновременно ударили на половцев и мы, северские князья: сам Игорь Святославич, его брат Всеволод, сын Владимир Игоревич и я. Наш поход был направлен на юго-восток, то есть мы как бы зашли половцам в тыл, хотя где тыл у этих кочевников, находящихся в постоянном движении, сказать трудно.

Мы перешли реку Мерл (ныне Мерла – прим. перев.), встретили отряд из племени хана Кончака, сотни в четыре конников, и разгромили его. Нас было во много раз больше: только моя рыльская дружина, самая маленькая в войске, насчитывала триста девяносто человек.

Правда, самому сражаться мне тогда не пришлось: с половцами столкнулся наш передовой отряд, который возглавлял Гордята, боярин Всеволода Святославича. Враг сразу же обратился в бегство, и мы начали преследование. Да, отец Никифор, всем войском, потому что пеших воинов с нами не было. За последние десятилетия половцы настолько обнаглели, что никаких укрепленных городов, как во времена Мономаха – Сугров и Шарукань, у них уже не было. Только неукрепленные стойбища, которые можно было громить и конницей. А пешцы замедляли движение войска.

Надо же, отец Никифор, не думал, что тебя заинтересуют подробности устройства наших войск. Ну, если ты в юности был воином, тогда понятно. И если уж тебе интересно, то скажу, что конница наша делилась на легкую, без доспехов, схожую с половецкой, и тяжелую, схожую с рыцарской, тут в Риге таких рыцарей множество. Князья, облаченные в мощные доспехи, возглавляли свои полки тяжелой конницы.

Преследовать половцев могли только легковооруженные конники, а далеко отрываться от основных сил они опасались. Так что нам удалось догнать и взять в плен только нескольких отставших воинов. Мои дружинники не захватили вообще ни одного, все пленные достались Гордяте, то есть Всеволоду Святославичу.

Не досталось нам и никакой добычи. Дело в том, что Игорь не рискнул идти за половцами далеко к их стойбищам, и мы тогда не дошли даже до реки Донца. Действительно, был риск, что основные силы половцев, сражавшиеся на юге со Святославом и Рюриком, повернут в нашу сторону и сомнут нас. Словом, Игорь убоялся. Лучше бы убоялся годом позже, а тогда, в девяносто втором (1184 – прим. перев.), мы вполне могли бы идти если не до Дона, то далеко за Донец, и вернуться домой и со славой, и с пленными, и с богатой добычей. Основные силы половцев были разбиты Святославом и Рюриком, их ханы и не помышляли об ударе на нас и думали только о том, как спастись глубже в степях. Но тогда мы об этом не знали.

Не знали мы и о том, что, несмотря на огромный успех Святослава и Рюрика, полного разгрома половцев у них не получилось, было уничтожено только племя Кобяка. И то уничтожено – это слишком сильно сказано: многие успели бежать к Кончаку, стойбища которого находились севернее стойбищ Кобяка, как раз там, куда был направлен удар Игоря. Но, как я уже сказал, до стойбищ Кончака мы не дошли. Этот хан тогда был несравненно слабее, чем в следующем году, и если бы Игорь не убоялся, мы могли бы уничтожить Кончака и избавить Русь от половцев на много лет, если не навсегда. Но что толку говорить об этом, тем более полвека спустя?

Я со своей дружиной вернулся в Рыльск. В конце того же года у меня родился второй сын – Мстислав.

Наступил девяносто третий (1185 – прим. перев.) – год моего позора, боли и скорби. Мне было всего восемнадцать лет. Можно, отец Никифор, я сделаю небольшой перерыв, попью воды, соберусь с мыслями? Я никогда в жизни так много не говорил, как сейчас.

Часть II,

записанная Петером, монахом аббатства св. Екатерины в Риге

Ну вот, отец Никифор, я готов продолжать. Может быть, ты слышал о «Слове о полку Игореве»? (В латинском оригинале – «Рассказ о походе Игоря», но мы для ясности будем использовать в переводе общеизвестное название – «Слово о полку Игореве». Прим. перев.). Оно в свое время было широко известно на Руси. Я потом тебе об этом «Слове» расскажу, если силы останутся. Пока поведаю о самом походе, который в нем воспет. О походе, сыгравшем поистине роковую роль в моей жизни.

Сразу после нашего неудачного выхода в степь в девяносто втором году (1184 – прим. перев.) Игорь ездил в Киев к Святославу Всеволодовичу. Насколько я понял, Святослав был недоволен тем, что мы рано повернули свои войска, не завершили разгром половцев, и из-за этого на следующий год пришлось готовить еще один поход.

Замысел нового нападения на половцев повторял прошлогодний: основной удар Святослава – на юге, удар Игоря с тыла – на севере. На сей раз решили во что бы то ни стало идти вперед, разгромить Кончака и дойти до Дона. Конечно, до этой великой реки не в нижнем, а в верхнем течении, но Дон есть Дон. Очень хотелось Святославу и Игорю испить шлемом из Дона, как это некогда сделал Владимир Мономах, удачливый соперник их деда Олега Святославича в борьбе за великое княжение. Впрочем, дело было не только в престиже: разгром Кончака означал бы, что половцы на много лет оставят Русь в покое.

Решили идти не летом, как раньше, а ранней весной, как только закончится распутица. Это в свое время придумал Мономах: до него князья тоже ходили на половцев летом, а Владимир Всеволодович пошел весной, в феврале – марте, когда кони кочевников были отощавшими после зимней бескормицы. А наши кони в городах и селах, наоборот, за зиму отъедались, запасы корма мы всегда делали с избытком.

Странно, что великий князь Святослав Всеволодович в предыдущие годы не догадывался последовать примеру Мономаха и идти на половцев не летом, а весной. Тогда, возможно, он смог бы разгромить не только Кобяка, но и Кончака. И Игорь смог бы догнать встреченный отряд половцев, и даже, может быть, дойти до их стойбищ.

Но в конце концов догадался Святослав идти в поход весной – и хорошо. Хуже было другое: остальные русские князья оказались не готовы к такому раннему выходу в степь. А еще хуже было то, что великий князь не стал держать свои планы в тайне: о том, что весной готовится большой поход, едва ли не вся Русь знала уже осенью. Узнал, конечно же, и Кончак: ему даже не надо было держать осведомителей при великокняжеском дворе, о будущем походе говорили все, вплоть до купцов на торгу.

И этот хан уже в феврале нанес упреждающий удар, чем окончательно расстроил все планы русских князей. Как ему удалось не дать своим коням за зиму отощать – не знаю. Видимо, ухитрился сделать в своих стойбищах нужные запасы. Более того, он подготовился к войне настолько серьезно, что даже нашел какого-то турка, который изготовил устройство, стреляющее чем-то вроде вашего «греческого огня». Только «греческий огонь» обычно используют на кораблях, Кончак же тащил эти огромные жерла и чаны с горючей жидкостью посуху, на больших санях. Были у него и катапульты.

И вот по Южной Руси разнеслась весть: Кончак пошел на Чернигов и перешел реку Хорол. Как обычно при нападениях половцев, начались грабежи сел, повсюду запылали пожары, крестьян, не успевших укрыться в городах, повели в плен.

Ярослав Всеволодович к войне не был готов, он и раньше предупреждал брата Святослава, что сможет выставить свои полки дай Бог к марту. Впрочем, от Хорола до Чернигова еще было далеко, да и не сильно боялись русские половецкого «греческого огня»: он действовал на слишком малом расстоянии, русские лучники из своих больших луков стреляли куда дальше. И катапульт тоже не боялись: знали, что у Кончака их очень мало.

И все же это нападение Кончака было неожиданным. Ярослав начал мирные переговоры с ханом, но тут к черниговскому князю примчался гонец от Святослава Всеволодовича с повелением переговоры прекратить, запереться по городам и ждать: киевляне уже спешат на подмогу.

И действительно, Святослав пришел очень быстро, так как его войско уже было изготовлено к походу. И пришел не один: с ним были и смоленские, и переяславские полки. Рать была не такой большой, как в прошлом году, но все равно тысяч пятнадцать набралось. Вперед Святослав отправил молодых князей – Владимира Глебовича и Мстислава Романовича, сына покойного великого князя Киевского Романа Ростиславича. По дороге купцы, ехавшие из половецких степей, указали князьям место, где стоял Кончак. Владимир и Мстислав напали на хана и обратили в бегство, причем удалось захватить и «греческий огонь», и хитроумного турка.

Но как потом выяснилось, Кончак перешел Хорол только с небольшой частью своего войска. Основные же его силы остались в степях, откармливали лошадей и ждали выдвижения русских войск, чтобы неожиданно ударить по ним. Силы половцев были велики, так как на подмогу Кончаку из глубины степей пришли еще несколько ханов, в том числе и один из сильнейших – Гзак.

Но Святослава Всеволодовича заманить вглубь степей не удалось. То ли он что-то узнал от своих осведомителей о планах ханов, то ли его напугал упреждающий выход Кончака, то ли он просто что-то почувствовал, но после похода на Хорол сразу вернулся в Киев. Немного позже, уже в апреле, он все же послал на половцев одного из киевских воевод, Романа Нездиловича, с легкой конницей берендеев – союзных Руси кочевников. Но Роман разгромил несколько стойбищ и тут же ушел восвояси. Кончак и Гзак не стали его преследовать, так как уже шли на Игоря.

Этот бесконечно честолюбивый человек и бездарный полководец не только сам попался в ловушку, но и завел в нее четыре тысячи человек. Кого я имею в виду? Разумеется, Игоря. Ни великий князь Святослав, ни воевода Роман, ни хан Кончак в такие ловушки не попадались.

Ошибкой Игоря Святославича было то, что он опоздал с выходом. Почему – я так и не понял: его войско было готово еще зимой, полки других князей Северской земли, в том числе и мой, – тоже. Может быть, он ждал, когда выступит старший князь Ярослав Черниговский, а тот так и не выступил.

Но ладно, опоздал и опоздал, но зачем тогда вообще выступал, тем более не согласовав свой поздний выход со Святославом Всеволодовичем, при этом зная, что Святослав вообще не пошел в степь? Мог бы подождать до следующего года. Видимо, понадеялся на то, что половцы скованы войной на юге, и ему удастся и взять хорошую добычу, и благополучно уйти, и вернуться домой с почетом. Точно не знаю, тогда я своего дядю об этом не спрашивал, а потом уже не было такой возможности. Задам ему вопрос, если увижусь с ним в аду. Я понимаю, отец Никифор, что нельзя так говорить, тем более на смертном одре. Случайно вырвалось. Я все-таки никогда христианским смирением не отличался, это мой грех.

Как бы то ни было, только в начале апреля ко мне в Рыльск приехал гонец от Игоря с повелением собирать свой конный полк и быть готовым к походу. Рыльск находился как раз на пути от Новгорода-Северского к Донцу, и я должен был, как в прошлые годы, ждать подхода полка самого Игоря. А еще в мой город должны были подойти присланные Ярославом Всеволодовичем из Чернигова ковуи – состоявшие на русской службе степные кочевники, под начальством воеводы Ольстина Олексича. Это была легкая конница, такая же, как берендеевская и половецкая. В наших княжеских полках тоже было немало легкой конницы, только среди ковуев было больше лучников.

«Буйный бык» Всеволод должен был идти вдоль реки Оскол и встретиться с нами у пустого старинного городища. Некогда там был большой город, но постоянные набеги половцев привели к тому, что население оттуда ушло (место встречи Игоря и Всеволода неизвестно, существует версия, что это было недалеко от современного города Купянска – прим. перев.).

В середине месяца в Рыльск прибыли и Игорь, и Ольстин. С Игорем был и его старший сын Владимир с путивльским полком, и совсем юный второй сын – Олег, лет десяти, а то и младше. Зачем отец повел его с собой в поход – непонятно. Правда, я слышал, что Игорь собирается дать Олегу какой-нибудь стол, и для того, чтобы сына уважали, решил предоставить ему возможность отличиться в походе. Очень характерно для хитрого и честолюбивого Игоря.

Рыльск наполнился войсками, размещать их было негде, городок был слишком мал и не мог вместить такого количества воинов, так что мы поспешили выступить.

Я слышал, отец Никифор, что наша православная церковь считает, что верить в приметы грешно. Это правда? А в предзнаменования? Смотря какие? Да-да, Вифлеемская звезда и все такое. Только вот не знаю, чем считать то, что произошло на нашем пути к Донцу: солнце вдруг померкло и превратилось как бы в месяц.

Зрелище, скажу тебе, было весьма зловещим. В войсках начался ропот, некоторые воины требовали повернуть назад. И клянусь Богом, они были правы. Извини, клятва случайно вырвалась: я знаю, что надо говорить только «да, да, нет, нет», а что сверх того, то от лукавого. Но то, что Игорь как ни в чем не бывало продолжил путь, – наверно, тоже от лукавого. Впрочем, он обратился к войску и стал его успокаивать, говоря, что пути Господни неисповедимы, и может, это знамение не к плохому, а к хорошему, скоро увидим. В этом он был прав, не отнимешь. Но все равно лучше бы повернул назад, и никто его за это не осудил бы. Поэтому я и считаю ошибкой то, что он продолжил путь.

В конце апреля войска перешли Донец и подошли к заброшенному городищу на реке Оскол. Туда через пару дней пришел полк Всеволода Святославича, и мы двинулись дальше, за Оскол. В половецкие степи.

В нашем войске было около четырех тысяч воинов, немного больше, чем в прошлом году. Мой полк насчитывал четыреста двадцать. Все конные, примерно половина – тяжеловооруженные, половина – легкая конница.

Еще одной ошибкой Игоря Святославича было то, что мы не взяли в столь опасный поход пешцев. Торопиться все равно уже было некуда, а войско удвоилось бы. К тому же пешцы гораздо лучше конников держались против превосходящих сил половцев, что показали еще походы Владимира Мономаха.

Если уж я решил считать ошибки Игоря, то четвертой ошибкой было то, что он в надежде на добычу взял с собой большой обоз. На телегах ехали те, которых мы, князья, называли «черными людьми». Но до добычи еще было далеко, еще было вообще неизвестно, будет она или нет, а пока что обоз только сковывал движение войска. Уж нашли бы, на чем везти добычу, – была бы добыча.

Помню, когда старинные валы уже были далеко, Игорь обернулся назад и сказал: «О Русская земля! Ты уже за холмом». Он вообще любил красиво высказаться, но тут получилось как-то зловеще. Фраза разнеслась по войскам, все тоже стали оборачиваться назад. Действительно, волновались все, в том числе и я: мы шли по чужой земле. Даже мой верный конь Нурадин как-то неспокойно встряхивал головой, особенно когда до нас доносился вой волков: их в тех местах было очень много. А может, так просто казалось от волнения.

Высоко над войском летала большая птица и жалобно пела. Названия этой птицы никто вспомнить не мог, все говорили, что дивная какая-то, невиданная. Все это тоже не улучшало настроение. В конце концов лучники пустили по ней несколько стрел, не попали, но она отлетела в сторону, села на вершину дерева и продолжала петь, пока не исчезла из виду.

Шли мы недолго, всего один день. Вечером примчались посланные вперед разведчики и сообщили, что доехали до первых половецких стойбищ, и там уже переполох, половцы готовятся встретить наши войска. За нашими разведчиками погнались половецкие конники, но мы посылали вперед только самых легких всадников на самых быстрых лошадях, так что их не догнали.

Надо отдать должное Игорю: в военных делах он позволял распоряжаться своему младшему брату Всеволоду, который был у него вроде верховного воеводы. А Всеволод был талантливым полководцем и отважным воином, не зря его звали «Буйный бык». И он настоял на том, чтобы не останавливаться на ночлег, а идти дальше, навстречу врагу. В противном случае был бы риск, что на свет наших костров придут половцы и внезапно нападут на нас.

Шли мы медленно и осторожно, чтобы в ночной тьме кони не переломали ноги в буераках. Ориентировались по звездам. А как только начал заниматься рассвет, Всеволод начал строить войска для битвы, понимая, что половцы где-то близко. И когда на горизонте показалась половецкая конница, мы уже были в полной готовности.

Дело было, как сейчас помню, в пятницу. Всеволод придумал очень непростое, но вполне разумное построение в шесть полков. Два полка тяжелой конницы, которые возглавляли сами Игорь и Всеволод, стояли посередине, готовые принять главный удар. Перед ними противника ждал сводный полк конных лучников, который должен был встретить врага стрелами и разъехаться в разные стороны, освободив поле боя для тяжелой конницы. По сторонам – два легковооруженных полка: одним из них командовал сын Игоря Владимир, вторым – боярин Ольстин Олексич.

А еще одним полком легкой конницы, который стоял позади всех, с левой стороны, – командовал я. Не подумай, отец Никифор, что я стоял позади, потому что избегал сражения: наоборот, мой полк должен был появиться в самый сложный момент битвы и неожиданно ударить на врага. Можно сказать, полк был засадным.

Доверив мне этот полк, Всеволод знал, что я, несмотря на юный возраст, не струшу, не подведу и ударю на врага вовремя. Так что я с удовольствием оставил в обозе свой большой и тяжелый щит, надел легкие доспехи, сменил железный шлем на кожаный и отправился к своему полку.

Впереди текла маленькая речка, скорее даже ручей. Назывался он, кажется, Сююрлий (его местонахождение до сих пор точно не установлено – прим. перев.). Этот ручей сыграл нам добрую службу: нападающие половцы были вынуждены, переходя его, приостанавливаться, и их удар по нашему войску оказался ослаблен. А когда Сююрлий перешла примерно половина половцев, наша тяжелая конница ударила им навстречу, а легкая стала обходить справа и слева. И, наконец, с громким боевым кличем на поле боя появился мой засадный полк.

Увидев, что их обходят, половцы развернулись и обратились в бегство. И вся наша легкая конница начала преследование.

Мой Нурадин мчался так быстро, что мне приходилось его слегка придерживать, чтобы не оторваться от своих воинов. Мы летели, будто бы гонимые каким-то вихрем. Стали нагонять и рубить отставших половцев, и каюсь, я испытывал от этого наслаждение, не сравнимое ни с чем, даже с известным занятием с женщинами. Бешеный азарт погони, приближающаяся спина трусливого врага, его последний поворот головы в мою сторону, бесплодная попытка увернуться от удара мечом, треск разрубаемых доспехов и костей, падение отрубленной головы, а то и всей верхней части тела, фонтаны крови из-под моего верного меча, – все это навеки запало мне в память, и даже сейчас я испытываю волнение. Грех это, грех, отец Никифор, понимаю и каюсь. Но поскольку и ты когда-то был воином, то должен меня понять.

Так, вслед за половцами, рубя и беря в плен отстающих, мы домчались до их стойбища у подножья невысокого холма у реки Каялы. (Что это была за река – до сих пор точно не установлено, предлагались варианты рек Потубани, Калитвы, Быстрой, Чира и т.д.). Половцы, не останавливаясь, помчались дальше, за реку, только некоторые успели посадить к себе на коней жен и детей. Но многие не успели. Мы преследовали врагов еще некоторое время, но Каялу за ними переходить не стали.

Вскоре подоспела и наша тяжелая конница. Игорь и Всеволод поздравили меня с первой победой, которая была весьма почетной: оказалось, мы обратили в бегство давно известного на Руси хана Етебича, а сами при этом не потеряли ни одного человека, только несколько было легко ранено. Сам Етебич со своими воинами ушел за Каялу, успел он взять с собой и свою семью, но нам достались и все его добро, и слуги, и даже наложницы. Были и золото, и драгоценные ткани, и дорогие бархаты, и покрывала, и плащи, и всяческие украшения. Я не говорю про стяги, хоругви и прочие почетные трофеи, которыми мы могли бы хвастаться при триумфальном возвращении домой. Должен ли я каяться, что меня радовала добыча, взятая в честном бою с безбожными язычниками? Спасибо, отец Никифор.

Подошел наш обоз, начали делить и грузить добычу. Тут и вечер наступил. Усталые, но радостные, мы собрались в шатре Игоря Святославича на военный совет. Все мрачные предчувствия развеялись как дым.

И тут Игорь совершил свою пятую ошибку. Я не сбился со счета? Да, пятую. Надо было делать выбор: либо идти дальше к Дону, либо возвращаться домой. И Игорь делал этот выбор – знаешь, сколько времени? Час? Ночь? Нет, отец Никифор, три дня. Никак не мог решить, куда идти.

С одной стороны, ему очень хотелось идти дальше, дойти до Дона и вернуться домой со славой не просто победителя половцев, – такая слава с прошлого года уже была у Святослава Всеволодовича, – а князя, испившего шлемом Дон, что удавалось только Мономаху.

С другой стороны, продолжать путь вглубь степей было не то что рискованно, а безумно рискованно. Мы не разгромили полностью даже Етебича: его войско осталось почти нетронутым. А где Кончак, не знал никто. Воюет ли он на юге с воеводами Святослава Всеволодовича? Или кочует где-нибудь в глубине степей? Или уже идет на нас? А если идет, то только со своим племенем или с другими ханами?

Сейчас я понимаю, что самое худшее, что мы тогда могли сделать, – это оставаться на месте. Если бы мы снялись уже с рассветом следующего дня и пошли вглубь степей к Дону, был бы шанс в этих степях затеряться и миновать основные силы Кончака. А так половцы точно знали, где мы.

Несмотря на усталость, я рвался вперед, что простительно восемнадцатилетнему юнцу. Рвались вперед и дети Игоря. Всеволод советовал вернуться домой, но советовал как-то неуверенно: было видно, что в нем борются разум и желания. Несомненно, то же самое чувствовал Игорь. Но как можно было не принять решение за три дня – это даже сложно себе представить.

Правда, эти три дня Игорь Святославич провел с прекрасной пленницей и не спешил ни идти к Дону, ни возвращаться домой, к молодой жене Ефросинье Ярославне. Выбрали себе по половецкой девушке и Всеволод, и я. Каюсь, отец Никифор, в этом грехе прелюбодеяния, но думаю, что этот грех простителен: я не хотел отставать от дядей. И нашим боярам, и многим дружинникам тоже достались половчанки.

Всеволоду тоже не хотелось вновь садиться в пыльное седло. Но все же он торопил Игоря. Тот отговаривался тем, что надо дать корм и отдых уставшим лошадям, особенно легкой коннице, вынесшей всю тяжесть погони за половцами, а за это время хорошенько все обдумать и взвесить. Так мы и стояли на месте.

Только потом нам стало понятно, что на Сююрлии половцы заманили нас в ловушку, только Кончак использовал как приманку не какие-то отдельные отряды, а целое племя хана Етебича. И как во всех походах на половцев, нам важнее было выдержать не первый удар, а второй, который всегда был гораздо сильнее первого. Об этом, видимо, Игорь и Всеволод легкомысленно позабыли.

Справедливости ради скажу, что Всеволод Святославич позаботился о том, чтобы еще в день победы на Сююрлии во все стороны были отправлены дозорные на случай, если Етебич вернется и захочет застать нас врасплох. Но Етебич вернулся не один. С ним были основные силы Кончака, Гзака и еще множества мелких ханов. Всего воинов, наверно, тысяч двадцать, а то и больше. При таком подавляющем перевесе сил внезапность нападения уже значения не имела.

И вот утром четвертого дня стояния на Каяле со всех сторон примчались наши дозорные и известили о подходе больших половецких сил. Да, именно со всех сторон, а не только с юга или востока, откуда мы ожидали нападения. Так что когда Игорь и Всеволод стали строить полки, то оказалось неясно, в какую сторону их поворачивать. Решили поднять все войско на холм, где стояли княжеские шатры, поставить туда же обоз, занять круговую оборону и потом уже смотреть, с какой стороны подходят основные силы половцев.

Думаю, это была шестая ошибка Игоря Святославича, ответственность за которую, правда, он делит и со своим младшим братом. Надо было встать внизу у Каялы: она прикрыла бы наши войска с тыла, а главное – мы не страдали бы от жажды. Но и желание видеть дальше, и мысль, что на высоте будет легче обороняться, оказались сильнее, и мы встали на холме. Как вскоре выяснилось, никакого смысла в этом не было: и холм был недостаточно крутым, чтобы усложнить нападение, и огромные силы половцев наступали со всех сторон, смотри – не смотри.

На холме мы заняли глухую оборону. Поставили телеги в круг. Все всадники сошли с лошадей. Сразу за повозками расположились спешенные конники в тяжелом вооружении, ощетинившиеся копьями и прикрывшиеся щитами. Позади них – легковооруженные воины, в том числе и лучники. Посередине – кони и «черные люди».

Половцы даже не пытались нападать на нас: мешали телеги, да и никому из поганых не хотелось бросаться на копья и длинные мечи русских дружинников. Они поступили иначе: стали носиться вокруг, осыпая нас стрелами. Юный князь Владимир Игоревич, у которого в памяти еще были свежи военные науки, вспомнил, что в древности нечто подобное произошло в битве при Каррах, где римский полководец Марк Красс занял такую же оборону на холме, и парфяне так же точно не нападали на римские легионы, а только обстреливали их.

Так мы простояли целый день. Убитых в наших рядах почти не было, но многие были ранены – в основном, легковооруженные воины и «черные люди». Тяжелые доспехи короткими половецкими стрелами не пробивались. В меня, например, попали две стрелы, но доспехи уберегли, я вообще ничего не почувствовал. Правда, был легко ранен Игорь Святославич: стрела оцарапала ему кисть руки. К счастью, отравленными эти стрелы не были.

К вечеру мы поняли, что выстояли. Половцы почти прекратили стрельбу: видимо, иссякли запасы стрел. Жажду мы тоже пережили: как говорится, жить захочешь – потерпишь. Воины догадались использовать раненых коней: припадали к их ранам и утоляли жажду кровью. Мой Нурадин был надежно прикрыт доспехами, и ни одна стрела его не поразила, но мои бояре поднесли мне целый кубок крови какого-то другого коня, и я, признаюсь, не отказался.

Главное было – не размыкать ряды, и в тот день мы их не разомкнули. Ночью стали понемногу двигать наш лагерь в сторону реки, оттесняя половцев, и к утру уже были у воды. Напились сами, напоили коней. И река надежно прикрыла наш тыл. Словом, наша позиция усилилась. И хотя с холма половцам было удобнее забрасывать нас стрелами, но расстояние было большим, и их стрелы наносили нам еще меньший урон, чем накануне.

Наступила еще одна ночь. Игорь и Всеволод решили, что надо прорываться, не вечно же стоять у Каялы.

За ночь войска построились квадратом: по сторонам – тяжеловооруженные воины с копьями и длинными мечами, прикрытые большими щитами, внутри – лучники, и посередине – кони и телеги. Решили идти пешком: так было легче держать строй и отбиваться от врагов. Захваченную добычу сначала хотели бросить, но потом передумали: может быть, половцы пошли бы на переговоры, и мы могли бы выторговать почетные условия, что отдаем обоз, а сами уходим. Разумное решение.

А еще Игорь придумал хитрый, хотя, по моему мнению, и бесчестный прием: поставил среди тяжеловооруженных воинов пленников и использовал их как живой щит, чтобы половцы не стреляли по своим.

Но половцы, увидев с утра наше построение, вообще не стали стрелять. Они налетели на наш квадрат спереди, сшиблись, позвенели саблями о щиты и мечи передовых дружинников и бросились наутек.

Эх, если бы Владимир Игоревич в этот момент напомнил своему отцу, как парфяне победили при Каррах Марка Красса! А ты не помнишь, отец Никифор? Они применили ложное отступление, и начальник конницы Публий, сын Марка, помчался преследовать их, расстроил ряды легионеров, и это погубило и его, и Красса, и все римское войско. То же самое произошло много веков спустя на берегах Каялы. Только роковую ошибку совершил сначала князь Всеволод Святославич, а потом и его старший брат Игорь.

Какая это по счету ошибка Игоря? Седьмая, кажется? Да, голова у меня еще соображает.

Всеволод, увидев бегство половцев, вскочил на коня, взмахнул мечом и крикнул: «Бей поганых!». Нам всем показалось, что он собирается броситься в погоню. И Игорь вместо того, чтобы удержать брата от гибельного поступка, тоже сел в седло и крикнул: «Вперед!».

Может быть, Всеволод просто хотел подбодрить воинов, а Игорь имел в виду только то, что надо продолжать идти вперед, то есть домой? Но зачем тогда они сели на коней? Неудивительно, что все воины восприняли эти команды как сигнал к преследованию, расстроили свои ряды, бросились к своим коням, вскочили в седла и ринулись в погоню за половцами. И это был конец.

Враги тут же повернули на нас, из-за окрестных холмов появились еще полки, и началось избиение. Половцы легко вклинились в наши ряды, и на одного русского оказалось их по пять, а то и по десять. Спустя несколько минут каждый из нас видел вокруг себя только противников в отороченных мехом шапках.

По моим тяжелым доспехам стучали половецкие сабли, хотя, к счастью, не причиняли вреда. Спасибо Святославу Всеволодовичу: эти доспехи были его подарком на мою свадьбу. По моему великолепному коню половцы не били: видимо, хотели его захватить и берегли. Я пытался сражаться, отбивал удары врагов, но понимал, что долго мне не продержаться: рано или поздно сабля ударит в одно из сочленений моих доспехов, и все. Впрочем, я был готов принять геройскую смерть, и видит Бог, лучше бы я тогда ее принял. Как говорил мой далекий предок, дед Ярослава Мудрого, носивший такое же имя, как я – Святослав, только по отчеству не Ольгович, а Игоревич: «Не посрамим земли русской, но ляжем костями, мертвым не стыдно».

Нурадин, как и большинство наших коней, был крупнее половецких степных лошадок, то есть я мог в битве видеть далеко. И вот я увидел, как зашатался и упал огромный стяг, который носили за Игорем. Я мог бы подумать, что мой дядя убит, но заметил, что он по-прежнему сидел на коне, но не сражался. Руки его были подняты, и в них не было меча.

Я никогда не думал о том, что когда-нибудь придется сдаваться врагу, и даже не представлял себе, как это делают. Но увидев упавший стяг Игоря, я поступил так же: бросил меч, поднял руки и крикнул знаменосцу, чтобы он опустил мой стяг. Так что думаю, что грех сдачи в плен был вынужденным: я просто последовал примеру своего дяди, который предпочел сдачу неминуемой гибели. Хорошо, отец Никифор, что ты с этим согласен, но, к сожалению, это был далеко не последний из моих грехов. И далеко не самый тяжкий.

Меня тут же стащили с коня, сорвали доспехи и одежду, оставив только исподнее. Потом потащили куда-то. Позади себя я услышал ржание: это Нурадин пытался бежать за мной, а его осаживали несколько поганых, хватали за узду, жестоко били. Я рванулся к моему верному коню, попытался отбросить державших меня половцев, но тут же получил удар по голове рукоятью меча и впал в забытье.

Очнулся я лежащим на земле среди своих рыльских воинов. Все пленные русские были согнаны в несколько больших толп и разведены по походным стойбищам, которые половцы за это время успели расставить неподалеку от поля битвы. Я вместе с моими воинами попал в плен к хану Елдечуку, Всеволод – к Кзичу, а сам Игорь – к Чилбуку. Ну, и еще были несколько ханов, имена которых я забыл, да это и неважно. Все эти ханы большой толпой переходили от стойбища к стойбищу и оживленно обсуждали, как нас делить, и кто из нас должен был достаться их главному предводителю – Кончаку. Неподалеку лежали горы добычи, о них ханы тоже что-то говорили.

В толпах пленных царило уныние. Кто стоял, кто сидел, кто лежал. Было много раненых, никто не перевязывал их раны, да и нечем было. Как я потом узнал, примерно половина наших войск погибла, спаслись бегством всего человек пятнадцать, остальные попали в плен.

Через несколько часов, когда солнце уже клонилось к закату, ханы, наконец, о чем-то договорились. Сначала нас стали пересчитывать, потом перегонять с места на место, разделять князей, бояр, дружинников, ополченцев и «черных людей» – обозников. Я оказался в небольшой толпе бояр и князей. Там и встретился со своими дядями – Игорем и Всеволодом. Они тоже были в одном исподнем, причем, оказывается, это исподнее им уступили их воины, а то они были вообще раздеты догола. Дети Игоря тоже были рядом с ним.

Впрочем, долго сидеть в одном исподнем нам не пришлось. Все князья, почти все бояре и примерно половина остальных пленных в итоге достались могущественному Кончаку, и это было самым лучшим выходом для нас. Кончака мы знали очень хорошо, он не раз участвовал в княжеских усобицах, в том числе и вместе с Игорем Святославичем: я, кажется, об этом уже рассказывал. Так что мы не сомневались, что отношение к нам будет если не хорошим, то хотя бы уважительным, и рано или поздно мы будем выкуплены.

И действительно, вскоре к нам подъехал сам Кончак, сошел с коня, приветливо поздоровался с Игорем, даже обнял его, кивнул остальным князьям и боярам. Потом Игорю и его детям – Владимиру и Олегу – принесли хорошую одежду, подвели коней, и они уехали куда-то вместе с Кончаком.

Вскоре принесли одежду и мне, и Всеволоду, и боярам. Нам с дядей досталась новая, боярам старая, кому-то целая, а кому-то окровавленная, снятая с убитых. Но и такая одежда очень помогла, так как уже темнело, резко похолодало, и все продрогли. Обуви, правда, никакой не было, все были босы. Только мне и Всеволоду дали сапоги.

Простые воины получили одежду только на следующий день, и некоторые раненые холодной весенней ночью замерзли насмерть.

Уже назавтра Кончак и Гзак со своими войсками ушли в поход на Русь. Кончак – на юго-запад, к Переяславлю, а Гзак – на северо-запад, в беззащитную после поражения Игоря Северскую землю. Кончак был легко отбит Святославом Всеволодовичем и другими князьями, а Гзак прошел по всему Новгород-Северскому княжеству, нанес страшный урон, разграбил и пожег деревни, угнал в плен множество жителей. Вот каким бедствием обернулись легкомыслие и полководческая бездарность Игоря.

Но о походе Кончака и Гзака мы узнали позже. Тогда же просто увидели, что большая часть половецких войск куда-то ушла. Нас же повели в главное стойбище, можно сказать – в ставку Кончака, верстах в ста к юго-востоку от места битвы при Каяле (местонахождение ставки Кончака неизвестно, князь Святослав, конечно, тоже не мог его точно определить – прим. перев.).

Шли мы не спеша, окруженные половецкой стражей во главе с сотником Гайнаном. Видишь, отец Никифор, даже имя запомнилось, столько горя нам потом причинил этот язычник. Но тогда, по пути в главное стойбище Кончака, половцы относились к нам вполне уважительно. Пленных не торопили, не подгоняли, тяжелораненых даже везли сзади на телегах. На телеге мог отдохнуть и любой, кто устал. Кормили всех прилично – запасами из нашего же обоза.

Ставка Кончака располагалась среди перелесков и пастбищ, между двух речек, то есть коней было удобно и пасти, и поить, и при этом ставка была защищена реками от внезапных нападений. Когда нас привели в это стойбище, Игорь и сыновья уже были там. В одном шатре жил сам Игорь, в другом – Владимир и Олег Игоревичи. Для нас с Всеволодом поставили еще один шатер. Бояр поселили в больших шатрах по десять человек. Разрешили держать при себе слуг. Охрана стояла вокруг, но внутрь жилищ не входила. Мы могли прогуливаться у шатров, стража нам не препятствовала.

Остальных пленных разместили неподалеку под открытым небом, но для больных и раненых поставили шатры. Кормили всех вполне сносно, а мы, князья, вообще питались ненамного хуже, чем на родине.

С Всеволодом мы прекрасно ужились: мы вообще всегда ладили с ним, и совместная жизнь в половецком шатре только укрепила наши хорошие отношения. Хотя он был моим дядей, и разница в возрасте у нас была больше десяти лет, но он никогда не держал себя со мной свысока. В конце концов, я все-таки принадлежал к старшей ветви северских князей.

Игорь Святославич жил особняком, его шатер стоял вне кольца охраны. У него одного было слуг больше, чем у всех остальных князей, вместе взятых. Ему даже вернули его коня, и он не раз ездил на соколиную охоту. Когда он выезжал, с ним отправлялись половецкие стражники, но они скорее выполняли роль сокольничих. К нему и от него часто ездили новгород-северские гонцы. Говорили даже, что скоро к нему прибудет православный священник, – и это при том, что в это время Кончак и Гзак грабили Русь!

Когда Игорю вернули коня, я спросил Гайнана, нельзя ли и мне получить назад Нурадина. Сотник ответил на ломаном русском языке, что конь и доспехи всегда переходят к победителю. Тогда я захотел узнать, почему коня вернули Игорю, и получил ответ, что Кончак считает князя своим другом и боевым товарищем, и полагает поход Игоря вынужденным: дескать, его заставил Святослав Всеволодович. Так что хан дал князю возможность выкупить коня, и отпускает Игоря на соколиную охоту, так как тот дал слово, что не убежит. Тогда я спросил, смогу ли выкупить Нурадина, когда из Рыльска будет получен выкуп за меня. Гайнан обещал узнать, кому достался мой верный конь, и справиться о цене.

Но про Нурадина я так ничего и не услышал, так как вскоре Игорь Святославич добавил к своим ошибкам бесчестный и низкий поступок: в июне он бежал из плена, нарушив данное Кончаку слово и бросив на произвол судьбы не только всех князей, бояр и прочих пленных, но и своих сыновей.

Много лет я мучился вопросом, почему Игорь так поступил. И нашел ответ, только когда много позже прочитал «Слово о полку», о чем тебе еще расскажу, если останутся силы. И то я не уверен, правилен ли мой ответ. Так что если увижусь с моим дядей в аду, то задам ему и этот вопрос.

Да-да, отец Никифор, ты мне уже говорил, что нельзя так думать, так как наше посмертное бытие в руках Божьих. Но неужели у меня есть хоть какая-то надежда попасть в рай? Да, я честно во всем исповедуюсь, ни о чем не умалчиваю и искренне каюсь во всех своих страшных прегрешениях. Спасибо, отец Никифор, что ты не отнимаешь у меня надежду. А может, и Игорь перед смертью искренне покаялся в своих грехах, и теперь пребывает в раю, и я с ним встречусь там? Так тоже нельзя говорить? Хорошо, не буду судить ни о рае, ни об аде, буду просто рассказывать дальше. Про тот ад, который я получил уже на земле.

И ад начался, когда Игорь бежал из плена. Впрочем, бежал – это слишком сильно сказано: просто сел на коня и ускакал. С ним еще уехал один из половецких чиновников, недовольный Кончаком. Понимал ли мой дядя, какая судьба ждет оставшихся в плену?

Говорили, что Кончак как раз возвращался из похода на Русь, ему доложили, что Игорь бежал, и хан бросился в погоню, но не смог поймать князя.

Мы узнали про побег Игоря на следующий день. Все зловеще затихло. Охрана запретила нам выходить из шатров, к нам перестали пускать слуг, половецкие воины приносили нам поесть что-то вроде похлебки, и все. Всеволод Святославич был настолько потрясен поступком своего брата, что даже отказался обсуждать его со мной.

Еще через несколько дней приехал Кончак. Князей и бояр выгнали из шатров и смешали с остальными пленными. К нашей толпе подъехал сам хан со свитой, и по его распоряжению половцы стали срывать с нас одежду, оставляя только исподнее – так же, как это было после битвы на Каяле.

К Кончаку подошел Илья Михалкович, старейший и достойнейший из северских бояр, дядька-пестун Владимира и Олега Игоревичей. Боярин степенно поклонился и стал говорить, что нечестный поступок одного человека не может быть поводом для того, чтобы унижать остальных, и что хан может увеличить требуемый выкуп, и это будет честно.

Но Кончак выхватил саблю, крикнул: «Выкупа не будет!», и одним ударом снес Илье голову.

Мы все стали возносить предсмертные молитвы Господу, ожидая резни. И действительно, половцы обнажили сабли, и под их ударами пали еще несколько человек. Но Кончак остановил побоище и велел нас раздевать, а не убивать. Потом еще подумал и подозвал к себе сыновей Игоря, и их куда-то увели. Много лет спустя я узнал, что в хитром и расчетливом Кончаке соображения выгоды возобладали над бешенством от нарушения Игорем слова: Владимир и Олег провели в плену еще пару лет, все это время были заложниками, и в итоге Игорь не только никогда больше не воевал с Кончаком, но и заключил с ним прочный союз, скрепленный браком Владимира с ханской дочерью.

Да и со всеми остальными пленниками Кончак все равно своего не упустил. Он решил получить за нас деньги не как выкуп, а как доход от продажи на невольничьем рынке.

Нас вывели из ханской ставки и повели на восток. Гнали уже не как князей, бояр и дружинников, а как рабов. Ни есть, ни пить, ни спать почти не давали. Постоянно били плетьми: у меня на спине с тех пор остались два шрама, и я унесу их с собой в могилу. Ослабевших и отстающих убивала стража, которой командовал тот же Гайнан – теперь он вел себя совсем иначе. Некоторые раненые к тому времени еще не выздоровели, и они погибли первыми.

Уже настало лето, и ночи были теплыми, так что мы без одежды не замерзали. Но зато горячее дневное светило беспощадно опаляло кожу, мы все покрылись струпьями от солнечных ожогов, а для некоторых эти ожоги оказались смертельными. Некоторые падали мертвыми прямо на ходу: не выдерживало сердце.

Скорбная процессия из тысячи полуголых измученных людей шла и шла навстречу восходящему солнцу. Русская земля удалялась с каждым шагом, и надежды на скорое возвращение уже не было.

Не знаю, сколько мы прошли. Верст, наверно, четыреста, а то и больше. Шли мы недели две, точнее сказать не могу: потерял счет дням. Перелески и ручьи кончились, началась сухая степь, и мы начали страдать не только от голода и палящего солнца, но и от жажды.

Ты слышал, отец Никифор, о таком городе – Саркеле? Да, в нижнем течении Дона, среди степей. (Этот город стоял на месте нынешнего Цимлянского водохранилища – прим. перев.). Когда-то, при том самом Святославе Игоревиче, который говорил, что мертвым не стыдно, Саркел перешел под власть Руси и стал называться Белой Вежей. Во времена Мономаха половцы разгромили этот город, уцелевшие русские жители его покинули, и он превратился в подобие огромного торгового стойбища с невольничьим рынком, куда доставлялись рабы, захваченные степными кочевниками. Потом эти рабы отвозились работорговцами вниз по Дону в Сурожское и Русское моря. Да, в те, которые вы, греки, называете Меотийским озером и Понтом Эвксинским (речь идет об Азовском и Черном морях – прим. перев.). Зданий в Саркеле уцелело немного: в основном, город состоит из юрт. Впрочем, там работают литейные, кузнечные и гончарные мастерские, а такого огромного торга я в русских городах не видел. К торгу примыкает бескрайний невольничий рынок.

Когда нас пригнали в Саркел, из тысячи человек осталось не более восьмисот, и те были более похожи на живых скелетов. В том числе и мы с Всеволодом. Увидев Дон, мой дядя грустно сказал: «Вот и испили Дон шлемами».

Загнали в огромный, страшно грязный караван-сарай. Кормили еще хуже, чем в пути, но мы хотя бы не тратили сил на ходьбу, просто лежали. И воды, к счастью, было вдоволь: Дон был недалеко. Но к невыносимой жаре прибавилась духота, караван-сарай за день превращался в раскаленную печь, и люди продолжали умирать. Трупы не выносили наружу, чтобы получать еду и на умерших. Так что к запаху пота и нечистот примешивался запах разлагающихся тел, которые мы складывали в дальние углы. Пауки, вши, мокрицы, клопы, мухи – все эти гнусные твари тоже нас донимали. Даже змеи иногда заползали и жалили беззащитных страдальцев, виноватых в большинстве своем только тем, что родились на свет. Да, отец Никифор, я про первородный грех. Мы его смыли нашим крещением? Но за что тогда все это было нам, честным русским воинам, защищавшим родную землю от язычников? Да, я согласен, что не надо даже задавать такие вопросы. Слишком страшно было бы услышать на них ответ.

Всеволод Святославич, главный среди нас, решил протестовать. Я его отговаривал, напоминал печальный опыт покойного боярина Ильи Михалковича, но «Буйный бык» меня не послушал. Потребовал у стражи позвать Гайнана, и когда тот пришел, высказал ему, что мы люди, а не скот, чтобы держать нас в таких условиях. Гайнан усмехнулся и ударил Всеволода рукоятью плети, разбив ему лицо. Потом несколько раз пнул упавшего князя под ребра и чинно удалился. В тот день нам вообще не дали никакой пищи: видимо, в наказание за выраженное недовольство.

В этом караван-сарае мы пробыли еще недели три, если не месяц.

Эта страшная жизнь кончилась, когда прибыл турок Фархад – как я потом узнал, не просто работорговец, а торговец рабами благородных кровей. У него были постоянные торговые отношения с половецкими ханами, и он покупал знатных пленных не поодиночке, а сразу всех, которых пригоняли в Саркел.

Войдя в караван-сарай и поглядев на нас, он покачал головой и вышел. Вскоре вбежал Гайнан: видимо, понял, что может из-за нашего состояния недосчитаться больших денег, и Кончак будет им недоволен. Так что нас прилично накормили, разрешили выйти на прогулку, и в очередной раз начали разделять, только на сей раз отделяли благородных людей от простых дружинников и «черных».

Через пару дней опять пришел Фархад и на сей раз, видимо, был более доволен нашим здоровьем. Внимательно всех осмотрел, требовал открыть рот, проверял зубы. Кто отказывался подвергнуться унизительной процедуре, более подходящей не для людей, а для лошадей, – тех избивали. В итоге всех осмотрели, и почти все Фархаду подошли: в княжеских дружинах народ крепкий.

Всех знатных пленников загнали в трюм большого корабля, и мы отправились вниз по Дону. Нас было человек сто. Судьба остальных мне неизвестна.

В трюме было очень тесно, но охрана, уже состоящая не из половцев, а из турок, выпускала нас на палубу – на прогулку. На свежем воздухе, в прохладе от воды, мы почувствовали себя гораздо лучше. Кормили тоже очень неплохо – во всяком случае, по сравнению с караван-сараем. Кто хотел, мог грести, и многие, в том числе и мы с Всеволодом, этим воспользовались, чтобы хоть немного укрепить ослабевшие руки. Гребля была делом добровольным, так как в ней никакой необходимости не было: сначала мы шли вниз по течению Дона, а потом в море ветер был попутным.

В сентябре мы прибыли в Зонгулдак – город Сельджукского султаната на анатолийском побережье Русского моря. Там был огромный невольничий рынок – как мне показалось, еще больший, чем в Саркеле.

Опять отделили князей от бояр, бояр от прочих дворян. Нас с Всеволодом посадили в большую комнату в одном из однообразных каменных зданий вокруг невольничьего рынка. В этой комнате уже находились несколько знатных рабов из разных стран. Были там и твои соотечественники, отец Никифор, – номарх с воинским титулом стратилата и еще какой-то высокопоставленный чиновник в сане магистра. Были и латиняне – несколько немецких и французских баронов и один француз-граф. И даже половецкий хан, которого соплеменники продали в рабство в ходе какой-то междоусобицы. Я хотел его избить, но Всеволод Святославич меня удержал: все мы были в беде, и не время было для распрей.

Пришел Гамид – тоже турок и тоже рабовладелец. С ним был мулла, который выступал и толмачом с турецкого языка на латынь и греческий: турецкий никто из нас не знал. Гамид объявил, что он теперь наш хозяин, мы от Фархада перешли к нему. Как – не знаю, да это и неважно.

Все мы наперебой стали предлагать Гамиду выкуп, но он сказал, что его уже не раз обманывали и он никому не верит, к тому же для каждого из нас связаться с родиной – дело долгое, и работорговец получит выкуп в лучшем случае через несколько месяцев, и все это время должен будет нас кормить и охранять. Так что он заявил, что сделает нам прекрасное предложение, которое мы должны быть счастливы принять.

Нам якобы повезло, что мы попали не к язычникам, а к мусульманам, которые чтут благородное происхождение и готовы ради обращения высокородных людей в истинную веру поступиться прибылью. Поэтому он предлагает нам принять магометанство. Тем, кто это сделает, будет пожалована свобода, и мы сможем наняться на работу и заработать на дорогу домой. Или найти способы связаться с домом, чтобы нам прислали денег.

Мы спросили Гамида, в чем тогда его выгода. Он объяснил, что за каждого новообращенного якобы получает от султана немалые деньги, и при этом выполняет священный долг мусульманина – обращать в свою веру благородных людей.

В подтверждение слов Гамида мулла прочитал суру Корана, которую я потом, когда выучил арабский, затвердил наизусть. Там говорится: «Благочестив тот, кто уверовал в Аллаха, в Последний день, в ангелов, в Коран, в пророков, кто раздавал имущество родственникам, сиротам, бедным, путникам и просящим, расходовал его на освобождение рабов». Получается, освобождать рабов – по Магомету, действительно богоугодное дело, и я тогда подумал, что сельджукский султан вполне мог им заниматься.

А еще этот мулла рассказал, что двести лет назад какой-то халиф – то ли Абу Али Мансур, то ли Аль-Хаким (видимо, речь идет об исмаилитском халифе Абу Али аль-Мансуре, прозванном Ал-Хаким би-амри-Алла, правившем в Египте в 996–1021 годах – прим. перев.) – вообще запретил рабство.

Мы спросили про обрезание. Мулла объяснил, что обрезание является желательным, но не обязательным для мусульман. Вера не может пострадать из-за того, что человек не обрезался, и не за это Аллах будет требовать у него отчет о прожитой жизни. Новообращенный может сделать обрезание по своему желанию, или не делать вообще. А то, что в целом обрезание у мусульман принято, – так это не более чем традиция.

Кстати, все в рассказе муллы было правдой, но, как говорят на Востоке, из лоскутов этой правды Гамид сшил свое покрывало лжи. И об этой лжи мулла наверняка знал, не мог не знать, то есть и сам участвовал в обмане. Желаю этому коварному мулле вечно гореть в аду вместе со лживым Гамидом, и надеюсь, что ты, отец Никифор, не будешь возражать против такого пожелания. Мы же не обязаны даже на смертном одре распространять на неверных наше христианское всепрощение, правда? Тем более на столь коварных и лживых.

Гамид сказал, что мы должны определяться быстро, а то через пару дней отходит корабль в Китай, а там как раз нужны благородные рабы, и если нас туда продадут, то это конец: из Китая еще никто не возвращался. Он дал нам время на размышление до следующего дня и ушел.

Такая доброта работорговца многим показалась подозрительной. Мы совещались, пытались вместе что-то решить и занять единую позицию. Но не получилось: некоторые были за принятие магометанства, некоторые против, а некоторые требовали, чтобы мы не сковывали свободу веры друг друга. Поэтому решили, что каждый должен определиться сам.

И более половины из нас согласились. Я уже однажды каялся на исповеди в этом грехе, но тогда был под чужим именем, и мое тогдашнее покаяние, боюсь, недействительно. Поэтому каюсь еще раз, теперь уже как русский князь Святослав Ольгович, в крещении Борис: согласился и я. Молю тебя, отец Никифор, отпусти мне этот грех вероотступничества. Я уже получил страшное наказание за него в этой жизни, и нести еще более страшное наказание в жизни будущей – думаю, было бы слишком жестоко. Да, конечно, я понимаю, что не нам пытаться предугадать решение Господом нашей судьбы.

Должен сказать, что мой дядя Всеволод не только наотрез отказался принять магометанство, но и уговаривал меня не соглашаться. Он справедливо утверждал, что вероотступничество – тягчайший грех. Я возражал, что этот грех – вынужденный, зато я получу свободу и вернусь домой, а в противном случае меня ждет рабство в Китае безо всякой надежды на возвращение. К тому же сразу после возвращения из плена я покаюсь, и любой священник мне этот вынужденный грех отпустит. Пойми меня, отец Никифор: я был измучен невзгодами и мечтал об их скорейшем завершении.

Всеволод мудро заметил, что Гамид и мулла не похожи на глупцов, и наверняка что-нибудь задумали: они не могут не понимать, что мы при первом же удобном случае покаемся и вернемся в православие.

И все же я не послушал Всеволода и согласился принять магометанство. Как скоро я об этом горько пожалел, но было уже поздно!

На следующий день тем из нас, кто согласился, принесли небогатую, но хорошую, чистую и почти новую восточную одежду. Потом стали по одному выводить в мечеть, примыкающую к невольничьему рынку. Перед муллой и немалым количеством народа каждый из нас должен был поднять руку и трижды произнести слова так называемого «главного мусульманского свидетельства» – Шахады. Мулла объяснял, что эти слова должны произноситься с верой в сердце и с твердым намерением принять истинную веру, и что принимающий мусульманство обязан отказаться от всех убеждений, противоречащих этой вере. Поскольку мы не знаем арабский язык, но должны произносить Шахаду сознательно, он разрешил говорить по нашему выбору на греческом или латыни.

Я выбрал греческий, так как еще с детства знал его лучше латыни. Мулла, прекрасно говоривший на обоих этих языках, диктовал мне по-гречески, я повторял за ним. Даже запомнил текст, так как потом много раз вспоминал его: «Я знаю, верую всем сердцем и подтверждаю на словах, что нет бога, кроме Единого Создателя – Аллаха, и знаю, верую всем сердцем и подтверждаю на словах, что Мухаммед – последний посланник Аллаха».

Оказывается, больше ничего не требовалось. Мулла торжественно объявил, что теперь я стал мусульманином, и мне необходимо выполнять все обязанности, предписанные Всевышним Создателем.

Извини, я не расслышал вопрос. Куда я дел что? Свой нательный крест? Нет, отец Никифор, никто при принятии магометанства не заставлял меня на него плевать или совершать другие непотребства. Его требовалось просто снять перед обрядом, но мне даже этого делать не пришлось: крест с меня сорвали половцы еще по пути из ставки Кончака в Саркел, так как он был золотым и дорого стоил, а ничего святого, конечно же, для безбожных поганых нет. Ни одного креста не сохранилось и на других моих товарищах по несчастью, принявших ислам в зонгулдакской мечети: все были благородными и некогда богатыми людьми, и у всех нательные кресты представляли собой немалую ценность.

Так я стал магометанином. Хотел тут же выйти из мечети, наивно полагая, что сразу же получил свободу. Но охранники подхватили меня под руки и вывели в другую дверь. Провели по двору и втолкнули в какое-то помещение, где я раньше не бывал. Помню свое сожаление по поводу того, что я не успел как следует попрощаться с Всеволодом. Больше я своего дядю не видел никогда.

Новая комната тоже была с охраной. Нас там было пятеро – тех, кто принял ислам: я, половецкий хан, два немецких барона и бывший номарх. Нам принесли поесть, и еда была гораздо более вкусной и обильной, чем в комнате, где мы сидели раньше, хотя и там кормили неплохо.

Вскоре пришел Гамид. Мы бросились к нему и стали напоминать о том, что нам обещана свобода. Но работорговец объяснил на ломаной латыни, что сначала надо подготовить все необходимые охранные грамоты, и он просит нас потерпеть еще денек – другой. Мы успокоились и даже стали вспоминать известные нам исламские обряды вроде творения намаза, так как понимали, что некоторое время придется их выполнять. Решили, что надо будет потом зайти в мечеть и посоветоваться с муллой.

Назавтра охрана стала выводить нас по одному. Мы решили, что для получения охранных грамот, и выходили спокойно.

О том, что произошло дальше, мне очень тяжело говорить. Дай мне немного подумать, как лучше рассказать об этом.

Часть III,

записанная Штефаном, монахом аббатства св. Иоанна в Риге

Не знаю, захочешь ли ты, отец Никифор, услышать об ужасах, которым я был подвергнут. Не оскорблю ли я рассказом о них твое христианское человеколюбие. Но ты все-таки когда-то был воином, видал всякое, да и на исповедях тебе приходилось многое выслушивать, так что расскажу все как было.

Меня привели в какой-то подвал. Там находились несколько человек в забрызганной кровью одежде. Посередине стоял стол, тоже окровавленный. Кровь была и на полу. Я вначале не понял, что происходит и куда я попал, дернулся, но был намертво схвачен.

Меня раздели догола и повалили на стол. Крепко привязали. Туго перебинтовали живот и бедра, сверху перетянули жгутами – как я узнал позднее, для того, чтобы уменьшить кровотечение. В рот вставили толстую деревяшку, чтобы я не откусил себе язык. Быстро сбрили волосы в паху, потом я ощутил там страшную резь: все самые нежные и чувствительные места смочили настойкой жгучего перца. Позднее я узнал, зачем была эта настойка: чтобы уменьшить риск заражения.

Мои срамные части тоже намертво перетянули жгутом. Потом один из неверных взял большой нож, изогнутый в виде серпа. У меня мелькнула надежда, что это всего лишь обрезание, но я слышал, что обрезание делает мулла, этот же человек на муллу похож не был и никаких молитв не произносил. И я догадался, что хотят со мной сделать. Начал дико биться и кричать, но был привязан накрепко, и мою голову тоже держали, чтобы я не разбил ее об стол.

Человек дважды взмахнул ножом и начисто отрезал все то, что делало меня мужчиной. Да, начисто. Боль была страшной, ни с чем не сравнимой, я еще успел увидеть брызнувшую кровь и потерял сознание.

Очнулся я уже в другой комнате: видимо, меня туда отнесли, пока я был без сознания. Я лежал на циновке, рядом на таких же циновках страдали все пятеро моих товарищей по несчастью, поверивших обещаниям неверного лжеца Гамида и принявших магометанство. У всех нас вместо срамных частей были вставлены серебряные трубки.

Так мы пролежали несколько дней. У всех был сильнейший жар, зияющие раны воспалились. Часто приходил лекарь, смазывал наши увечья какими-то мазями. У грека воспаление было слишком сильным, и появилась опухоль. Вскоре, несмотря на старания лекаря, несчастный бывший номарх умер. Помню, его звали Силистриадосом, и его ном находился где-то на границе с Сельджукским султанатом. Помолись, отец Никифор, за упокой души усопшего раба Божьего Силистриадоса, когда будешь молиться за упокой души усопшего раба Божьего Святослава, в крещении Бориса.

Как я потом узнал, один умерший из пяти – это было совсем немного. Все-таки мы были знатными людьми и стоили больших денег, и нас хорошо лечили. При оскоплении простолюдинов иногда умирало до половины. Их даже не пользовали никакими мазями, а просто прижигали раны, и вместо серебряных трубок вставляли свинцовые.

Через пару недель оставшиеся в живых уже могли понемногу передвигаться по комнате. Лекарь дал нам серебряные пробочки в форме гвоздя, которыми мы должны были затыкать известное отверстие в теле в промежутках между справлением естественной малой нужды. Трубки он у нас вытащил и тоже вручил нам, сказав, что если мы хотим справлять малую нужду стоя, как подобает мужчинам, то должны вставлять такую трубку, а если готовы делать это как женщины – тогда можем трубку выбросить. Конечно же, все мы сохранили наши трубки и в дальнейшем использовали их. Я ее всегда носил заткнутой за отворот тюрбана, а когда уже жил на Руси – за край шапки или за пояс. Вот она, эта трубка. Положи ее со мной в могилу, отец Никифор, это единственное, что у меня осталось.

Вот так жестоко, чудовищно жестоко покарал меня за вероотступничество Господь уже в этой жизни. Как покарает в будущей, даже не могу себе представить.

И самое ужасное, что принятие магометанства в любом случае было напрасным: никто после этого свободу никому не давал. Вскоре мне объяснили, что Магомет говорил об отмене рабства как о неком светлом будущем, а во всех мусульманских странах рабы, тем не менее, были. Ну, вроде как Царство Божье, которое обещал нам Иисус Христос, но которое будет неизвестно когда, а пока что люди друг друга убивают, мучат и грабят, и при ударе по одной щеке не подставляют другую. Понимаю, отец Никифор, что сравнение Господа нашего Иисуса Христа с безбожным лжепророком Магометом неуместно: я лишь хотел, чтобы была ясна суть обмана. И погляди, как хитро лживые магометане обходят закон, данный им их пророком: при покупке рабов произносится фраза: «Если есть в этом деле грех, да падет он на голову работорговца», и сделка считается состоявшейся. А работорговец идет к мулле и получает за определенную мзду отпущение грехов.

Горе и раскаяние мое усилились еще более, когда я через много лет узнал, что другие мои благородные собратья, оказавшиеся у Гамида и отказавшиеся принять магометанство, не попали ни в какой Китай. И то, что туда отплывал корабль, – тоже было ложью со стороны гнусного работорговца. Задачей этого хитреца было убедить нас добровольно стать мусульманами, так как насильно в эту веру обращать запрещено. А на обратившихся был огромный спрос: во многие богатые дома, гаремы, и тем более мечети рабов-немусульман не брали.

Так что те, кто не послушал Гамида и не изменил своей вере, остались у него, написали письма домой, за них был прислан требуемый выкуп, и все они благополучно вернулись на родину. Всеволод Святославич, например, был дома, в Курске, уже года через полтора. Встречали его с почетом: не знаю, как в Византии, а на Руси вернувшихся из плена приравнивают к раненым в бою.

Нас же, искалеченных вероотступников, никто встречать с почетом не собирался, и наше горе было неизбывным.

Спасибо, отец Никифор, за слова утешения. Да, я слышал, что в Византии евнухи имели огромное влияние, были священнослужителями и доверенными слугами правителей, занимали высокие дипломатические и военные посты. Кто, ты говоришь, был евнухом? Полководец Нарсес, который изгнал латинян из Италии? Не знал. Да, вспоминается Древний Израиль, где оскопление запрещалась законом Моисеевым, и кастрированным не позволялось даже являться в Скинию собрания, – но это не мешало царям иудейским пользоваться услугами евнухов, доставляемых из других стран. Так же ловчат и магометане: евнухи не существуют в мусульманской традиции, их, насколько я знаю, не существовало и в арабских странах во времена Магомета. Однако этот варварский обычай был удобен, и использование евнухов как хранителей гаремов прижилось во многих странах Востока.

Но все это общие слова, а каково было мне и моим товарищам по несчастью испытать все это на себе? Как могли молодые, благородные, сильные и храбрые воины смириться с мыслью, что они больше не мужчины?

Однажды ночью один из баронов от горя хотел повеситься, но было негде, стены были голыми. Тогда он начал биться головой о стену. Вбежала охрана, связала его и отхлестала плетьми. Больше он не пытался убить себя, только тихо плакал. Впрочем, не он один: каюсь, я тоже часто и горько рыдал от горя. Мне было всего восемнадцать лет, и какая жизнь ждала меня впереди?

Какая жизнь меня ждала, стало ясно вскоре. Пришел Гамид и сказал мне, что я должен радоваться: меня, как наиболее благородного и молодого из новых евнухов, покупают для гарема самого султана Салах-ад-Дина. И через неделю меня отправили в Дамаск, в султанский дворец.

Ты, отец Никифор, моложе меня, и времена Салах-ад-Дина если и застал, то ребенком. Хотя наверняка о нем слышал: в христианском мире его имя обычно произносится как Саладин. Да, это тот самый султан, который отобрал у крестоносцев Иерусалим.

Вообще-то он был хотя и неверным магометанином, но весьма достойным человеком. Я до сих пор не знаю, как к нему относиться. С одной стороны, это был злейший враг христианства и в некотором смысле виновник моих бед, так как несчастных рабов, в том числе и меня, оскопляли для его гаремных увеселений. Разумеется, гаремы и евнухи были у всех правителей Востока, но вины с Салах-ад-Дина это все равно не снимает. С другой стороны, это был храбрый и честный воин, а лично для меня он сделал только хорошее. Насколько это было возможно.

Да, наверно, я очень путано и непонятно все это изложил. Давай тогда лучше поведаю по порядку. Полное имя Салах-ад-Дина я сейчас уже не вспомню, хотя в свое время часто его произносил. Вроде этого: Аль-Малик-ан-Насир-Салах-ад-Дунийа, потом что-то еще, и потом собственно имя и отчество – Юсуф ибн Айюб. Но у нас он известен именно как Салах-ад-Дин или Саладин, хотя это даже не имя, а почетное прозвище, означающее «святость веры». Когда в начале девяносто четвертого года (1186 – прим. перев.), зимой, меня привезли в Дамаск, султану было под пятьдесят.

Во времена юности Салах-ад-Дина в Египте и Сирии еще шли кровавые междоусобные войны, которыми пользовались крестоносцы для упрочения положения своих палестинских королевств. Начало объединению магометан положил предшественник Салах-ад-Дина – Нур-ад-Дин. Тот дамасский эмир, чье имя носил мой верный конь, тот самый конь, по которому я тогда скучал едва ли не сильнее, чем по жене и детям. Да, отец Никифор, я понимаю, что это грех, и искренне в нем раскаиваюсь. Но речь сейчас не о коне, а об эмире Нур-ад-Дине, который объединил под своей властью Сирию, Аравию и Месопотамию. На всем Арабском Востоке не вполне подчинялась ему только Палестина, большей частью которой правили крестоносцы, и Египет.

Отец Салах-ад-Дина был правителем одного из сирийских городов, а дядя – визирем Египта. После смерти дяди Салах-ад-Дин, которому тогда было едва за тридцать, занял его место, и вскоре поставил египетским халифом одного из родственников Нур-ад-Дина, то есть привел Египет под власть этого эмира.

И когда Нур-ад-Дин умер, Салах-ад-Дин провозгласил себя султаном Египта: этим титулом его именовали всю оставшуюся жизнь, даже когда его столицей стал Дамаск.

Сыновья Нур-ад-Дина начали междоусобную войну, Салах-ад-Дин воспользовался ею, в течение нескольких лет подчинил их и стал эмиром Дамаска, халифом Багдада и правителем всех остальных владений Нур-ад-Дина, то есть объединил под своей властью всех неверных Сирии, Палестины, Месопотамии, Аравии и Египта. И у крестоносцев в Святой Земле впервые появился единый сильный противник, окруживший их королевства со всех сторон.

К этому султану в его дамасский дворец меня и повезли на большой повозке. Дорогу я почти не помню, так как уже наступила зима, в Палестине пошли дожди, от сырости и тряски моя рана воспалилась, и начался жар. Но Гамид предусмотрительно направил со мной лекаря: видимо, должен был получить за меня от султана большие деньги и поэтому опасался за мою жизнь. Оказывается, Салах-ад-Дину еще предназначался умерший от воспаления Силистриадос, работорговец потерял половину выручки и не хотел терять остальное.

Одновременно лекарь должен был следить, чтобы я не наложил на себя руки. Правда, он был не очень внимателен, и при желании я мог бы удавиться хотя бы на вожжах от мулов, которые погонщик, отлучаясь, клал в повозку рядом со мной. Но я как будто впал в оцепенение, только ел, пил и спал, как тупое животное. И постоянная сильная боль от ран сковывала мысли и чувства.

И вот повозка подъехала к дамасскому дворцу. Вышли два евнуха, подхватили меня под руки и повели в гарем. Ворота за мной захлопнулись.

Где-то я слышал, что когда за пленником закрываются ворота тюрьмы, из которой ему уже не выйти, он перебирает в памяти прошлое. Но я ни о чем таком не думал. К тому же скоро понял, что султанский гарем отнюдь не был тюрьмой.

Многие, кто не был на Востоке, думают, что это именно тюрьма, в которой томятся несчастные женщины, подвергаемые гонениям и унижениям. Нет, ничего подобного. Конечно, бывают там и гонения, и унижения, – но бывают они и в любых других местах, где живет много людей, а некоторые гаремы ведь размером с небольшие города. В гареме Салах-ад-Дина, например, только наложниц было примерно пятьсот – больше, чем весь мой рыльский полк, с которым я ходил в походы. А еще множество рабынь и евнухов.

Да, отец Никифор, я вижу, ты про гаремы совсем ничего не знаешь, если спрашиваешь, как мог султан одновременно прелюбодействовать с пятьюстами женщинами. Если хочешь, расскажу. Я себя почувствовал гораздо лучше, голова у меня ясная, – хотя и понимаю, что это всего лишь предсмертная лихорадка.

Повторю еще раз: султанский гарем – не тюрьма. Да, некоторых женщин туда забирают насильно, но большинство из тех, кто оказался в плену и рабстве, мечтает туда попасть – если не наложницей, так хотя бы рабыней. Да и некоторые свободные женщины предпочитают гаремную долю нищете. Евнухам тем более деваться некуда: отрезанные срамные части уже не вернешь, другого пути, как в гарем, на Востоке евнуху нет, так лучше уж попасть в гарем к султану, чем к какому-нибудь богатому купцу или высокопоставленному чиновнику.

Для гарема отведена лучшая часть дворца, несколько сотен помещений. Главной задачей архитекторов и прочих устроителей было создание возможных, а порой и невозможных по обычным понятиям удобств, создание особого настроения, способствующего наслаждению жизнью и радостями плотской любви. Этот великолепный мир включает роскошно убранные покои матери-султанши, жен султана, наложниц, школу принцев и принцесс, жилища евнухов и слуг, комнаты для отдыха и развлечений, бани, сады, пруды с экзотическими рыбами, бассейны, фонтаны, зверинец, лечебницу и многое другое. Даже мечеть.

Помню, когда я выздоровел, пришел в себя и огляделся вокруг, то был буквально ослеплен окружающим великолепием. Стены и своды были покрыты вычурным орнаментом красных, зеленых, голубых и золотистых тонов, выложены изумительными мозаичными плитками. Стрельчатые арки грациозно опирались на мраморные колонны. По всем стенам, дверям и окнам шли надписи изящной арабской вязью, перемежавшейся с цветами, листьями и завитками.

Надо же, отец Никифор, как цветисто, по-восточному, я все это описал. Бывает так: вспоминаю гарем и начинаю про себя говорить по-арабски. Этот язык я изучил в совершенстве, все-таки провел в Дамаске семь лет.

Все это гаремное великолепие в каком-то смысле отвлекало меня от размышлений о своей печальной участи. Мой скромный деревянный Рыльск отошел так же бесконечно далеко, как мечты о семейной жизни и о любезной жене Евдокии, и даже во снах являлся мне все реже и реже.

Ты считаешь, что тюрьма остается тюрьмой, даже если она пышно украшена? Не буду с тобой спорить, но все же думаю, что гарем – не тюрьма. Может быть, тебя в этом убедит рассказ о том, как в султанском гареме живется женщинам.

Там существует строгая иерархия, которая хотя бы отчасти поддерживает дисциплину в кипящем страстями женском обществе. Все взаимоотношения, привилегии, права и обязанности в гареме четко установлены. Краеугольным камнем этого здания является благосклонность султана. Опять я цветисто выразился.

Главную женщину в гаремной иерархии называют «венцом укрытых паранджой». Обычно это мать султана. Когда она умирает, как умерла незадолго до моего появления в гареме и мать Салах-ад-Дина, – «венцом» становится либо главная казначейша, либо старшая жена. У «венца» множество собственных служанок и евнухов. Без ее ведома в гареме не происходит ни одного значимого события, без ее одобрения никто не может быть принят в гарем, будь то наложница или рабыня-кухарка. В некоторых гаремах обязанностью «венца» даже было возведение «осчастливленных» избранниц на ложе повелителя. Но у Салах-ад-Дина это делал евнух.

Да, отец Никифор, я уже перехожу к женам и наложницам. Когда говорят, что у Салах-ад-Дина было пятьсот жен, то ошибаются. Как магометанин, султан имел право только на четырех жен, с которыми игрались свадьбы со всеми подобающими церемониями. Все остальные были наложницами. Вообще говоря, существование наложниц часто является нарушением магометанского закона, потому что ими могут признаваться лишь женщины, оказавшиеся в плену в ходе джихада – войны за веру. Но таковых у Салах-ад-Дина было немного. Большинство наложниц поступает в гаремы примерно такими же хитрыми путями, как рабы к хозяевам, о чем я тебе уже рассказывал.

Жены султана имеют свои частные дела и свое собственное домашнее хозяйство. У них есть даже свои приемные дни. Они принимают посетительниц, интригуют и сплетничают. Их посещают знатные дамы и родственницы. Иногда – конечно, только в сопровождении евнухов – к ним из внешнего мира могут быть допущены лекари, учителя, торговцы драгоценностями и прочие необходимые им люди.

Среди наложниц выделяются так называемые «счастливые» – те, с которыми султан в течение нескольких месяцев хотя бы раз вступил в плотскую связь. «Счастливые» живут в более богатых апартаментах, лучше одеваются, имеют больше служанок, пользуются определенным почетом и уважением. Разумеется, за места «счастливых» идет жестокая, хотя и скрытая для посторонних глаз борьба. Такая борьба идет и за место жены в случае, если одна из четырех умирает. И за место главной казначейши, и за места начальниц прислуги, кухни, бань и прочего.

В султанском гареме есть и сотни простых рабынь, исполняющих черную работу. Они готовят пищу, убирают комнаты, моют посуду, шьют, стирают. Им сносно платят и со временем часто отпускают на свободу. Жены и наложницы почти никогда не покидают гарем, рабыни же в сопровождении евнухов могут выходить в город за покупками и для выполнения разных поручений.

Ну вот, отец Никифор, ответил я на твой вопрос, как султан может одновременно прелюбодействовать с сотнями женщин? Да, если брать в расчет только несколько десятков «счастливых», все равно многовато получается. Но он с ними единовременно не прелюбодействует, никакого «свального греха» в гареме не бывает. Одна ночь – одна женщина, этот магометанский закон и у Салах-ад-Дина соблюдался неукоснительно. Более того, из семи приходов в гарем четыре раза повелитель обязан провести ночь со своими женами, и на «счастливых» у него остается всего три. Правда, жены имеют право уступать свои ночи другим женщинам, и обычно пользуются этим, чтобы представить султану «счастливую» по своему выбору.

Вообще приход султана в гарем и выбор женщины, с которой он проведет ночь, – целая церемония. О его приходе обычно известно заранее. Евнух, стоящий при дверях, отворяет их с требуемым церемониалом и вводит султана в «обитель блаженства». Внутри гарема повелителя встречает главный евнух, которому принадлежит честь вести султана во внутренние комнаты. Султан либо сразу говорит, какую женщину он хотел бы видеть рядом с собой этой ночью, либо направляется в большой зал, где с важным видом пьет кофе и курит, а наложницы кружатся вокруг него, поют, танцуют и всячески пытаются обратить на себя внимание. Разумеется, лица у всех открыты, да и одеты все более чем легкомысленно.

Султану ничто не мешает «осчастливить» своим расположением новую наложницу, чтобы тут же забыть о ее предшественницах. Отсюда и огромное количество наложниц: они накапливаются в течение многих лет. Постоянно возрастающее число женщин в гареме вынуждает вести подробные записи – дату и час каждого пребывания с повелителем, месячные циклы каждой женщины и первые признаки беременности. Да, ведь любая из «счастливых» мечтает забеременеть и произвести на свет принца или принцессу. Кроме самой радости материнства, это поднимает ее на новую ступень гаремной иерархии.

Вот так все происходит в султанском гареме. Кто только туда не поставляет наложниц! Множество подданных султана мечтает отдать туда дочь, множество работорговцев – продать туда рабынь. Существуют даже обычаи, по которым покоренные народы преподносят в дар султану прекрасных девушек.

Среди всего этого женского великолепия мужчина может быть только один – сам султан. Остальные – евнухи. Некоторые богатые магометане допускают в свои гаремы для черных работ и неоскопленных мужчин, за которыми евнухи только приглядывают. Действительно, кто-то должен строить, ремонтировать, украшать, доставлять продукты, возделывать сады, ухаживать за лошадьми. Но у султана все должно быть на высшем уровне, и всем этим занимаются только евнухи.

Каждый из «малых гаремных дворов» – матери султана, главной казначейши и султанских жен – имеет от десяти до пятнадцати евнухов, которыми руководит главный евнух соответствующего двора. К «счастливым» и остальным наложницам тоже приставлены евнухи, хотя и в меньшем количестве. Связь гарема с внешним миром также поддерживают евнухи.

Во главе всех евнухов султанского гарема стоит главный евнух. Он является одним из важнейших государственных сановников, по значимости ненамного уступая великому визирю. Его титул – «главный привратник дверей счастья». У него огромные покои, свой «малый двор», свои поместья, придворные, слуги, лошади и все прочее, полагающееся одному из первых людей государства.

Евнухи бывают разными. Те, у которых удалены все срамные части, называются «сандали». У кого не все – «филиби». Я – «сандали». У Салах-ад-Дина в гареме «филиби» вообще не было.

Внешне евнухи тоже выглядят по-разному, но это зависит не от того, «филиби» евнух или «сандали», а от того, когда он был оскоплен. Кто в детстве – те высокие, худощавые, с нарушениями пропорций тела, с удлиненными конечностями. Кто во взрослом возрасте, как и я, – те обычно жиреют, теряют почти все волосы на лице, тело становится дряблым, голос – визгливым, походка – шатающейся. Всех евнухов отличают восковая желтизна лица и кожа, похожая на пергамент.

Евнухи любят вкусно поесть, обожают сладости. Многие испытывают тягу к искусству, а я, например, мог часами слушать бесконечные арабские сказки.

Справедливости ради скажу, что многие султанские евнухи не сидят сиднем, объедаясь сладостями, а занимаются физическими упражнениями и тем самым поддерживают свои тела во вполне приличном состоянии, хотя все равно видно, что это евнухи. А некоторые евнухи, избавленные от плотских желаний, употребляют все свои силы на то, чтобы доказать, что физические преимущества ничто перед силой ума. И многие из них достигают высокого положения.

Но я никогда не был ни мудрым философом, ни хитроумным придворным интриганом, ни оборотистым и прозорливым торговцем, меня всю жизнь влекло к себе воинское дело. И к вершинам власти в гареме Салах-ад-Дина меня вскоре вознесло именно оно.

Вообще говоря, отец Никифор, мне грех жаловаться на свою гаремную судьбу, хотя началась моя тамошняя служба, несмотря на высокий княжеский титул, с самого низа.

Я был приобретен султанским гаремом по велению Гузун, старшей жены Салах-ад-Дина, занявшей в гареме господствующее положение после смерти матери султана. Гузун была тихой и бесцветной, но неглупой и властной женщиной примерно одного возраста с султаном, и эта «венец укрытых паранджой» любила, чтобы ее евнухи были самого благородного происхождения.

Вылечили меня быстро: прекрасный уход, прекрасная пища. И я стал слугой Гузун. Но поскольку я находился в подчинении ее главного евнуха, то, в основном, служил не «венцу укрытых паранджой», а этому евнуху. Он к Гузун вообще никого не подпускал, говорили даже, что у них какие-то особые отношения, то есть они неким извращенным образом удовлетворяли похоть друг друга. Звали этого евнуха Малик, по происхождению он был индийцем, сыном раджи. Как и я, он был взят в плен, продан в рабство и оскоплен для гарема.

Злобность и коварство Малика были воистину безмерны. Про него рассказывали, что одна из наложниц ему чем-то не угодила, и он, чтобы ей отомстить, подбросил в ее комнату пузырек с ядом, а затем, обходя покои женщин вместе с главным евнухом гарема, старым Абделькаримом, как бы случайно обнаружил этот пузырек и высказал предположение, что яд предназначался для султана. «Главный привратник дверей счастья» поверил Малику и рассказал обо всем Салах-ад-Дину, тот разгневался и велел пытать несчастную. Под пыткой она во всем созналась и была казнена.

А казни в гареме были ужасны. Женщин вешали, распинали на крестах, варили в кипятке, сажали на кол. Нет, отец Никифор, это лишь легенды, что в гареме могли мучительно казнить за косой взгляд. Все было в соответствии с мусульманскими законами: за неоднократное воровство, которое в гареме происходило часто, за убийство или покушение на убийство, так как сцены дикой ревности вспыхивали то и дело, за богохульство, за колдовство, часто по сомнительным доносам ревнивых соперниц. Смертью каралось и прелюбодеяние женщин с мужчинами. На богомерзкие извращенные отношения женщин друг с другом или с евнухами смотрели, как говорится, сквозь пальцы, только «счастливым» это строго запрещалось. Попытка бегства из гарема тоже наказывалась смертью, так как приравнивалась к прелюбодеянию.

До вынесения приговора женщин пытали, и в ходе пыток они обычно сознавались во всем, что делали и не делали. Так что потом их казнили вроде как справедливо.

Любимой пыткой Малика было втыкание иголок под ногти: это почти не оставляет следов, и если бы султан вдруг решил простить несчастную, то «товар» не был бы испорчен, и к индийцу не было бы претензий. А любимой казнью Малика было отдать женщину на растерзание ее ревнивым соперницам: перед ужасами изобретательности восточных женщин меркнет даже посажение на кол. Тоже хитро: сам Малик тут вроде был ни при чем.

В покоях этого злобного индийца всегда стояли наготове палки для битья провинившихся слуг по пяткам. Как правило, этими палками для острастки избивали евнухов-новичков сразу после поступления в гарем, независимо от того, были они в чем-либо виновны или нет, князья были или простолюдины. Несчастных укладывали на пол со связанными руками и ногами и били по пяткам до тех пор, пока они не лишались чувств от боли. Меня не избили сразу только благодаря тому, что я попал в гарем очень слабым, и раны могли открыться.

Потом, правда, меня три раза так наказывали за мелкие провинности: один раз – за то, что уронил кофе, который подавал Малику, один раз – когда недостаточно низко поклонился этому индийцу, один раз – когда недостаточно быстро отнес его записку Гузун. Боль от ударов палкой по пяткам вроде бы не очень сильна, ее не сравнить с болью при оскоплении, но она отдается в голове как ожог, и даже человек с самой сильной волей начинает кричать и извиваться как змея. Да, отец Никифор, и я кричал и извивался, несмотря на то, что был князем.

А как больно было моей душе! И не только во время наказаний: как унизительно было для меня, гордого Рюриковича, вообще находиться в услужении! Каюсь, греховные мысли о том, чтобы наложить на себя руки, во время службы у гнусного Малика посещали меня куда чаще, чем в Зонгулдаке после оскопления.

Потом понемногу стал привыкать. Но тут моя гаремная судьба волшебным образом изменилась.

Впрочем, почему волшебным? Скажу без ложной скромности: изменилась благодаря моей воинской доблести. Поведаю тебе, как это было. Как воин воину. Или как бывший воин бывшему воину, неважно.

К тому времени, когда я попал в гарем, Салах-ад-Дин уже объединил магометан против крестоносцев. А между правителями христианских палестинских королевств и графств, наоборот, единства не было. Процветали интриги, честолюбивые помыслы, распущенность нравов. Печальным примером может служить Иерусалимский патриарх Ираклий, который не только уподоблялся самым развратным римским папам, но и превосходил их в разврате, открыто жил со своими любовницами и расточал на них церковные средства. Впрочем, графы, бароны, рыцари и епископы были не лучше.

Ты считаешь, отец Никифор, что такого не может быть? Но обо всем этом говорили у нас в султанском гареме, а там редко ошибались. Мы ни в коем случае не были изолированы от мира, даже султан и его сановники мало что скрывали от евнухов: мы умели хранить тайны.

Мы прекрасно знали, что еще при жизни Иерусалимского короля Балдуина IV, который умер от проказы в том же году, когда я попал в гарем, наследником престола стал его семилетний племянник Балдуин V, а регентом – граф Раймонд Триполийский, с которым, кстати, мне вскоре пришлось встретиться на поле боя. Этот граф заключил с Салах-ад-Дином перемирие на четыре года. Но через год юный король неожиданно умер, и наследника престола пришлось выбирать среди двух сестер Балдуина IV: Сибиллы и Изабеллы.

На совете в Акре (также Аккра, ныне Акко – прим. перев.) благородные иерусалимские дворяне решили, что право избрания новой правительницы будет передано папе римскому и монархам Священной Римской империи, Англии и Франции. Но вскоре, не дожидаясь высочайшего решения, эти дворяне разделились на две противоборствующие партии: за Сибиллу и её мужа Ги де Лузиньяна, и за Изабеллу и её мужа Онфруа. В первую партию входили великий магистр ордена Храма Жерар де Ридфор и патриарх Иерусалимский. Во вторую – граф Раймонд Триполийский и еще ряд знатных дворян. Первая партия оказалась сильнее, и через год после смерти Балдуина IV в Иерусалиме короновали Сибиллу и Ги де Лузиньяна.

Недавно на Руси я опять вспоминал раскол среди христиан, произошедший тогда в Палестине. История повторилась, только еще более трагично: на Русь после подобного раскола пришел хан Батый, беспощадный язычник, а Салах-ад-Дин все же был не язычником, а магометанином, то есть верил в единого Бога, считал Иисуса Христа пророком, а главное – имел хоть какие-то понятия о рыцарской чести.

И просто так нарушить перемирие султан не мог: ему требовался повод. И повод нашелся. Это был старый разбойник Рено де Шатильон. Да, иначе чем разбойником, этого франкского барона назвать нельзя. Ему было за шестьдесят, он всю жизнь воевал за самые разные государства, и одно время даже был правителем города Антиохии. Когда я попал в Палестину, он занимался тем, что совершал набеги на торговые караваны магометан, шедшие из Египта: этим он пытался подорвать торговлю между владениями Салах-ад-Дина и повернуть торговые пути к Тиру, Сидону, Аскалону, Антиохии и другим христианским городам. Во время одного из подобных нападений, которые Рено совершал из своего замка Крак, он захватил караван, в котором находилась одна из сестер самого Салах-ад-Дина.

На все претензии короля Ги де Лузиньяна Рено отвечал, что у короля, может быть, и мир с неверными, но у него, сеньора Крака, такого мира нет и быть не может. То же самое он сказал и посланникам султана, и напомнил, что он «хозяин в своей земле, как король – в своей». А еще всем было известно бесчеловечное обращение де Шатильона с пленниками-магометанами, которых в ожидании выкупа держали в тесных ямах, а тех, кто не мог быть выкуплен, сбрасывали с высоких стен замка Крак.

И вот, когда Рено де Шатильон нанес Салах-ад-Дину оскорбление чести и родственного чувства, султан объявил христианам джихад. В каком же году это было? На второй год моего пребывания в гареме – значит, в девяносто пятом (1187 – прим. перев.).

Весной султанское войско выступило в поход из Дамаска в Галилею. Обычно султан брал с собой часть своего гарема. Ты думаешь, отец Никифор, что это раздражало воинов, терпевших тяготы и лишения, пока султан развлекался с наложницами? Не забывай, что это Восток, и ни у кого даже в мыслях не могло возникнуть, чтобы султан разделял тяготы с простыми воинами. Наоборот, наличие рядом гарема вселяло в воинов уверенность, что все хорошо, и султан не побежит с поля боя, покинув своих жен и наложниц.

И в этот раз Салах-ад-Дин взял с собой нескольких «счастливых». Старшая жена Гузун – «венец укрытых паранджой» – тоже решила отправиться в поход, чтобы не оставлять гарем и самого султана без присмотра. Она велела ехать с собой Малику, а тот – мне и еще нескольким евнухам Гузун. Поехали и те евнухи, которые служили «счастливым», избранным для похода.

Мы двигались позади войска, с обозом. Женщины – на повозках, под балдахинами, евнухи – рядом, на верблюдах. Вокруг на прекрасных арабских конях гарцевали вооруженные до зубов евнухи-охранники под руководством Иксана, начальника охраны гарема. Абделькарим, главный султанский евнух, в поход не поехал: был для этого уже слишком стар.

В войске Салах-ад-Дина было больше тридцати тысяч человек – и пехота, и кавалерия. В Палестине уже стояла сильная жара, мы шли неторопливо, от источника к источнику, делая небольшие переходы и большие привалы. Путь из Дамаска в Галилею совсем короткий, верст пятьдесят, можно было вообще за пару дней пройти, а мы шли больше недели.

Султанское войско подошло к Галилейскому морю (также Генисаретское озеро, озеро Кинерет – прим. перев.) и осадило прибрежный город Тивериаду (также Тверия – прим. перев.). Осада тоже велась неторопливо, более того – Салах-ад-Дин, ссылаясь на кодекс рыцарской чести, не препятствовал отправлять из крепости гонцов о помощи.

Мне, наученному горьким опытом борьбы с половцами, сразу показалось, что султан таким неспешным походом и буквальным следованием рыцарскому кодексу преследует цель заманить войско крестоносцев в какую-нибудь ловушку. Так и произошло. Как раз в это время в Акре королевский совет обсуждал новый крестовый поход, и когда из Тивериады примчался гонец с просьбой о помощи, франки тут же решили идти на выручку. Решение было поспешным, плохо обдуманным.

Вскоре христианское войско выступило в поход, в нем было две тысячи конных рыцарей, восемнадцать тысяч пехотинцев и несколько тысяч легких лучников, – получается, воинов у Салах-ад-Дина если и было больше, то ненамного. Чтобы воодушевить крестоносцев, Иерусалимский патриарх прислал Святой Крест в сопровождении двух епископов. Да, тот самый крест, на котором был распят наш Спаситель.

Придя в начале июля в Галилею, христиане остановились у Сепфориса (также Ципори – прим. перев.), в одном переходе от Тивериады. В этот день стало известно, что осажденный город пал, держалась только его цитадель. Долго продержаться она не смогла бы, поэтому крестоносцы поспешили на помощь. Это было ошибкой: между Сепфорисом и Тивериадой не было ни одного источника, и им надо было бы основательно запастись водой. Они же этого не сделали, боясь, что не успеют выручить защитников цитадели.

И утром крестоносцы выступили к Тивериаде. К полудню их войско поредело: июльская жара в Палестине несравнима ни с чем, и люди падали без чувств, а то и замертво. А воды не было.

Вскоре крестоносцев начала беспокоить легкая конница Салах-ад-Дина. В этих стычках было потеряно много христиан-пешцев.

Верстах в пяти от Тивериады крестоносцы остановились у небольшого селения, рядом с которым был источник – слишком маленький, чтобы войско могло напиться, тем более напоить коней. Тем не менее, христиане встали лагерем на ночь около этого источника. Думаю, это тоже было ошибкой: если бы они напали на султана с ходу, у них были бы хоть какие-то шансы на успех.

Вблизи от лагеря крестоносцев располагалось селение Лубия, еще немного дальше – пологий холм, на котором стояла деревня Хаттин. Над ней возвышались скалы, прозванные Рогами Хаттина. Галилейское море тоже было недалеко, но путь к нему преграждало войско султана.

К середине следующего дня войска сошлись у Лубии. Точнее, сошлись только передовые отряды. Главные силы в битву не вступали, так как день был еще более жарким, чем накануне, и изнуренные крестоносцы, едва начав сражаться, предпочли отступить в надежде на то, что султан не будет их преследовать. Но надежда оказалась тщетной.

Отступили христиане к деревне Хаттин, на холм. Да, отец Никифор, тот самый, который в Евангелии известен под названием «Горы блаженства». Но никакого блаженства крестоносцам это не принесло, так как воды почти не было и там: небольшой колодец в деревне быстро иссяк.

За ночь Салах-ад-Дин полностью окружил крестоносцев на Хаттинском холме. Многие христианские воины – и пешцы, и даже рыцари, – страдая от жажды и понимая безнадежность своего положения, перешли к султану, который оказывал им вполне радушный прием.

На рассвете султанские воины подожгли кустарник вокруг позиций христиан, и к страданиям от жажды прибавилось удушье от едкого дыма. Под прикрытием этого дыма магометане начали наступление со всех сторон.

Одновременно с этим доведенные до отчаяния крестоносцы пошли на прорыв. Но прорваться удалось только графу Раймонду Триполийскому, которому повезло вклиниться в промежуток между наступающими отрядами Салах-ад-Дина. И надо же было такому случиться: прорыв произошел как раз в направлении обоза султанского войска. А при обозе находился гарем.

В отряде Раймонда было триста конных рыцарей, а то и больше. Если бы все они ударили на обоз и гарем, это был бы конец. Но, к счастью, неподалеку стоял высокий и богато украшенный шатер Салах-ад-Дина. Шатер был пуст: султан находился впереди, с войском. Но граф Раймонд этого не знал и с большинством своих рыцарей устремился к шатру. К обозу выскочили, наверно, около пятидесяти конников. Поняв, что добычу они взять не успеют, они бросились на султанский гарем, решив если не победить и не обогатиться, то хотя бы опозорить султана, захватив или перебив его жен и наложниц.

Салах-ад-Дин увидел с холма, какая опасность угрожает его гарему, и стал разворачивать один из своих конных полков. Но он не успевал. Охрана и слуги гарема оказались одни против полусотни рыцарей Раймонда.

Мы, евнухи, могли бы сразу дать достойный отпор этим рыцарям, так как нас было много, гораздо больше, чем их. Человек сорок конной вооруженной охраны и примерно столько же слуг в повозках и на верблюдах. Но когда начальник охраны гарема Иксан увидел, как на нас, поднимая пыль, несутся конные рыцари в тяжелом вооружении, – он струсил, пришпорил своего коня и ускакал прочь, увлекая за собой охрану. Многие слуги, в том числе и Малик, тоже помчались за ним на своих верблюдах. Около повозок с визжащими женщинами остались человек двадцать безоружных слуг. В том числе и я.

Хотя я к тому времени уже изрядно растолстел и обрюзг, но даже не помышлял о позорном бегстве. Ну, просто в голову не пришло: все-таки меня с детства растили как воина, и это дало о себе знать. Я закричал слугам, оставшимся с гаремом, чтобы они ставили повозки в круг, отвязывали оглобли и отбивались ими. Женщинам я велел встать в середину круга. Я в бытность рыльским князем привык командовать войсками, и голос у меня еще был сильным, в нем только-только начали появляться визгливые скопческие нотки. Так что мою команду услышали и стали выполнять.

Я тоже отвязал оглоблю от одной из повозок, схватил ее наперевес, как копье, и помчался на своем верблюде навстречу врагам. Да, отец Никифор, я понимал, что крестоносцы – христиане, хотя и латинского толка. Но все же в тот момент они для меня были именно врагами, раз уж я был вынужден с ними сражаться. Ты тоже был воином, и должен меня понять.

Мне важно было хоть на несколько минут задержать латинян, пока повозки не встали в круг. За мной устремились еще несколько слуг с оглоблями. Верблюд – не конь, управлять им в бою сложно, он менее быстр и менее поворотлив. Но зато в схватке лоб в лоб у наших больших и тяжелых верблюдов оказалось преимущество перед усталыми конями рыцарей. К счастью для нас, ни у кого из крестоносцев не было копий, только мечи.

 Я упер свою оглоблю в луку седла и направил ее, как копье, в переднего рыцаря. Удар – и крестоносец свалился с коня. Потом, кстати, я узнал, что это был граф, брат Раймонда Триполийского. Поскольку рыцари были выстроены линией, я сразу пролетел на своем верблюде к ним в тыл. То же самое попытались сделать и мчащиеся за мной евнухи. Те, кто не смог сразу выбить рыцарей из седел, погибли: рыцари в момент сближения убивали их мечами. Но больше половины из нас все же прорвались в тыл врагу.

Прорвавшись, я развернул верблюда и напал на рыцарей сзади. То же самое за мной сделали и остальные евнухи. Мы начали бить врагов оглоблями и сбивать с коней, об одного я даже сломал свою оглоблю. Латиняне развернулись, чтобы расправиться с нами, но мы пустили наших верблюдов вскачь вдоль их строя, и они на своих усталых лошадях не могли за нами угнаться. За это время повозки уже встали в круг. А тут и Салах-ад-Дин подоспел со своим конным полком, и рыцари пустились в бегство – и сам Раймонд, и все остальные.

Так и получилось, что я спас султанский гарем от разгрома, а Салах-ад-Дина – от позора.

Тогда, в пылу битвы, султан ничего мне не сказал. Увидев, что гарем в безопасности, он только махнул мне рукой, вновь развернул свой конный полк и отправился добивать основные силы крестоносцев, все еще сражавшиеся на Хаттинском холме.

Вскоре вернулась бежавшая охрана. Иксан подъехал к гарему и как ни в чем не бывало начал руководить перестроением повозок, водворением на место женщин, оглобель, разбросанных вещей.

Возвратился и Малик. Сначала он долго объяснял взбешенной Гузун, что его за бегущими увлек его верблюд, и он не смог развернуть обезумевшее животное. Потом индиец подошел ко мне и сказал, что я мог бы поосторожнее действовать оглоблей, а то она сломалась, и он теперь не знает, чем ее заменить. Так что я заслужил наказание, но он подумает и, может быть, простит меня, так как я все же неплохо себя показал.

Вот такой хитрый и бесчестный был человек. И самое неприятное и постыдное – что он меня уже настолько подчинил, что я вместо того, чтобы упрекнуть его в трусости, низко поклонился и униженно попросил прощения за сломанную оглоблю.

Тем временем бой на холме закончился, крестоносцы были полностью разбиты. Полегла примерно половина из них, тысячам трем удалось прорваться и разбежаться по окрестным замкам и городам, остальные попали в плен. Участь пленных была различной: Рено де Шатильону султан сам отрубил голову своей саблей, остальные знатные рыцари, в том числе и король Ги де Лузиньян, и великий магистр ордена тамплиеров Жерар де Ридфор, были отвезены в Дамаск, где должны были ожидать, пока их выкупят. Крестоносцев незнатного происхождения продали в рабство. Какова была участь Святого Креста? Не знаю.

Вечером в гарем пришел посыльный и повелел начальнику охраны прибыть в султанский шатер. Иксан, беспокойно озираясь, отправился туда. Я в это время налаживал балдахин над повозкой Гузун, а Малик на меня покрикивал и грозил все-таки наказать за сломанную оглоблю.

Через некоторое время посыльный вновь примчался и сказал, что султан требует к себе евнуха, который спас гарем от рыцарей Раймонда. Малик шепнул, что если я кому-нибудь скажу, что это был я, то мне конец. Гордо выпятил грудь и ушел с посыльным. Этот коварный человек не подумал, что Салах-ад-Дин видел меня во время битвы, а я, каюсь, не рассказал это индийцу. Впрочем, он и не спрашивал.

Может быть, если бы Малик был на меня хоть немного похож, то султан не раскрыл бы его обман, так как видел меня лишь мельком. Но индиец ничуть не походил на русского, и волосы у него были черными, а у меня – светлыми. Так что я не удивился, когда опять пришел посыльный и громко провозгласил, что султан ищет настоящего героя, а не бежавших с поля битвы трусов. Тогда я вышел вперед.

Запыленный, в простой одежде слуги, я отправился к Салах-ад-Дину. Признаюсь, сердце мое трепетало.

Меня ввели в шатер. Я пал ниц, как положено рабу перед султаном, но тот велел мне встать и обнял меня, что на Востоке является одной из высших почестей. Салах-ад-Дин спросил, кто я, и получил ответ, что русский князь Борис: в гареме меня звали по крестильному имени, так как выговаривать «Святослав» было слишком сложно для арабов.

Султан удивился, что князь исполняет обязанности слуги, пожаловал мне свободу и произвел в аги – на Востоке это высокий титул, вроде барона. Придумал для меня почетное прозвище – Баттал-руси, что значит «русский герой». И назначил меня на место Иксана – начальником всей охраны гарема, первым помощником главного евнуха.

Поскольку перед этим он даровал мне свободу и сделал агой, Салах-ад-Дин уже не повелел, а попросил меня остаться в гареме и возглавлять его охрану до конца похода, а потом я, если захочу, смогу уйти. Мне оставалось только поклониться.

Потом султан велел привести Малика и Иксана. Ему уже было известно, что они бежали, оставив гарем на произвол судьбы. А еще больше его взбесило, что Малик попытался его обмануть.

Эти евнухи пытались что-то сказать в свое оправдание, но Салах-ад-Дин даже не стал слушать и велел казнить их «через то место, которое они показали врагу». Смысл слов султана был ясен: трусов ждало посажение на кол. Впрочем, в пустыне колья взять было неоткуда, поэтому султанские палачи просто вывели Иксана и Малика за пределы лагеря, воткнули им в эти самые места копья и бросили умирать.

Мне, согласно рыцарским правилам, привели коней и принесли доспехи выбитых мною из седел крестоносцев, а впоследствии я еще и получил за своих пленников немалый выкуп, ведь среди них был брат Раймонда Триполийского.

Помню, когда я выходил из султанского шатра, то повторял про себя случайно сложившуюся фразу: «Был слугой, стал агой».

Вот как много поменялось в моей жизни после битвы при Хаттине. А для латинских государств в Святой Земле эта битва, можно сказать, прозвучала похоронным звоном. Проигранное решающее сражение привело к тому, что в христианских городах почти не осталось опытных воинов и знатных рыцарей, которые могли бы наладить и возглавить оборону. Могучие крепостные стены были, как выражались у нас в гареме, скорлупой пустых орехов. А поскольку большинство населения этих городов было мусульманским, то переход власти к Салах-ад-Дину ничем не грозил ремесленникам и торговцам, и они не спешили вставать на защиту своих крепостей.

В течение нескольких недель магометане завладели Бейрутом, Сидоном, Акрой, Кесарией, Яффой, Аскалоном (ныне Ашкелон – прим. перев.). Ты удивляешься, что султанские войска так быстро переходили от города к городу? Так в Палестине же все рядом, в длину – с севера на юг – вся Святая Земля примерно такая же, как расстояние от Новгорода-Северского до Курска. А в ширину раза в два меньше.

К осени в руках крестоносцев остались лишь Иерусалим, Тир, Триполи и еще пара городов. Все эти города были осаждены еще с августа.

Все это время я ездил с гаремом за султанским войском. От Иксана мне достались большая повозка и столько слуг, сколько у меня не было в походах, даже когда я был русским князем. Ну, а с обязанностями начальника охраны гарема мне справляться было несложно: опыт княжения в Рыльске даром не пропал.

И вот наступил черный для всех христиан день: Салах-ад-Дин взял Иерусалим. Было это в самом начале октября.

Прежде чем приступить к осаде города, султан предложил его защитникам сдаться на почетных условиях, предложив христианам беспрепятственно удалиться из Святого Города туда, куда они захотят. Те, несмотря на то, что опытных воинов среди них почти не было, ответили отказом. Оборону возглавил старый рыцарь Балеан Ибелинский, бывший в сражении при Хаттине и прорвавшийся сквозь окружение вместе с Раймондом Триполийским.

Несколько попыток приступа провалились. Тогда султан повелел начать вести подкопы под башни, и хитроумно устроил так, что о землекопных работах узнали защитники города. Те и так пребывали в страхе и отчаянии, а когда узнали, что башни их крепости вот-вот рухнут, то решили сдаться. Насколько мне известно, на такое решение повлияла и начавшаяся в городе усобица между латинянами и православными.

Балеан Ибелинский явился к Салах-ад-Дину. Султан принял его благосклонно, но ужесточил условия сдачи: христиане, прежде чем покинуть город, должны были заплатить немалый выкуп. Деваться было некуда, крестоносцы согласились.

Уже на следующий день из города потянулась скорбная процессия из нескольких десятков тысяч человек во главе с патриархом и королевой Сибиллой. Расходились христиане кто куда, многие умерли по пути, многие стали добычей разбойников, а город Триполи, например, вообще закрыл перед ними ворота, обвиняя в том, что они предали Гроб Господень.

Любопытно, что больше всего повезло тем, кто отправился в Египет по землям Салах-ад-Дина: магометане по приказу султана обеспечили им охрану и дали возможность отплыть на кораблях в Италию и Францию. Не знаю, почему султан был так великодушен: то ли это действительно соответствовало его понятиям о чести, то ли он рассчитывал, что о нем понесется добрая молва и он останется в памяти потомства благородным «рыцарем без страха и упрека», как говорят латиняне. Впрочем, какая разница, что двигало Салах-ад-Дином? Как бы то ни было, он своих целей достиг: крестоносцы потеряли почти всю Святую Землю, кроме города Тира, и при этом испытывали к султану не злобу и ненависть, а истинно рыцарское уважение – как к сильному и достойному противнику.

Больно ли мне было глядеть на конец Иерусалимского королевства? Каюсь, не думал об этом, хотя это, конечно же, грех: в душе я всегда оставался православным, а любой христианин должен страдать из-за того, что храмы Святого Города обращены в мечети. Но мои мысли были заняты другим: стоит ли воспользоваться свободой, данной Салах-ад-Дином, покинуть гарем и вернуться на родину?

И я решил, что не стоит. И дело было не только и не столько в том, что мне было бы стыдно предстать евнухом перед своей женой Евдокией. К калекам, тем более скопцам, у нас на Руси относились жалостливо, но оскопленный князь оказался бы приравненным к ослепленному и почти наверняка стал бы изгоем, и от этого могли пострадать княжеские права моих сыновей. Ты думаешь, отец Никифор, что я слишком плохого мнения о русских? Но я же и сам русский, мне виднее. И еще с детства помню фразу из Библии: «У кого раздавлены ятра или отрезан детородный член, не может войти в общество Господне». Из какой это книги, кстати? Точно, из Второзакония.

В любом случае мое будущее на Руси выглядело весьма и весьма туманным. В Дамаске же все было куда яснее. Я занимал в гареме второе место после престарелого главного евнуха Абделькарима, и если бы тот умер или удалился на покой, то, скорее всего, «главным привратником дверей счастья» стал бы я. А это очень высокая государственная должность, ненамного ниже великого визиря. Помнил я и про многочисленные блага, связанные со столь высоким положением.

Конечно, мой могущественный покровитель Салах-ад-Дин рано или поздно умер бы. Но я ведь уже был свободным, знатным и богатым человеком. Мог даже при желании жениться – ну, хотя бы для таких отношений, какие были у Гузун с Маликом. Что греха таить, многие молодые женщины считают, что богатство с легкостью восполнит отсутствие семейного счастья. Да, я согласен с тобой, что в наше время такое происходит все чаще и чаще, и тоже вижу в этом опасное повреждение нравов. Но таков этот грешный мир, в котором богатым хорошо, а бедным плохо.

Но даже беднейшие султанские евнухи, даже евнухи-рабы после смерти повелителя отнюдь не отправляются работать в каменоломнях, а переходят по наследству к новому султану и служат в новых гаремах, а в старости получают достойное содержание. То же самое относится и к гаремным рабыням.

Жены и наложницы? Да, в случае смерти султана им бывает хуже, чем нам, евнухам. Все они, кроме матерей принцев и принцесс, обязаны переселиться в так называемый «старый гарем», который, действительно, похож на тюрьму. Женщины там уже не пользуются такими благами, как при жизни своего повелителя, жизнь вокруг них замирает, они никому не нужны и не интересны. Впрочем, заключение это отнюдь не пожизненное: с возрастом, обычно лет в пятьдесят, они получают свободу и право жить в одном из многочисленных султанских поместий вне столицы. А некоторые даже ухитряются устроиться в гарем нового султана – воспитывать молодое поколение наложниц.

Так что меня как знатного и богатого евнуха возможная смерть султана беспокоила не больше, чем, например, во времена княжения в Рыльске – смерть киевского или черниговского князя. И когда султанское войско зимой вернулось в Дамаск, Салах-ад-Дин вызвал меня и спросил, хочу ли я остаться у него в гареме начальником охраны, – я без колебаний согласился.

Получал я огромное жалование, жил в великолепных покоях, которые раньше занимал Иксан. Слуг у меня было едва ли не больше, чем в Рыльске. Имя мое было таким: ага Аль-Баттал-руси Борис ибн Олег. Впрочем, обычно меня звали кратко – Баттал-ага.

Взятые мною в плен рыцари были выкуплены, и я на прощание великодушно вернул им и коней, и доспехи. Впрочем, на предсмертной исповеди грешно приукрашать свои достоинства. Вернул я отнюдь не великодушно, а потому, что рыцарские кони мне показались слишком тяжелыми и медлительными, а доспехи не подошли: я был для них слишком тучен. Да и не бесплатно я вернул, а за хороший выкуп. И все же, когда рыцарям привели их коней, и они обняли их и прослезились, я тоже расчувствовался: вспомнил своего верного и навсегда потерянного Нурадина. Наверно, тоже заплатил бы любые деньги, чтобы вернуть его. Но увы.

Коня я выбрал и купил себе сам – арабского, белого, чем-то похожего на Нурадина, только крупнее, но я тоже с тех пор стал куда крупнее. Назвал коня Хаттином – в честь битвы, изменившей мою судьбу. К Хаттину никогда не относился так, как к Нурадину, но все-таки когда на него садился, на душе становилось легче. Я ездил по пустынным окрестностям Дамаска, глядел на однообразный, унылый пейзаж и вспоминал лесистые холмы и полноводные реки вокруг родного Рыльска.

Я не расслышал, отец Никифор, кого я должен был бояться, когда ездил по окрестностям города? Разбойников? Нет, не боялся: я брал с собой несколько человек охраны, и они смиренно ехали за мной в отдалении, чтобы не нарушать моих мыслей. А когда наша кавалькада проносилась по улицам Дамаска, впереди ехал один из моих помощников-евнухов, визгливо требовал разойтись и дать дорогу, и прохожие кланялись, – признаюсь, я тешил свою гордыню, в чем тоже должен покаяться. Ведь на Востоке к правителям и их приближенным совсем другое отношение, чем на Руси. Мне в Рыльске, где я был единовластным вершителем судеб, так не кланялись, как в Дамаске.

Главный евнух султанского гарема Абделькарим был стариком, гораздо старше Салах-ад-Дина, и годился мне даже не в отцы, а в деды. Относился он ко мне хорошо и тоже ценил мою воинскую доблесть. Постепенно он перестал вмешиваться в мои дела и полностью мне доверял, более того – я ему часто помогал и во всех его делах.

Гузун сначала смотрела на меня косо, так как я оказался косвенным виновником гибели ее возлюбленного Малика, – но потом завела такие же странные отношения с еще одним индийцем-евнухом и успокоилась. В конце концов, она мне тоже была благодарна за спасение при Хаттине. Так что «венец укрытых паранджой» мне не вредила, наоборот, часто вспоминала, что у нее раньше был слугой сам Баттал-ага, а теперь он вот как выдвинулся, молодец.

Конечно, жизнь начальника охраны гарема не была сплошным праздником. Например, по долгу службы приходилось наказывать, пытать, даже казнить. Нет-нет, я не делал это сам, но гаремный палач был в моем распоряжении. И каюсь, я даже испытывал какое-то странное волнение, глядя на мучения несчастных женщин, – особенно в кипятке или на колу, или когда из сильно проворовавшейся рабыни по приказу Гузун сделали «человека-свинью»: выкололи глаза, отрезали язык, отрубили руки по локоть, ноги – по колени, и бросили умирать в хлев.

Другого волнения – просто от созерцания женской красоты – я уже не испытывал. Наверно, оскопление давало о себе знать все больше и больше. Стоило мне взглянуть на прекрасную женщину, я вспоминал о своем увечье, и мне становилось больно на душе. Какое уж тут любовное волнение! Да, отец Никифор, спасибо, что вспомнил слова Господа нашего Иисуса Христа про скопцов. Как там: «Есть скопцы, которые из чрева матернего родились так, и есть скопцы, которые оскоплены от людей, и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит». Я тоже не раз вспоминал эти слова, но каюсь, не вместил. Не дано мне понять, что хорошего в том, чтобы быть евнухом, пусть даже султанского гарема, и получать удовольствие только от мучений и боли, но не от настоящей любви.

Да, если уж я вспомнил про настоящую любовь, то должен покаяться, как я такую любовь погубил. Было это во время осады Акры. Нет, уже не магометанами, а крестоносцами.

Ты не устал, отец Никифор? Отдохни немного, ты и так просто образец христианского терпения, я даже не думал, что мне в конце жизни будет послан Господом такой внимательный исповедник. И я тоже чуть-чуть передохну, попью воды, соберусь с мыслями.

Часть IV,

записанная Петером, монахом аббатства св. Екатерины в Риге

Какой же это был год? Начало так называемого Третьего крестового похода? Да, девяносто седьмой (1189 – прим. перев.). В Палестину прибыли новые силы крестоносцев и осадили Акру. Почему они сразу не пошли на Дамаск, чтобы захватить врасплох Салах-ад-Дина, не ожидавшего нападения, – не знаю. Видимо, не решились оставлять у себя в тылу защитников прибрежных крепостей, и надеялись на то, что крепости быстро падут. Но Акра отразила первый удар и потом благодаря постоянной помощи султана продержалась почти три года.

Командовал крестоносцами все тот же Ги де Лузиньян, которого султан после пленения при Хаттине отпустил за большой выкуп. Ги смог полностью отрезать Акру от побережья. Но подошедшее войско Салах-ад-Дина, в свою очередь, окружило осаждающих. Так и получилось, что христиане и мусульмане образовали вокруг Акры два кольца.

Большая битва произошла только в начале осады, потом противники лишь стояли друг напротив друга, пытаясь победить измором. Впрочем, и битва тоже была скорее похожей на измор: все полки несколько раз друг на друга нападали, отступали, возвращались, и в итоге остались на своих местах. Из примерно пятнадцати тысяч христиан и двадцати тысяч магометан, участвовавших в битве, были убиты тысячи по четыре. Наиболее серьезные потери понесли тамплиеры, первыми напавшие на врага. Даже погиб их великий магистр Жерар де Ридфор – тот самый, который попал в плен при Хаттине и потом был выкуплен.

В той битве магометане захватили в плен несколько десятков рыцарей и в ожидании выкупа поместили их в обозе. Этим рыцарям была предоставлена относительная свобода, им только было запрещено выходить за внешнее кольцо охраны лагеря. Походный гарем султана, как обычно, тоже находился в лагере.

Салах-ад-Дин часто покидал войско и уезжал в Дамаск, тогда и я ехал вместе с ним. Вместо себя под Акрой я оставлял своего помощника Ахмада, высокого негра-суданца примерно моих лет, одного из тех, кто в битве при Хаттине не испугался и не бежал вслед за трусом Иксаном, а напал на рыцарей вслед за мной с оглоблей вместо копья.

Почему я не взял в помощники кого-нибудь из русских? Да, были в гареме и несколько русских евнухов: их всех так же, как меня, в разное время взяли в плен кочевники. Но, во-первых, мне не хотелось вызывать в гареме нежелательных толков, что я продвигаю соотечественников: на меня и так многие смотрели косо, как на молодого выскочку. Во-вторых, я и сам не стремился общаться с русскими: все они были по происхождению и статусу в гареме гораздо ниже меня, да и слишком сильно резали по сердцу воспоминания о родине.

И вот однажды я приехал вместе с султаном и его свитой из Дамаска под Акру. В ту ночь Салах-ад-Дин устал с дороги и ночевал не в гареме, а в своем шатре. Заснул в своем шатре и я, но среди ночи проснулся: мой сон после оскопления вообще ухудшился. И я решил, раз уж не спится, пойти проверить охрану гарема.

Все охранники были на месте, все бодрствовали. Внешне все было нормально. Тогда я решил пройтись внутри гарема, среди шатров женщин. И вдруг в ночной тишине услышал за тонкой тканью одного из шатров мужской и женский шепот. Это был шатер Нины, самой юной из «счастливых», которых султан взял с собой в тот поход.

Я остановился и стал слушать. Говорили они на латыни: Нина была из знатной грузинской семьи, и до того, как ее захватили турки и продали в гарем, получила хорошее образование и немного знала этот язык.

Боже, какие слова говорил ей мужчина! Я и не думал, что можно так объясняться в любви. Я ведь до оскопления имел дело либо с дворовыми девками, либо со скромной и тихой женой Евдокией, либо с пленницами. Ни с кем из них никаких разговоров о любви не требовалось, можно было сразу приступать к известному делу.

Здесь же все было не так. Я даже запомнил кое-что из слов рыцаря: он готовил для своей милой новую жизнь, в которой будет бесчисленное количество поцелуев, она навеки забудет печаль и грусть, он будет для нее страстным пророком, они будут смотреть друг другу в глаза и петь о любви, и время остановится, так как не посмеет прекратить их объятие. Я не могу все это передать, это надо было слышать.

Она ему отвечала взаимностью. Перемежая латынь арабскими и грузинскими словами, шептала, что Салах-ад-Дин – бездушный деспот, думает только о войне, она делит его с десятками других женщин, никогда не слышала слов любви, и не смела даже мечтать, что к ней, как в романах, придет рыцарь, хотя и без белого коня.

На это он ей сказал, что у него в родовом поместье целый табун лошадей, среди них много и белых, и они будут ездить на них хоть каждый день.

И они условились бежать следующей ночью. Он уже знал, как пробраться мимо охраны гарема и лагеря, как попасть в войско христиан, а там он собирался с милой сердцу Ниной сесть на корабль и отправляться в родную Францию.

Я мог бы спасти этих влюбленных. Конечно, если бы они бежали тогда, когда я был при походном гареме, то я был бы султаном наказан. Впрочем, это наказание вряд ли было бы очень строгим: например, при покойном Иксане наложница однажды бежала из гарема с юным воином, и начальник охраны отделался месяцем в темнице на хлебе и воде, что даже пошло ему на пользу, так как он едва мог ходить от ожирения. Но я мог и вообще избежать наказания: достаточно было с утра под каким-нибудь предлогом уехать в Дамаск, оставив за себя Ахмада. И если бы влюбленные бежали, то с Ахмада спрашивал бы я, и придумал бы ему какое-нибудь легкое, скорее даже символическое наказание.

Вначале я так и хотел поступить. «Кто спасает одного человека, тот спасает мир»: в детстве это слышал, но забыл, откуда это. Не помнишь, отец Никифор? Да, точно, из какой-то еврейской священной книги. И ведь я мог спасти и сделать счастливыми не одного человека, а двоих!

Но пересилило – что бы ты думал? Чувство долга начальника гаремной охраны? Чувство благодарности к возвысившему меня Салах-ад-Дину? Нет, ничего подобного. Если бы это было так, то мне и каяться не стоило бы в том, что я выдал этих несчастных. Нет, пересилило чувство зависти к рыцарю, который имел все срамные части на месте, был искренне любим, в любом случае уехал бы домой после получения выкупа, а тут собирался бежать даже без выкупа, еще и с прекрасной юной грузинкой.

И я совершил поступок, о котором до сих пор горько сожалею: позвал охрану. Через минуту мои евнухи выволокли влюбленных из шатра. Видимо, рыцарь не хотел прикасаться к Нине до побега и свадьбы, и они не были обнажены. Но лицо ее было открыто, а на Востоке, если замужняя женщина показала лицо чужому мужчине, это считается таким же прелюбодеянием, как если бы она с ним уже согрешила. Тем более «счастливая» наложница султана.

К рассвету я уже все узнал, никаких пыток не потребовалось. Нине было скучно в своем шатре, и однажды она решила, надев паранджу одной из своих рабынь, погулять по лагерю, сходить к источнику за водой. Охрана гарема ее пропустила, так как подумала по платью, что это идет рабыня. И она встретила этого пленного рыцаря: он тоже прогуливался по лагерю. Он заговорил с ней, а поскольку был молодым, высоким, стройным и красивым, то приглянулся. Вообще-то не положено мужчине заговаривать с незнакомой женщиной, но он помог ей нести воду, и благодаря этому у султанских воинов не возникло подозрений: может быть, благородный пленник был так наказан – помогать рабыням. Так они с Ниной и познакомились. Она показала ему, где ее шатер, и он ночью пробрался туда мимо гаремной охраны. То же самое произошло и в следующую ночь, и в следующую. В ту последнюю ночь я их застал.

Утром я пришел в шатер к Салах-ад-Дину и все рассказал. Тот воспринял все спокойно – по крайней мере, внешне. Поблагодарил меня за бдительность и не стал высказывать никаких претензий, так как в те ночи, когда рыцарь начал посещать шатер Нины, я был в Дамаске. Султан сказал только, чтобы я сам наказал невнимательных охранников, как сочту нужным. Потом велел ввести Нину и рыцаря, которого звали, как выяснилось, Гуго де Антеньи.

Нина упала султану в ноги и стала молить отпустить ее с возлюбленным, обещая вечно благословлять милость повелителя. Гуго тоже поклонился, хотя и не в ноги, а с достоинством, и сказал, что у его величества сотни наложниц, и он просит подарить ему одну из них, чтобы не рушить любовь, священную для любого истинного рыцаря. Ведь молва о рыцарственности Саладина идет по всему Божьему миру.

Султан молча слушал, потом спросил на хорошей латыни, готов ли Гуго де Антеньи жить с Ниной, пока смерть не разлучит их: такие вопросы обычно задают священники на венчании. Гуго подтвердил. Тогда Салах-ад-Дин сказал, что пусть так и будет, кровь не прольется, он дарит Нину рыцарю Гуго, и они будут вместе, пока смерть не разлучит их.

Те просияли, и их улыбки я не забуду никогда. В романах обычно все так и заканчивается: правитель проникается уважением к высокой и чистой любви, прощает и отпускает влюбленных, они женятся и живут счастливо. И рыцарский облик Салах-ад-Дина, воспетый и магометанскими, и христианскими романистами, вполне допускал это.

Но романы – это одно, а жизнь – совсем другое. Когда влюбленные горячо поблагодарили султана и вышли из шатра, нежно держа друг друга за руки, повелитель сказал мне, что я должен знать, что делают с неверными женщинами. Я спросил, должна ли постигнуть такая же участь и рыцаря Гуго. Салах-ад-Дин ответил: «Ты же слышал, что они должны быть вместе до самой смерти. Но я обещал не проливать кровь».

А неверных жен и наложниц в гареме обычно ждала такая участь: быть либо посаженными на кол, либо заживо закопанными в землю. Поскольку султан велел не проливать кровь, я распорядился вырыть глубокую яму. Гуго и Нину, не успевших далеко отойти от султанского шатра, схватили, связали, положили в эту яму и закопали. Когда они поняли, что их ждет, то встретили свою судьбу с достоинством. Лежа на дне ямы, они попросили развязать им руки, обнялись, и каменистая палестинская земля, которой их засыпали, ни разу не шевельнулась.

Молю тебя, отец Никифор, как служителя Господа, простить этот грех мне, несчастному обозленному вероотступнику.

А война тем временем шла своим чередом. Через два года к крестоносцам прибыли новые подкрепления во главе с английским королем Ричардом, прозванным Львиным Сердцем, и Акра все же пала: Салах-ад-Дин, опасаясь окружения, отступил. Четыре войска полукольцами друг вокруг друга – защитники Акры, Ги де Лузиньян, султан, еще и Ричард, – это было бы чересчур, такого военная наука еще не знала.

Ричард Львиное Сердце не пошел на Иерусалим, и думаю, вполне разумно: внезапности он все равно не достиг бы, и требовалось вначале очистить от мусульман прибрежную полосу и обезопасить свой тыл. И король двинулся из Акры на юг, в сторону Аскалона. Салах-ад-Дин пошел за ним поодаль от побережья, перекрывая ему путь вглубь Палестины – на Дамаск и Иерусалим.

Дело было летом, и Ричард, помня урок битвы при Хаттине, понимал, что его армия больше всего будет страдать от жары и жажды. Поэтому продвигался он неторопливо, только в утренние часы, делая частые остановки около источников. Сильный флот крестоносцев следовал в том же направлении, играя роль войскового обоза.

Ты бывал в Святой Земле, отец Никифор? Не довелось? Ну, тогда, может быть, тебе будет интересно узнать, что Палестина не вся пустынна, между Акрой и Аскалоном находятся болотистые леса, которые хотя и совершенно не похожи на здешние, но все равно являются хорошим укрытием для войск. (Представление об этих лесах дает заповедник «Хадерский лес» в Израиле – прим. перев.). Из этих лесов на движущиеся вдоль моря полки Ричарда постоянно нападали легковооруженные мусульманские конники. Но крестоносцы двигались в строгом боевом порядке, прикрываясь щитами и отстреливаясь из арбалетов, и ни разбить их, ни испугать, ни взять измором оказалось невозможно.

Тогда султан решил дать большое сражение. Произошло оно в сентябре около старинной крепости Арсуф, недалеко от Яффы. Рядом с этой крепостью леса отступали вглубь побережья версты на две. Там и встретились войска. Салах-ад-Дин выстроил свои полки со стороны леса, английский король – со стороны моря. Силы были примерно равны, тысяч по тридцать.

Султан предусмотрительно велел мне оставаться с гаремом в лесу. Я сидел на своем белом коне Хаттине у гаремных повозок и издали наблюдал за битвой.

Ричард Львиное Сердце встал в глухую оборону, и это было наиболее разумным решением с его стороны, так как Салах-ад-Дин не мог зайти ему в тыл и окружить: мешало море. Все новые и новые султанские полки, как волны, накатывались на строй тяжеловооруженных рыцарей, но тут же отходили, неся большие потери.

Тогда Салах-ад-Дин применил излюбленный восточный прием – притворное отступление. Это помогло: рыцари монашеских орденов бросились вперед, а за ними и остальные крестоносцы. Султан тут же развернул свои войска, и бой превратился во встречный. Но успеха он не принес ни одной из сторон, и Салах-ад-Дин, окончательно поняв, что Ричарда ему не разбить, приказал трубить отход. Полки повернулись и ушли в лес.

Сил на преследование у латинян уже не было. Но можно считать, что победа осталась за ними. Их потери составили всего около тысячи человек против нескольких тысяч наших, – да, именно наших, я же был в войске султана. Легенды о непобедимости Салах-ад-Дина оказались развеяны, более того – он с тех пор уже не решался навязывать Ричарду решающее сражение.

Я в течение всей битвы при Арсуфе не давал никому из женщин и евнухов сходить с повозок и верблюдов, и благодаря этому смог быстро развернуть гарем и уйти вслед за Салах-ад-Дином. В тот момент я обратил внимание на одну из «счастливых». Кони, запряженные в ее повозку, заупрямились, а возница, увидев приближающееся войско крестоносцев, растерялся. Тогда она высунулась из-под балдахина, столкнула возницу с повозки, велела ему взять лошадей под уздцы, а сама схватила вожжи. Вдвоем они быстро развернули коней и двинулись вслед за всеми. Я тогда еще не знал, кто она: все женщины были в паранджах, повозки тоже были похожи, да и некогда мне было интересоваться. Только отметил про себя, что она молодец.

В том же сентябре Ричард Львиное Сердце занял сдавшуюся без сопротивления Яффу, повернул вглубь Святой Земли и осадил Иерусалим. Даже захватил часть города. Но Салах-ад-Дин, пополнив свое войско, перекрыл крестоносцам сообщение с побережьем, и король понял, что может повториться история с Акрой, когда Ги де Лузиньян оказался зажат между городом и войском султана. Только под Акрой христиан снабжал их флот, здесь же, среди высоких иерусалимских холмов, войско Ричарда рисковало оказаться обреченным на голодную смерть. Так что король отступил от Святого Города.

Прошла зима. Летом следующего, семисотого года (1192 – прим. перев.) Ричард был вынужден вернуться на побережье, так как Салах-ад-Дин начал вновь отвоевывать прибрежные города. Король пытался ему помешать, захватил Аскалон, снял осаду с Яффы, но взять Иерусалим так и не смог. Начались переговоры, и в первый день семьсот первого (по византийскому календарю год начинается 1 сентября, значит, речь идет о 1 сентября 1192 года – прим. перев.) было заключено перемирие на три года. Святой Город остался в руках султана, но христианским паломникам разрешалось посещать Гроб Господень. За крестоносцами осталась береговая полоса от Тира до Яффы.

Так окончилась война. Ричард вскоре был вынужден отплыть назад в Англию, где начались какие-то усобицы. Салах-ад-Дин поселился в Дамаске, – значит, и я тоже. И султан, и старый Абделькарим, и Гузун были мною довольны, все шло хорошо.

И вот тогда появилась в моей жизни та женщина. Да, та самая немка Матильда фон Иммендорф. В султанский гарем она попала еще в девяносто восьмом (1190 – прим. перев.), и как я потом случайно узнал, это была та самая «счастливая», которая так хорошо правила конями, когда мы отступали после битвы при Арсуфе.

Но без паранджи я ее увидел только в начале семьсот первого (осенью 1192 – прим. перев.), когда уже все мы мирно жили в дамасском дворце. Была она небольшого роста, не слишком толстой и не слишком худой, полностью соответствовала принятым тогда на Востоке идеалам женской фигуры: в гарем всемогущего султана Салах ад-Дина абы какие женщины не попадали. Она была на десять, нет, на восемь лет моложе меня, то есть в семисотом году ей было примерно семнадцать. Глаза у нее были зелеными, волосы – светлыми, красивого и ровного оттенка, чем она сразу напомнила мне жену Евдокию.

Да, отец Никифор, разумеется, внутри гарема женщины могли ходить в любом виде, в том числе и без паранджи, и с непокрытой головой. От нас, евнухов, они ничего не скрывали, мы часто могли видеть многих из них даже обнаженными, когда они плавали в большом бассейне, а потом не брали на себя труд одеться, чтобы дойти до своих покоев.

Во второй раз я обратил внимание на Матильду, когда между наложницами вспыхнула ссора. Из-за чего эти женщины повздорили, не помню, да это и неважно: в гареме такие ссоры постоянно возникали из-за сущих пустяков. Было это в большом общем зале, где собрались, наверно, женщин десять – пятнадцать. Я как раз обходил посты охраны, и вдруг услышал из зала крики. Побежал туда. Две наложницы вцепились друг другу в волосы, еще несколько женщин колотили и их, и друг друга. Остальные жались к стенам.

Я под страхом наказания потребовал прекратить драку, но все вопили так громко, что меня никто не услышал. Тогда Матильда, стоявшая у стены и с интересом взиравшая на все это безобразие, схватила большую бадью с водой и окатила дерущихся. Должен сказать, что бадья была тяжелой, не всякий мужчина мог бы так легко ее поднять и так далеко выплеснуть.

Получив холодный душ, женщины разбежались по углам, шипя, как кошки. Матильда подошла ко мне, поклонилась и сказала: «Мой господин, теперь все успокоятся, и не нужно никого наказывать». И действительно, женщины успокоились и через несколько минут уже обсуждали совсем другую тему.

Я заметил, что Матильда обратилась ко мне «мой господин»: «счастливые» так меня редко называли, в основном – «Баттал-ага», а то и просто «евнух». Не скрою, такое обращение немки мне польстило.

И потом эта женщина не раз, как бы случайно встречаясь со мной в коридоре, кланялась и говорила: «Здравствуйте, мой господин». Вплоть до самого последнего времени я не понимал, что она сразу, как говорится, положила на меня глаз, так как начальник охраны гарема прекрасно подходил для исполнения ее планов.

А потом произошла история с бриллиантом Гузун. Это был огромный камень, который «венец укрытых паранджой» любила носить на лбу, хотя он окончательно затмевал ее серую внешность. И вот он пропал. Я дня два опрашивал других жен, рабынь, наложниц и евнухов, но никто ничего не знал и не видел, кто прокрался в покои «венца». Собирался опрашивать дальше, хотя и понимал, что это бесполезно.

И тут ко мне вошла Матильда и сказала, что в день пропажи бриллианта видела, как в мою комнату зашла и тут же вышла какая-то женщина в красной парандже с белой бахромой. Я вспомнил, что такая паранджа была только у Зейнаб – одной из наложниц, которая когда-то была «счастливой», но потом султан к ней охладел. Тогда Матильда предупредила меня, что мне надо бы поискать бриллиант в своих покоях, а то Зейнаб якобы говорила, что из-за чего-то держит зло на Баттал-агу, и может быть, она подбросила мне этот бриллиант, чтобы его у меня нашли и подумали, что это я украл.

Я порылся в комнатах и действительно нашел под своим ложем бриллиант «венца». И вспомнил, что у Зейнаб был повод злиться на меня: еще год назад она сказала мне какую-то грубость, я пожаловался Гузун, и та повелела побить ее палками по пяткам. Нет, отец Никифор, сам я не имел права назначить Зейнаб наказание: наряду с «главным привратником дверей счастья» Абделькаримом я имел право наказывать рабынь и евнухов, султанские жены – обычных наложниц, а жен и «счастливых» – только сам султан.

Тогда я не подумал, что Зейнаб могла бы не ждать два дня, а сразу же рассказать Гузун, что это я украл бриллиант, и погубить меня. Я немедленно созвал охрану и спросил, заходила ли ко мне в мое отсутствие женщина в красной парандже с белой бахромой. Один из охранников видел, что заходила. И я решил, что Матильда сказала правду.

Бриллиант был возвращен Гузун. Зейнаб пытали, она сначала все отрицала, но когда ей стали втирать в самые нежные женские места раствор жгучего перца – такой же, который применялся при моем оскоплении, – она созналась. Ее казнили – впрочем, не очень люто. Связали, надели на шею мокрый кожаный ремень и положили на солнце. Ремень высох, сжался и удушил несчастную.

Много десятилетий я был уверен, что Матильда действительно меня тогда спасла. И только вчера я понял, что Зейнаб была невинна, что коварная интриганка специально надела такую же паранджу, как у Зейнаб, или потихоньку у нее эту паранджу позаимствовала, и подкинула мне бриллиант, чтобы потом втереться ко мне в доверие ценой гибели невинной души. Не знаю, отец Никифор, на мне ли грех гибели Зейнаб, или полностью на Матильде? Или это вообще не считается грехом, потому что погибшая не была христианкой? Да, ты прав, не стоит сейчас углубляться в сложные богословские вопросы.

Как бы то ни было, с этого момента началась наша дружба с Матильдой. Она часто навещала меня, мы пили кофе и беседовали. Такая дружба была обычной для многих евнухов и наложниц и ни у кого не вызывала подозрений, так как все евнухи в султанском гареме были полностью оскоплены. Я уже говорил, что это называется «сандали», в отличие от «филиби». И все носили в тюрбанах такие же трубки, как я. У некоторых эти трубки были даже золотыми, с узорами. Я тоже мог бы повелеть изготовить себе золотую трубку вместо серебряной, но мне было неприятно лишний раз об этом думать.

Скоро я, как мне тогда казалось, узнал про Матильду все. Она родилась и жила в Иерусалиме, была дочерью немецкого барона фон Иммендорфа, мать тоже была немкой. Ее отец погиб в битве при Хаттине. После входа Салах-ад-Дина в Иерусалим всех христиан, как я тебе уже рассказывал, выпустили из города, и она с матерью тоже ушла, но куда было идти? Решили отправиться в Тир, где жил дядя Матильды, рыцарь Храма. Самым безопасным был путь через владения Салах-ад-Дина в Египет, и оттуда можно было бы добраться до Тира на корабле. Но они, как и многие беженцы из Иерусалима, предпочли короткий путь – пешком. Напрямую.

Но короткая дорога – не всегда самая безопасная. Скорбная процессия растянулась на много верст, охраны почти никакой не было, а вокруг рыскали шайки разбойников и при каждом удобном случае то выхватывали у людей их скарб, то утаскивали их самих в пустыню. Утащили и Матильду с матерью.

Родительницу Матильды долго насиловали на глазах у дочери, и похотливых злодеев было так много, что несчастная баронесса фон Иммендорф не выдержала и отдала Господу душу. Помню, как я сочувствовал такому горю, свято верил во все эти выдумки, и слушал, развесив уши, как двенадцатилетнюю Матильду тоже хотели изнасиловать, но главарь разбойников сказал, что поскольку она юна, красива и девственна, то лучше выгодно продать ее в гарем.

Так она попала в Дамаск на невольничий рынок, была обращена в магометанство и три года росла у какого-то купца-турка, поставлявшего женщин в гаремы. Поскольку у нее были благородное происхождение и хорошее образование, он решил сделать из нее наложницу самого высокого уровня. Продолжил ее обучение различным наукам и искусствам, потом продал султану. Ее еще некоторое время готовили к усладам Салах-ад-Дина, и в шестнадцать лет она стала «счастливой».

Шестнадцать лет – не рано, в гаремы попадали и гораздо более юные, но у Салах-ад-Дина была склонность к умным и образованным женщинам. Он даже иногда подолгу беседовал со своими женами и наложницами, посвящал их – конечно, в самых общих чертах – в государственные дела, рассказывал им разные истории. Мы, евнухи, даже шутили, что идеалом султана была Таваддуд из известной арабской сказки (сейчас эта сказка входит в «1001 ночь» – прим. перев.). Там халиф спросил прекрасную наложницу по имени Таваддуд, какие науки ей ведомы, и та ответила: «О господин, я знаю грамматику, поэзию, законы, толкования Корана, знакома с музыкой, и счетом, и делением, и землемерным делом, и историей. Я знаю великий Коран и читала его согласно семи, десяти и четырнадцати чтениям, и знаю число его сур и стихов, и его частей, и число падений ниц. Я знаю количество букв в Коране, и стихи мекканские и мединские, и причины их ниспослания. Я знаю священные предания, подкрепленные и неподкрепленные. Я изучала точные науки, и геометрию, и философию, и врачевание, и логику, и риторику, и запомнила многое из богословия. Словом, я дошла до того, что знают лишь мудрецы».

Я, кажется, стал заговариваться. Зачем я все это вспомнил? Откуда это всплыло? Я не читал и не слушал эти сказки уже много десятилетий. Что только не всплывает в памяти перед смертью! И даже, видишь, я передал слова Таваддуд по-русски, хотя вообще-то эти сказки на арабском.

Матильда была достойна того, чтобы о ней говорили как о «Таваддуд султана Салах-ад-Дина». Она прекрасно знала арабский, на этом языке мы с ней в Палестине и общались. Еще владела латынью и греческим, причем несравненно лучше меня. Еще турецким, который я не успел выучить: путешествие из Саркела в Зонгулдак на корабле Фархада и пребывание в Зонгулдаке было слишком коротким, к тому же я там почти не общался с турками.

Эта женщина сначала звала меня «мой господин», но потом я предложил звать меня по имени, и ей понравилось имя «Святослав», что мне, опять же, было приятно. А когда я ей объяснил, что русский титул князя примерно соответствует немецким герцогам или маркграфам, она называла меня «герцог Святослав», выговаривая имя мягко и нежно – «Свиятослау». При этом она никогда не пыталась со мной заигрывать, и тем более совращать: понимала, что подобное только взбесило бы меня, как и многих других евнухов. Некоторым, впрочем, такие вещи нравились, и рано или поздно они вступали в какое-то подобие извращенных отношений с женщинами гарема, как некогда Малик с Гузун.

Еще мне было приятно, что Матильда всегда была ровной, любезной, спокойной. Она никогда меня ни о чем не просила, никогда не использовала нашу дружбу для усиления своего влияния в гареме или каких-нибудь других дел.

И я стал ей доверять, и вскоре поплатился за это доверие: мое положение высокопоставленного евнуха султанского гарема в одночасье сменилось на положение беглеца и изгнанника. Жизнь опять пришлось начинать почти что заново. Я должен рассказать тебе, отец Никифор, как это было.

Думаю, ты понимаешь, что султана Салах-ад-Дина охраняли очень тщательно, тем более в гареме, где он был расслаблен и не думал о защите. Вокруг гарема было два кольца охраны – внутреннее, состоявшее из евнухов, и внешнее – султанская гвардия. Внутри гарема вооруженные евнухи стояли в каждом коридоре. Про то, что все блюда, подаваемые повелителю, многократно пробовались, я и не говорю: пробовалась вообще вся пища, поступающая в гарем, даже если ее предстояло есть не султану, а рабыням.

Большие предосторожности предпринимались и при входе «счастливых» в спальню султана. Избранную женщину имел право вводить к Салах-ад-Дину либо сам «главный привратник дверей счастья» Абделькарим, либо я, и только в редких случаях, когда мы оба были в отлучке, это разрешалось делать Ахмаду.

Нашей обязанностью было при входе в спальню обыскать «счастливую», нет ли у нее оружия или пузырька с ядом. Женщинам даже не разрешалось входить к султану со шпильками в волосах, ведь этими шпильками можно было и выколоть глаза, и убить, воткнув в ухо. Если нам поведение женщины казалось подозрительным, то мы могли даже потребовать, чтобы она разделась догола, и осмотреть ее полностью, включая самые потаенные места. Были такие «счастливые», которые настолько не вызывали у нас доверия, что мы сразу же требовали от них раздеться, лечь и раздвинуть ноги. Эти меры были оправданными, так как нам был известен случай, когда лет сто назад наложница багдадского эмира поместила внутрь себя сапожное шило острием наружу. Эмир, вступая с ней в близость, был ранен в самое уязвимое и чувствительное место, от страшной боли стал беззащитен, и она вонзила это же шило ему в сердце. А потом и сама успела заколоться, пока охрана, всполошенная криками эмира, вбегала в спальню.

Ты удивляешься, отец Никифор, почему я так спокойно рассказываю такие неприглядные подробности? Конечно, это мой грех, но я обязан был все это знать и учитывать, такой была моя работа. Где это в Евангелии говорится: «Каждый трудящийся достоин награды за труды свои»? Да, у святого Луки. Труд в гареме, конечно, был так себе, но и награды ведь никакой я не получил, кроме жизни униженного изгнанника.

В тот вечер, как сейчас помню, в начале марта семьсот первого года (1193 – прим. перев.) Салах-ад-Дин пришел в гарем и пожелал провести ночь с немкой – с Матильдой. Я привел ее в султанскую опочивальню. Обыскивать ее, тем более раздев догола, не стал: неудобно было выражать недоверие после дружеских бесед, которые мы вели. К тому же она уже считалась проверенной: султан приглашал ее довольно часто, только раньше так получалось, что ее приводили к нему то Абделькарим, то Ахмад.

Введя Матильду к Салах-ад-Дину, я удалился в соседнюю с опочивальней комнату, где ночевал, если султан был в гареме: в таких случаях моей обязанностью было находиться неподалеку от повелителя. Около дверей спальни остался охранник.

Вскоре в мою комнату вошла Матильда. Я удивился: такого никогда не случалось. Почему султан ее сразу отпустил? Почему охранник не доложил мне об этом? Но она настолько спокойно попросила выслушать ее и хорошо подумать, прежде чем что-то предпринимать, что я сел и стал слушать.

Она рассказала мне, что смертельно ненавидела Салах-ад-Дина еще с тех пор, когда по его вине погибли ее родители: отец – в битве при Хаттине, мать – при исходе из Иерусалима. По его вине и ее обратили в рабство и превратили в игрушку для султанских услад. И этому злодею она была вынуждена отдать свою непорочность!

«И вот безбожный магометанин, наконец, получил по заслугам: я его зарезала как паршивую овцу. Отомстив не только за себя, но и за поруганный Святой Крест, и за многие тысячи христиан, пострадавших от этого изверга. В том числе и за тебя, герцог Святослав, оскопленного ради богомерзких гаремных увеселений. А если ты позовешь охрану и выдашь меня, то нас казнят вместе: ты ведь меня пропустил в султанскую спальню с кинжалом, и не с чьим-то, а с твоим: помнишь, у тебя был кинжал с золотой змеей на рукоятке? Вот он, обагренный кровью злодея. Поэтому беги со мной в Тир, там живет мой дядя, и мы спасемся. Ты же добрый христианин, в проклятое Богом магометанство обращен был, как и я, против воли, так зачем тебе жертвовать своей жизнью из-за отправленного в ад неверного?» – так говорила мне Матильда.

Действительно, я вспомнил, что давно уже не видел один небольшой кинжал из своей богатой коллекции оружия, на которое я имел право как начальник охраны гарема. Меня взбесило, что немка у меня его украла, но, с другой стороны, я чувствовал себя обязанным этой женщине после истории с Зейнаб. Никакой особой привязанности к безбожному Салах-ад-Дину, тем более к его гарему, я не испытывал: султан меня хотя и возвысил, но это возвышение все равно было связано с моим страшным увечьем, о котором я не забывал ни на минуту. Так что, каюсь, в душе я даже обрадовался, услышав о смерти султана. А самое главное – деваться мне и вправду было некуда. Так что я согласился. Грех это или нет – не знаю. Да, пусть об этом судит Господь.

Я заглянул в султанскую спальню. Я воин, и увиденное там хотя и врезалось мне в память, но, каюсь, особого трепета во мне не вызвало, хотя зрелище было весьма неприглядным. Все было забрызгано кровью, как на скотобойне, и посередине лежало тело Салах-ад-Дина с неестественно запрокинутой головой: Матильда перерезала ему горло, ухитрившись сама не запачкаться в крови. Когда я ее потом спросил, почему она просто не ударила султана кинжалом в сердце, она объяснила, что при таком ударе бывает, что человек еще некоторое время остается жив. То есть султан мог бы закричать и позвать охрану. А при перерезанном горле он мог только хрипеть, захлебываясь собственной кровью и слушая последние проклятия немки.

Неподалеку лицом вниз лежал охранник: Матильда после убийства султана выглянула в коридор, подозвала его, заколола и затащила внутрь спальни. Под утро должна была смениться стража, исчезновение охранника обнаружилось бы, и вскоре стало бы известно и об убийстве Салах-ад-Дина. Возможно, еще ранее рассвета. Но часа два – три у нас было.

Мы с ней пошли в мои покои. Стража, как положено, стояла во всех коридорах, но никто меня ни о чем не посмел спросить, все только кланялись: мало ли куда ведет начальник охраны одну из наложниц? По пути мы заглянули к ней, и она взяла с собой две паранджи – простые, неброской расцветки, безо всяких украшений. А еще длинную веревку, сплетенную из обрывков штор. Оказывается, все это она заготовила заранее.

Она сказала, что уже продумала план бегства, и больше ничего брать не надо, только попросила меня захватить все золото и бриллианты, что у меня есть. Надо сказать, кошель получился очень и очень увесистым. Никакого оружия, кроме того самого кинжала с золотой змеей, мы не взяли.

Я объяснил немке, что в гареме мы пройдем куда угодно, но снаружи стоят посты султанской гвардии, и выйти нам не удастся. Но она сказала, что нам надо попасть на задний двор, а там мы перелезем через стену дворца. Я возразил, что на башнях стоят воины, и все стены просматриваются, нас сразу заметят. Но она, оказывается, и здесь уже все продумала.

Мы вышли на задний двор, она сбросила с себя одежду, чтобы не мешала, взяла в зубы кинжал, обвязала вокруг пояса веревку и полезла не на стену, а прямо на башню, где стоял охранник. Я и вообразить не мог, что можно вскарабкаться по высокой отвесной стене, цепляясь за почти незаметные глазу швы в кладке. Еще и в темноте: на небе светил лишь тонкий месяц. И все же она залезла. Потом сверху ко мне упала веревка, по которой я полез наверх. Надо сказать, из-за моей тучности это давалось мне с большим трудом, тем более что я был нагружен одеждой и казной. Где-то посередине я почувствовал, что дальше лезть не могу. Она это поняла и стала тянуть за веревку. И откуда в этой хрупкой молодой женщине оказалось столько сил? Представь себе, она вытащила меня на башню, как большую рыбу из воды!

Наверху башни лежал убитый охранник. С других башен ничего не заметили, все прошло тихо. Она перекинула веревку на другую сторону, и я спустился вниз, на темную пустынную улочку позади султанского дворца. За мной спустилась и она. На мой удивленный вопрос, где она научилась так лазать, она не ответила.

Мы надели паранджи и пошли прочь от дворца. Оказалось, что Матильда прекрасно знает Дамаск, и она вывела меня узкими улочками в бедный городской квартал. Выйти из города мы не пытались, так как крепостные ворота еще были закрыты на ночь, а лезть через стены уже было невозможно: занимался рассвет, и стража нас сразу заметила бы.

На улицах стали появляться люди. Она подошла к первому встречному и сказала ему, что мы паломницы из Алеппо, заблудились, устали и просим подсказать, где можно найти приют на пару дней, готовы хорошо заплатить. Уже через полчаса нам за какие-то ничтожные деньги была предоставлена комната в большом доме.

И Матильда, и я понимали: хотя после гибели Салах-ад-Дина и начнется обычная для восточных деспотий усобица между наследниками, но все же и великий визирь, и начальник султанской гвардии, и старый, но умный главный евнух гарема Абделькарим бросят все силы на то, чтобы найти убийц. Да и наследники наверняка будут едины в желании отомстить за смерть султана.

Поэтому мы не удивились, что уже утром у всех городских ворот стояла удвоенная стража, среди которой были и женщины. Зачем женщины? Для того, чтобы заглядывать под паранджи всем, кто хочет покинуть Дамаск. Эта мера новой не была: на Востоке преступники часто использовали возможность переодеться женщиной и тем самым скрыть лицо и получить неприкосновенность. Поэтому в дамасской охране и служило много женщин, которые владели оружием не хуже мужчин.

Стражу на городских стенах тоже усилили, охранники теперь стояли по двое, и Матильда не могла устроить бегство из Дамаска так, как устроила бегство из султанского дворца.

На следующий день глашатаи объявили о смерти Салах-ад-Дина – якобы от лихорадки. Красочно расписывали подробности его ухода в мир иной, рассказывали, как султан медленно угасал, прощался с сановниками, с женами, произносил последние наставления детям. Мы с Матильдой могли бы посмеяться, слыша эти истории, выдуманные какими-нибудь придворными поэтами, но нам было не до смеха: усиленная охрана у городских ворот и на стенах осталась.

Надо было придумывать, как выбираться из Дамаска. И Матильда придумала.

Через пару дней я пошел в мечеть и сказал, что у меня умерла подруга. Конечно, пошел под видом женщины. Голос у меня после оскопления стал визгливым, формы тела – вполне женственными. Так что даже самый внимательный мулла не узнал бы во мне мужчину под паранджой.

Я нанял похоронную процессию, хорошо заплатил, чтобы умершую не просто зарыли в землю, а положили в келью – могилу в виде пещеры, вход в которую задвигают большим камнем. Нечто вроде склепа. Из мечети принесли тобут – носилки с раздвижной крышкой. Изображая неутешную подругу, я сам одел Матильду в погребальный саван и положил в тобут, чтобы никто при прикосновении к ней не почувствовал по теплу тела и дыханию, что она жива.

Тобут с плачем вынесли за пределы города – на большое кладбище. Охрана у ворот не стала осматривать похоронную процессию.

Поставили тобут, как положено, головой в сторону Каабы – главной святыни магометан. Я опустил мнимую умершую в склеп, женщины из похоронной процессии держали над ней покрывало, чтобы мужчины не смотрели на ее саван. Каждый бросил в склеп горсть земли со словами: «Все мы принадлежим Аллаху и возвращаемся к нему». Мулла прочитал молитву, потом вход в склеп наглухо задвинули камнем. Все разошлись, только я под видом горюющей подруги остался читать так называемый «талкин» – слова, которые, как считают неверные магометане, должны облегчить умершим допрос ангелами Мункаром и Накиром.

К вечеру кладбище опустело. Я откатил камень, Матильда выбралась наружу. Я боялся, как бы она не задохнулась, но все, слава богу, обошлось. Камень мы вернули на место.

Я еще с утра, собираясь на похороны, надел одну паранджу поверх другой, чтобы потом одну снять и отдать немке: не в погребальном же саване ей было идти. Казна тоже была при мне.

Матильда откуда-то знала, где в дамасских пригородах продаются верблюды. Наутро мы отправились туда и купили двух, самых лучших. Денег не жалели: их у меня было столько, что хватило бы, наверно, на целый табун. Запаслись и едой, и водой. И отправились в путь.

По поводу пути у нас с ней вышла размолвка. Нам надо было попасть в Тир, где жил ее дядя – рыцарь Храма. Этот город располагается к юго-западу от Дамаска, по русским меркам совсем недалеко, немногим больше ста верст. Но между этими городами пролегает большой горный хребет (Хермон – прим. перев.), и в марте в горах еще лежит снег. У нас был выбор: либо ехать напрямую через горы, по незнакомым заснеженным перевалам, либо – вдоль гор к средиземноморскому побережью, которым по договору Салах-ад-Дина с Ричардом владели крестоносцы, и потом уже вдоль берега моря добраться до Тира по земле, неподвластной мусульманам. Жаль, что у меня осталось так мало сил, отец Никифор, а то я для ясности нарисовал бы тебе, как там все расположено.

Моя спутница предлагала ехать через горы. Этот путь был труден и опасен сам по себе, но зато нас там точно не перехватили бы султанские стражники. Я же считал, что лучше рискнуть и направиться вдоль гор к побережью, и если мы поедем ночами, то сможем проскользнуть мимо разъездов и постов стражи.

Матильда возражала против этого пути. Дело в том, что к югу от горной цепи в глубокой котловине находится Галилейское море, между ним и горами расстояние невелико, всего верст двадцать, и на этом узком промежутке стража наверняка особенно бдительна. Эта женщина предложила, если мне тяжело идти через горы, отправиться в обход Галилейского моря с юга. Но я и от этого отказался, так как это сильно удлиняло путь, к тому же пришлось бы переходить Иордан, который в марте очень полноводен. И еще, что я считал важнее всего, – дорогу из Дамаска к Акре я прекрасно знал, так как много раз ездил по ней и в ту, и в другую сторону во времена осады Акры Салах-ад-Дином.

Так что я настоял на прямом пути к побережью – через проход между Галилейским морем и горами. И очень скоро об этом пожалел. Дело в том, что неверные догадались, что мы будем пробираться ночами, и отправили в узкий двадцативерстный промежуток не только дневные, но и ночные дозоры. А ночи были, как назло, лунными.

И вот, когда слева в ярком свете луны уже замелькала серебристая поверхность Галилейского моря, мы увидели десятка два всадников. Они тоже нас увидели и с гиканьем помчались за нами.

То, что это были именно стражники, а не разбойники, мы сразу поняли по тому, что они погнались за нами не напрямую, а начали отсекать нас от гор: значит, догадались, кто мы и куда держим путь. У нас было два выхода: либо мчаться назад, к Дамаску, на верную смерть, либо на юг, к Галилейскому морю, – тоже на верную смерть.

Немка бросила мне через плечо, что теперь из-за моей глупости надежда только на чудо, и что она послушалась меня в последний раз в жизни. И погнала своего верблюда на юг – вниз, к воде. Я за ней.

Вообще говоря, конь на небольших расстояниях гораздо быстрее верблюда. Но на крутых склонах вокруг Галилейского моря почва неровна и камениста, много осыпей, зарослей кустарника, повсюду лежат большие валуны, и благодаря этому преследователи приближались медленно. Но все равно приближались. Даже стрелы стали свистеть поблизости, но для прицельной стрельбы, тем более на скаку, все-таки еще было слишком далеко.

Нашим верблюдам удалось не переломать ноги на склонах, мы благополучно спустились к Галилейскому морю, и Матильда погнала своего верблюда в воду. Я последовал за ней, хотя и понимал, что наша гибель неминуема: до противоположного берега, которым владели крестоносцы, было более десяти верст. Ни один верблюд не проплыл бы столько, да и для самого искусного пловца это слишком много, тем более что в это время года вода была еще прохладной. А я плавал плохо, разве что некоторое время мог продержаться на воде. Купался когда-то со сверстниками в Куре и Тускари, и на этом мое обучение плаванию завершилось.

Я даже подумал, что немка решила покончить жизнь самоубийством: все-таки это была более легкая смерть, чем любая из тех, которые ждали бы нас в случае возвращения в Дамаск. К тому же самоубийство в священных водах Галилейского моря, по которым некогда ходил Господь наш Иисус Христос, могло вообще оказаться простительным грехом. Так что я настроил свои мысли на душеспасительный лад и вслед за Матильдой заставил своего верблюда войти в воду и поплыть.

Верблюд плавает очень странно: он ложится в воде набок и гребет ногами как бы сбоку, косо вытягивая шею. Я плыл рядом, держась за седло. Паранджи и я, и Матильда скинули еще на берегу, чтобы не мешали. Уже в воде я был вынужден избавиться и от кошеля с казной: он был слишком тяжел и тянул меня ко дну.

Преследователи остановились на берегу и даже стрелы больше не пускали, так как понимали, что далеко мы не уплывем и либо вернемся, либо потонем.

Но оказалось, что Матильда, еще когда мы мчались вниз по склонам, углядела посреди Галилейского моря несколько рыбацких лодок: это был ночной лов, и рыбаки тихо дремали над своими сетями. И мы поплыли к этим лодкам.

Верблюды уже уставали, а до рыбаков еще было далеко. Тогда немка сказала, что как только животные начнут выбиваться из сил, то повернут назад, и нам не удастся их удержать: они не лошади и не будут плыть вперед до последнего вздоха, повинуясь воле всадника. Поэтому она велела мне отпустить шею верблюда, как только он повернет, и как можно дольше продержаться на воде самому. Иначе животное утащит меня обратно, в руки врагов.

Она оттолкнулась от своего верблюда и мощными взмахами поплыла вперед, держа в зубах кинжал. Вскоре в свете луны я увидел ее тень, мелькнувшую у лодки, и потом лодка быстро направилась ко мне.

Мой верблюд к тому времени уже повернул назад, и я с огромным трудом держался на воде сам. Уже захлебывался, когда немка схватила меня за волосы и затащила в лодку, в которой никого больше не было: я не спрашивал, куда делся рыбак, и так было ясно. Только сообщил Матильде, что утонула вся наша казна. Она раздраженно сказала, что надо было послушаться ее и ехать через горы, тогда и деньги были бы целы. Мне нечего было сказать в свое оправдание, я ощутил себя страшно виноватым, и теперь понимаю, что с того момента и началось мое падение: больше я в отношениях с той женщиной ни разу не смог настоять на своем.

Мы направили лодку к западному берегу Галилейского моря, в город Тивериаду. Там мы были недосягаемы для преследователей: Тивериада принадлежала крестоносцам.

И вот мы приблизились к пристани. Оба были почти обнаженными, но она накинула на себя какую-то тряпку, найденную в лодке, властным голосом подозвала охрану и сказала что-то по-французски. Я этот язык не знаю, но по общим с латынью словам понял, что она потребовала позвать кого-нибудь из тамплиеров. Через некоторое время подошел сонный рыцарь. Она ему еще что-то сказала, он приосанился, поклонился и отдал команды охране. Вскоре нам принесли одежду, прекрасно накормили, подвели коней, выделили провожатого – кого-то из младших орденских чинов, и мы поехали в Тир. По дороге Матильда разговаривала с провожатым по-немецки, и я вообще не понимал ни слова.

Между делом я спросил ее, почему нам оказывается такой почет. Она объяснила, что ее дядя Иоахим фон дер Хирш занимает в ордене Храма высокое положение.

Прибыв в Тир, мы вошли в богатый дом в квартале тамплиеров. Барон фон дер Хирш, худощавый рыцарь средних лет, радостно обнял Матильду, они о чем-то поговорили, потом она представила меня как «русского герцога Святослава», немец приветливо, но сухо поздоровался со мной, позвал слуг и велел предоставить мне комнату.

В той комнате я провел недели две. Ни в чем не нуждался, ко мне были приставлены двое слуг, но они не только служили мне, но и сторожили меня: на все мои попытки хотя бы выйти на улицу и прогуляться по городу мне учтиво говорили, что господин барон фон дер Хирш запретил это делать, так как в городе меня могут обнаружить мусульманские лазутчики. Матильда тоже за все это время ни разу ко мне не заходила.

Наконец она появилась. Спокойно выслушала мои упреки по поводу заточения в доме фон дер Хирша. Объяснила, что ездила вместе с дядей к командору палестинского братства ордена тамплиеров, и тот рассказал, что через осведомителя при султанском дворе уже известно, что все сыновья Салах-ад-Дина, несмотря на объявление о смерти султана от лихорадки, поклялись отомстить убийцам отца и наняли для охоты за нами ассасинов. Ты слыхал про ассасинов, отец Никифор? Да, те самые неверные, которых где-то на Кавказе специально готовят для тайных убийств.

И командор предложил нам с Матильдой уехать на Русь, благо я русский и, значит, смогу быстро обжиться в своей стране. Там нас ассасины наверняка не найдут. А в Палестине и даже в Священной Римской империи нам теперь жить слишком опасно.

Я сказал, что мне стыдно возвращаться в Рыльск евнухом, и высказал свои давние опасения, что оскопленный князь на Руси оказался бы приравнен к ослепленному.

Матильда ответила, что в Рыльск возвращаться и не надо, мы поедем под видом купцов в Суздальскую землю, где княжит Всеволод Георгиевич, прозванный Большим Гнездом из-за множества детей. Я должен был делать вид, что являюсь купцом из Тмутаракани: этот некогда русский город перестал принадлежать Руси еще во времена Мономаха, но там до сих пор осталось немало моих соотечественников. Я якобы путешествовал по торговым делам с купеческими караванами, был захвачен разбойниками, оскоплен и продан в султанский гарем. В том несчастливом путешествии со мной была моя племянница, то есть Матильда, и попала она в тот же гарем. Потом султан умер, наследники стали делить власть, и в неизбежной неразберихе нам с Матильдой удалось бежать.

Еще она сказала, что мне придется сменить имя, так как и Святослав, и Борис, – княжеские имена, и ей известно, что на Руси их не принято давать купцам. И почетное княжеское отчество Ольгович тоже не годилось.

Я усомнился, смогу ли рассказать о Тмутаракани в случае, если мне на Руси кто-нибудь будет задавать о ней вопросы, тем паче если встретится кто-нибудь родом из этого города. Ведь я видел Тмутаракань только раз с борта невольничьего корабля, когда работорговец Фархад вез меня из Саркела в Зонгулдак. И то запомнил лишь огромного идола, стоявшего около пристани.

Матильда сказала, что один из слуг ее дяди – родом из Тмутаракани, и он нам все об этом городе подробно расскажет.

Еще одно мое сомнение состояло в том, что если Матильда выдаст себя за мою племянницу, то почему она не знает русский язык? Но она и это, оказывается, предусмотрела: собиралась прикинуться дочерью моей старшей сестры, вышедшей замуж за немца. А я по дороге должен был с ней постоянно заниматься русским.

Помню, я удивился, что она уже все успела узнать и продумать. И задал вопрос, где мы возьмем деньги на путешествие. Оказалось, что деньги ей дал фон дер Хирш, и она уже купила на них товар, чтобы везти в Суздаль. Целый корабль загрузила индийскими пряностями и тканями. Мое удивление возросло, – не всякий дядя даст племяннице такие большие деньги, – но я промолчал. В конце концов, это было не мое дело.

Я сказал ей, что все время, проведенное в доме ее дяди, обдумывал свое будущее, и хотел бы уйти в монастырь. И в латинских странах, и в Византии, и на Руси церковь евнухов уважает, и со временем я вполне мог бы выбиться в епископы. Но она попросила меня, поскольку я ей обязан спасением в Галилейском море, проводить ее в Суздальскую землю, а потом уже смогу делать то, что сочту нужным. Уйти в монастырь, дескать, никогда не поздно.

Как видишь, отец Никифор, я так и не ушел в монастырь. Искренне каюсь в этом, и не только потому, что мог бы совершить, но не совершил богоугодное дело. Видит Бог, принятие мной монашества было бы лучше и для меня, и для моей родной страны. Без моей помощи Матильда не наделала бы столько бед. Хотя, наверно, нашла бы другого помощника. Но я хоть умирал бы тогда с чистой совестью.

Впрочем, как я мог не согласиться с предложением Матильды, находясь в незнакомом мне городе Тире, без денег, на положении узника в доме тамплиера фон дер Хирша? Во второй раз, считая с убийства Салах-ад-Дина, она устроила так, что отказаться я не мог. Уже тогда я попал в зависимость от той женщины. Но еще не знал, что эта зависимость с каждым годом будет все сильнее и сильнее.

Матильда оделась вдовой – все черное, без украшений. Кстати, потом всю жизнь так и ходила. Я удивлялся, говорил ей, что она еще, может быть, выйдет замуж, нарожает детей, зачем же носить вечный траур, и по кому? По неверному султану, у которого она была даже не женой, а наложницей, одной из пятисот? И которого она вполне заслуженно отправила в ад? Но немка сказала, чтобы я ее не искушал, что ее девичья душа была грубо растоптана безбожным магометанином, и она теперь навеки приняла обет безбрачия. Помню, я очень серьезно отнесся к ее насквозь лживым словам, проникся к ней жалостью, и многое потом терпел и прощал из-за этой вечной вдовьей одежды.

Правда, должен заметить, что это платье было ей весьма к лицу, хотя я, несчастный скопец, и старался не думать о том, что женщинам было к лицу, что нет. Но все равно иногда об этом думал, каюсь.

Слуги барона фон дер Хирша принесли мне купеческую одежду. Один из них рассказал о Тмутаракани. Оказалось, этот город напоминает Саркел, то есть является подобием огромного торгового стойбища, состоящего из старых зданий, построенных еще во времена владычества русских князей, и множества кочевнических юрт. Ну, конечно, и торг, и невольничий рынок, и ремесленнические мастерские, и большая гавань – все, как положено. Объяснил он мне и то, из какого городского района я якобы происхожу, кто были мои соседи, в какой семье я рос, как проходили мое детство и юность, и так далее. Словом, создал для меня целую историю. Помню, я даже удивился, что слуга так умен и рассудителен. Впрочем, у высокопоставленного рыцаря Храма фон дер Хирша слуги тоже были тамплиерами, только более низкого ранга.

Слуга назвал мне мое новое имя: Фалалей Карпович. Почему такое? Потому что в Тмутаракани жил русский купец по имени Карп Лазаревич, у него было много детей, все они рано покинули родной город, и было удобно назваться одним из них.

Кстати, тогда же эта немка перестала звать меня так, как мне нравилось, – герцогом Святославом. Всегда называла Фалалеем, даже наедине. Якобы для того, чтобы случайно не оговориться и не перепутать при посторонних. Но на самом деле это была еще одна ступень моего падения: даже в глазах этой женщины я из герцога превратился в купца.

И вот в апреле мы отплыли из Тира с большим купеческим караваном. Весь корабль был загружен товаром Матильды, то есть как бы нашим с ней. Капитан (в латинском оригинале – «главный судоводитель»; здесь и далее для простоты будет использоваться слово «капитан» – прим. перев.), пожилой венецианец, считал меня главным и все время кланялся мне. Матильда, как мне кажется, тихо посмеивалась, глядя на это.

Озирая удаляющийся палестинский берег, я вспоминал Дамаск, вспоминал султанский гарем, и думал, что больше никогда не увижу Святую Землю. И действительно, больше не увидел. А чтобы завершить рассказ о ней, могу тебе сказать, отец Никифор, что убийство Салах-ад-Дина оказалось сильнейшим ударом по его государству. Ведь этот неверный оставил после себя – сколько бы ты думал? Семнадцать сыновей! А еще у него были два младших брата. Все эти наследники немедленно разъехались по владениям покойного султана – объявлять себя правителями и собирать войска. Дамаск достался Аль-Афдалю, старшему сыну, Египет – Аль-Азизу, еще одному из сыновей, Йемен – Тогтекину, брату Салах-ад-Дина, и так далее. Началась бесконечная череда войн, очень похожая на наши княжеские усобицы. Но у нас князья хотя бы сами водили свои рати в бой, а изнеженные и развратные наследники Салах-ад-Дина еще и не желали возглавлять войска, доверились визирям и воеводам, и те довольно скоро решили, что сами справятся с делами страны. Сейчас, насколько мне известно, потомки убитого Матильдой султана находятся в полном подчинении у своих воевод. И благодаря их усобицам лет десять назад латинянам даже удалось вернуть Иерусалим.

Подробнее рассказать тебе про наследников Салах-ад-Дина я не смогу, потому что потом, когда жил в Суздальской земле, к известиям из Палестины относился равнодушно и не запоминал, кто кого там побеждал. Да это для моей исповеди и неважно, такие же усобицы у нас на Руси куда важнее.

По пути был Константинополь. Там караван остановился ненадолго, всего на день, но мы с Матильдой все-таки успели зайти в какую-то небольшую церковь около пристани и принять православие. Точнее, принимала православие она, а я только покаялся в вынужденном грехе вероотступничества и был освобожден от обращения в магометанскую веру. Тамошний священник был далеко не так внимателен, как ты, отец Никифор: он быстро выслушал заранее приготовленную нами историю – ну, про то, что мы родом из Тмутаракани и так далее, – и совершил все необходимые таинства. Не был он и столь бескорыстен, как ты: плата за таинства была немалой, все-таки церковь стояла недалеко от пристани, православным купцам было некогда подниматься в город и искать другой храм, и тамошний настоятель этим, прости Господи, умело пользовался.

Да, отец Никифор, эти таинства были недействительны, так как наша с Матильдой история была выдуманной и, следовательно, тогдашняя исповедь – ложной. Теперь я это понимаю и каюсь в этом. Тогда об этом то ли не подумал, то ли не захотел подумать.

За небольшую дополнительную плату константинопольский священник вручил нам грамоты с нашими новыми именами. Так я и стал Фалалеем Карповичем, а Матильда – Марией Федоровной: имя Фридрих, как якобы звали ее отца, на Руси обычно произносится как Федор.

Поплыли дальше. В пути я учил эту женщину русской речи, и должен сказать, что она схватывала язык удивительно быстро. Когда мы прибыли во Владимир, она уже вполне прилично говорила, хотя еще с сильным немецким выговором. А вскоре и этот выговор пропал, отличить ее от русской уже было невозможно.

Но я забежал далеко вперед. Еще когда мы плыли через Русское море, произошло событие, которое едва не привело меня на тот же невольничий рынок в Зонгулдаке, где я уже имел несчастье побывать. И тут своим спасением я уж точно был обязан Матильде. Поведаю тебе об этом, отец Никифор, так как повел я себя тогда не лучшим образом, и мне есть в чем покаяться.

Мы приближались к Олешью, русскому городу в устье Днепра. На горизонте уже показалась полоска берега, как вдруг поднялся сильный северный ветер: капитан сказал мне, что в Италии он называется трамонтаной, хотя в мае бывает очень редко. Нас погнало обратно в море и, что самое худшее, разметало наш караван. А когда на следующий день ветер стих, и мы вновь направились в сторону Олешья, нам встретились пираты. Море вокруг было пустынным, и защитить нас было некому.

Пиратский корабль был гораздо быстроходнее нашего и вскоре нагнал нас. Мы могли бы оказать сопротивление: наша команда составляла человек двадцать, пиратов было немногим больше, около тридцати. Оружие у нас тоже было. Но когда их корабль приблизился, и оттуда раздался леденящий душу свист и полетели стрелы, наш капитан струсил, бросил руль и велел команде спускать парус и сдаваться. Матильда бросилась к нему, пыталась заставить сражаться, но капитан не обратил на нее никакого внимания. Может быть, он послушался бы меня, так как считал меня главным, – но я никаких команд не давал. Каюсь, будто бы впал в какой-то ступор. Наверно, оттого, что всегда неуверенно чувствовал себя на воде, тем более после того, как едва не утонул в Галилейском море. А может, просто разнежился от сытой, богатой и спокойной жизни в гареме. Словом, не смог повторить свой хаттинский подвиг.

Пираты забросили к нам веревки и крюки, сцепили корабли, попрыгали на нашу палубу и потащили нас на свое судно. Их капитан, турок средних лет с огромной черной бородой, окинул нас взглядом, увидел Матильду и махнул рукой. Ее тут же повели к нему в каюту. Он удалился туда же, довольно поглаживая бороду в предвкушении известных удовольствий.

Остальные исчадия ада обступили нас. Они свистели, улюлюкали, хохотали, размахивали оружием перед нашими лицами, выкрикивали какие-то оскорбления, которые я, впрочем, не понимал, так как говорили они по-турецки. Потом один из злодеев указал на меня и что-то стал говорить другим. И жестами повелел мне раздеться догола. Оказалось, он по моему внешнему виду понял, что я евнух, и решил показать другим, что происходит с телом после оскопления.

Все пираты с интересом подходили и рассматривали меня. Боже мой, как мне было стыдно! Такого унижения я не испытывал никогда в жизни. Стоять на виду у десятков людей, демонстрируя самые сокровенные уголки искалеченного тела, – можешь ли ты себе это представить?

И это было еще не все: один из пиратов, омерзительный грязный араб, вдруг загорелся желанием. Да-да, тем самым. Видимо, он решил, что поскольку на его долю не досталось женщины, то сойдет и оскопленный мужчина.

Негодяй повалил меня на палубу и надругался надо мной. За ним последовали еще несколько злодеев. Мне никогда раньше не приходилось оказываться в столь неприглядной роли, и боль была страшной. Когда богомерзкие содомиты, наконец, насытились, я был еле жив.

Потом и меня, и всю команду захваченного корабля загнали в трюм. Я не мог идти, и меня отнесли на руках. Капитан-венецианец, знавший турецкий язык, сказал, что пираты собираются отвезти нас в Зонгулдак на невольничий рынок и продать там.

В трюме было темно и сыро, я лежал на деревянном настиле и тихо стонал. Пошевелиться не мог: каждое движение вызывало боль. Постепенно впал в забытье. Мне уже было все равно – Зонгулдак или любой другой турецкий город, рабство в новом гареме или мучительная смерть от руки мстителей за Салах-ад-Дина.

Из забытья меня вывел скрип люка, закрывавшего трюм, свет факела, лязг железа и голос Матильды. Она принесла целую связку сабель и кинжалов, велела нашей команде встать на руль и поднимать паруса, а нескольким из нас – вооружиться и охранять оставшихся в живых пиратов.

Оказывается, она применила к капитану пиратского корабля все те навыки прелюбодеяния, которым научилась в гареме, и тот, утомленный, в полночь заснул мертвым сном. Именно мертвым: пока он спал, она нашла у него в каюте кинжал, и злодей уже не проснулся. Потом она вышла на палубу и стала в ночной тьме по одному уничтожать находившихся там пиратов. Наконец, в живых остались только те исчадия ада, которые спали в большой каюте. Тогда она закрыла в эту каюту дверь, приперла ее снаружи и отправилась открывать трюм, где находились мы.

Увидев, что я лежу без движения, она подошла ко мне и спросила, в чем дело. Я объяснил. Она сказала, что если крови нет, то ничего страшного, боль пройдет. И ушла наверх. Вскоре мне принесли одежду, дали воды. Пролежав еще пару часов, я, действительно, почувствовал себя лучше и осторожно, стараясь не делать резких движений, поднялся на палубу.

 Занимался рассвет. Пиратское судно со спущенными парусами покачивалось на легкой волне. Корабль, на котором мы отплыли из Тира, качался рядом. Как мне рассказал наш капитан-венецианец, злодеи посадили на этот корабль несколько человек из своей команды, и они тоже плыли в Зонгулдак неподалеку от нас. Когда Матильда захватила пиратское судно, мы сразу догнали их. Негодяи даже не пытались сопротивляться: нас было во много раз больше. Так что мы благодаря этой женщине и вернули корабль с нашими индийскими товарами, и захватили великолепное пиратское судно, на котором тоже оказалось немало добра. Даже золото нашлось.

Когда я выбрался на палубу, мертвые тела уже побросали за борт, только лужи крови отмечали ночной путь Матильды с кормы, из каюты похотливого пиратского капитана, на нос, к каюте команды. Полторы дюжины оставшихся в живых негодяев связали и выгнали из каюты наверх. К ним присоединили и тех, кого захватили на нашем корабле.

Надо было решать, что делать с этими людьми. Точнее, с этими нелюдями. Матильда посмотрела на меня и сказала, что поскольку я пострадал больше, чем она, то и решать мне.

Я должен покаяться, отец Никифор. Я мог бы просто велеть бросить их в море, и это было бы справедливо, правда? Ведь эти злодеи в любом случае заслуживали казни, и утопление было бы для них еще и легкой смертью. Можно сказать, им повезло бы. Я так и хотел скомандовать, но тут мой взгляд упал на того самого араба-содомита: к несчастью для него и для остальных злодеев, он остался жив.

И я испытал такой приступ дикой злобы, какого никогда в жизни не испытывал. Велел связать пиратам ноги, притянув их за спиной к рукам, так что негодяи оказались совсем беспомощны. Потом взял нож и оскопил их всех, начиная с гнусного араба. Да, отец Никифор, мне стыдно об этом говорить, но я сделал это. Своими руками. Фонтаны крови, страшные крики, бьющиеся в судорогах тела, – все это доставило мне неизъяснимое наслаждение. Вот такой на мне грех. Он был не первым и не последним в моей жизни, и, наверно, даже не самым тяжким, – все-таки это были не невинные жертвы, а отпетые злодеи, – но чувство злобного упоения кровавой местью, думаю, христианину совсем не подобает.

Некоторым членам нашей команды стало плохо от этого зрелища, и они бросились к бортам корабля: их желудки выворачивались наизнанку. Остальные в ужасе отвернулись. Капитан-венецианец сделал вид, что углубился в определение курса на Олешье. Только Матильда взирала на все происходящее со спокойной и, как я теперь понимаю, презрительной усмешкой. Один из пиратов, несмотря на связанные руки и ноги, умудрился подползти к ней, умоляя – нет, не о пощаде, а лишь о том, чтобы его утопили, не оскопляя. Но она лишь оттолкнула его ногой.

Покрытый кровью с ног до головы, я приказал команде бросить корчившихся изуродованных негодяев в лодку, которая была на пиратском корабле, и пустить ее на волю ветра и волн. Потом я пошел в капитанскую каюту и упал без сил на то самое ложе, где накануне похотливый турок забавлялся с немкой. Ложе тоже было в крови, но мне уже было все равно.

Пришел я в себя, только когда мы подплывали к устью Днепра. Погода была хорошей, ветер сменился на попутный, и больше ничто не нарушило спокойствия нашего путешествия.

В Олешье мы перегрузили наши товары на речное судно: это на нижнем Дону нет порогов, и морские корабли доходят до Саркела, а по Днепру так не получается.

Мы с Матильдой продали пиратский корабль, выручив хорошие деньги. Все золото, драгоценности, оружие и товары, захваченные у пиратов, тоже остались у нас: Матильда имела на них полное право, и даже не подумала поделиться с капитаном-венецианцем, струсившим при появлении пиратов. Тот попытался заикнуться, что неплохо бы ему получить хоть небольшую часть добычи, но немка так поглядела на него, что он поклонился и замолчал.

И ведь Матильде фон Иммендорф тогда было всего лет восемнадцать! Признаюсь, я ею искренне восхищался. Я ведь тоже был еще молод, хотя меня и состарили страдания и невзгоды. Сколько мне было? Двадцать шесть лет.

Как ты сказал, отец Никифор? Нет, спасибо, есть я не хочу, пусть мне только принесут еще воды. А ты поешь, раз уж моя исповедь получилась такой длинной.

Часть V,

записанная Штефаном, монахом аббатства св. Иоанна в Риге

Как мне было приятно вернуться на родину и услышать вокруг себя русскую речь! Были, были в моей жизни и отрадные моменты. Только жаль, что мало их было. Да и на Русь я вернулся не выкупленным из плена рыльским князем Святославом Ольговичем, а искалеченным тмутараканским купцом Фалалеем Карповичем.

Пока мы плыли по низовьям Днепра, по берегам все время шныряли обнаглевшие половцы и даже иногда пускали в нас стрелы. Но мы вновь шли в составе большого купеческого каравана, к тому же Днепр еще более широк, чем Дон, и расстояние от берега до кораблей слишком велико даже для стрельбы из лука. Правда, на Днепре есть несколько порогов, и через них приходится перетаскивать корабли посуху – наверно, ты знаешь, что на Руси эти места называются волоками. Около этих волоков обычно есть небольшие поселения, и вот на них половцы иногда нападают. Но нас Бог миловал от их нападений: вновь отправить меня в плен к половцам было бы слишком жестоко даже для Господа. Прости, отец Никифор, богохульство вырвалось по привычке: все-таки я князь, а не монах, и возводить неправедную хулу на Всевышнего, Богоматерь и святых угодников осмеливался довольно-таки часто. Каюсь и в этом.

Ты бывал в Киеве? И в Смоленске? Тогда я не буду тебе рассказывать про эти города. Киев красивый, правда? Особенно собор Святой Софии. Двадцать пять золоченых куполов – зрелище незабываемое.

Пройдя по Днепру Киев и Смоленск, мы повернули в реку Вязьму, миновали большой и обжитой волок (ныне на этом месте находится город Вязьма – прим. перев.), потом по какой-то небольшой речке попали в Угру, приток Оки. Из Оки двинулись вверх по Москве-реке. Прошли Москву – первый город Суздальской земли на нашем пути. Повернули в Яузу, потом по волоку перешли в Клязьму.

На Руси лето семьсот первого (1193 – прим. перев.) было холодным, шли сильные дожди, и я по пути даже переболел легкой лихорадкой – с непривычки после палестинской жары. Матильда же будто бы не почувствовала резкой смены погоды. Мне вообще иногда казалось, что эта женщина сделана из железа.

И вот мы по Клязьме прибыли во Владимир. Ты не был там, отец Никифор? Это огромный город: как мне показалось, больше и Киева, и Чернигова. Вокруг расположены плодородные равнины. Сам город состоит из трех частей. Средняя часть находится на большой горе между глубокими оврагами и реками Клязьмой, Лыбедью и Рпенью. Здесь мощные укрепления создала сама природа, и князья Владимир Мономах и Георгий Долгорукий лишь использовали выгоды такого местоположения, возведя над склонами невысокие валы и деревянные стены на них. К этой старой крепости примыкают еще две, построенные при Андрее Боголюбском: одна с запада, другая с востока. Валы этих крепостей несколько более высоки, но все равно, по сути, это такие же дерево-земляные укрепления, как в моем старом Рыльске.

В городе множество ворот в деревянных башнях, но есть и двое – в белокаменных: Золотые – с запада, Серебряные – с востока. Эти ворота большие, с высокими проездными арками и церквями сверху. Все это выглядит очень торжественно. Между этими воротами через весь город с запада на восток проходит главная улица, мощеная деревом.

Над городом господствует огромный собор, посвященный Богородице. (Мы не знаем, случайно ли Святослав не уточняет посвящение владимирского собора Успению Богородицы, боголюбовской дворцовой церкви – Рождеству, церкви на стрелке Нерли и Клязьмы – Покрову. Возможно, эти посвящения, не упоминаемые в домонгольских летописях, появились существенно позже, а первоначально храмы были посвящены просто Богородице – прим. перев.). Стоит он на самой высокой точке города, и когда подъезжаешь к Владимиру, его видно за много верст, зрелище незабываемое. Этот храм тоже белокаменный. Строили его при Боголюбском, потом достраивали при Всеволоде Большое Гнездо.

Есть во Владимире и другие храмы из белого камня. Один – на бывшем дворе Георгия Долгорукого, посвященный Святому Георгию. Его возводил еще Долгорукий. Второй – рядом, на высоком холме между владимирским торгом и Золотыми воротами. Посвящен он Преображению Спаса и построен при Андрее Боголюбском. Еще неподалеку от городского собора Богородицы шло строительство великокняжеского дворца, и около него стояла еще одна белокаменная церковь – святого Дмитрия Солунского. Эту церковь завершили всего года за два до моего приезда во Владимир.

Я не просто так рассказал тебе о владимирских белокаменных зданиях, которые строили и при Долгоруком, и при Андрее Боголюбском, убитом за двадцать лет до моего приезда во Владимир, и потом, уже на моей памяти, – при Всеволоде Большое Гнездо и его наследниках. Ты представляешь себе, что такое белый камень? Кажется, и в Риге, и в Византии из тесаного природного камня вообще не строят, только из кирпича. Да, у тебя на родине используется плоский кирпич, называемый плинфой. Из этой плинфы, иногда в сочетании с булыжниками, строят и в Киеве, и в Смоленске, и в Чернигове. А в Суздальской земле строительный камень добывается только в одном месте – около Москвы, молодого, но процветающего и быстро растущего города на дальней юго-западной окраине княжества. Камень там действительно белый, иногда с желтоватым или розоватым оттенком. Очень красивый цвет. Ближе к Владимиру вообще никакого строительного камня найти не удалось – ни белого, ни какого-либо еще. Только булыжники, и то их мало.

Подмосковные каменоломни начали разрабатывать еще при Долгоруком. Вначале, узнав о том, что камень везут из Москвы, от которой до Владимира по рекам верст четыреста, я удивился: неужели нельзя было строить по-византийски – из плинфы, которую можно делать из глины, которая лежит буквально под ногами? Но впоследствии мне стало известно, что Георгий Долгорукий стремился строить непременно из камня, так как этот материал использовался в Священной Римской империи и еще с времен Древнего Рима служил выражением мощи и славы государства.

И так получилось, что вся моя жизнь в Суздальской земле оказалась связана именно с белым камнем. Кто, как ты думаешь, с семьсот второго года (1194 – прим. перев.) до самого монгольского нашествия был главным подрядчиком по перевозкам этого камня из Москвы во Владимир, Ростов, Суздаль и Георгиев-Опольский (ныне Юрьев-Польский – прим. перев.)? Фалалей Карпович из Тмутаракани, то есть я. Вот как все повернулось.

Негоже на предсмертной исповеди хвастаться, тем более безосновательно. Хвастаться мне нечем: на самом деле подрядчиком была Матильда, просто ей было удобнее, чтобы владельцем дела считался я – все-таки в некотором смысле мужчина. Женщин, как ты понимаешь, меньше уважают, с ними меньше считаются, и поэтому, когда Матильда получала подряд на перевозки камня, ей удобнее было прикрываться именем своего верного раба. Да, раба. Иначе я сказать не могу: сорок пять лет я был рабом этой женщины. Сорок пять лет! И только вчера раб восстал, но было уже поздно, и свое черное, подлое и грязное дело она исполнила.

Честно эта женщина не делала ничего. И подряд на перевозки белого камня она тоже получила низким и бесчестным путем. Должен тебе об этом рассказать, пока еще есть силы.

Приехав во Владимир, мы с Матильдой обосновались на Подоле – в приречной части города, недалеко от торга, как это обычно делают небогатые купцы. Подол еще при Андрее Боголюбском был окружен крепостными стенами, внутри стен жили купцы побогаче, снаружи – победнее. Мы поселились под защитой стен, в одном из лучших домов по меркам Подола: денег у нас хватало. Вскоре продали наши индийские товары и стали еще богаче. Я говорю «у нас», «наши», но на самом деле все принадлежало немке.

Она решила начать какое-нибудь новое дело. Торговля после приключений на пиратском корабле ее не привлекала: она сказала, что хватит с нее путешествий, надо пожить спокойно, Владимир ей нравится, хотя климат в нем и так себе.

Еще когда мы по пути во Владимир проезжали Москву, Матильда обратила внимание на многочисленные подмосковные каменоломни и огромное количество лодок, везущих оттуда камень во Владимир. По пути мы пообщались с перевозчиками и узнали, что все каменоломни принадлежат князю, так как добыча камня считается делом государственным, а вот перевозки отданы на откуп купцам-подрядчикам. По идее, подрядчиков могло быть несколько: получить подряд на перевозку мог любой купец. Но на деле еще с времен Долгорукого повелось, что кто-то один, имевший наибольшее влияние при княжеском дворе, становился главным подрядчиком и больше никого к этому делу не подпускал.

И вот Мария Федоровна из Тмутаракани, она же Матильда фон Иммендорф, вознамерилась получить подряд на перевозки камня. Да, стать главным и единственным подрядчиком. Дело это было крупным и выгодным, княжеская казна платила исправно.

 Честно выкупить дело у тогдашнего подрядчика, пожилого купца по имени Влас Оникиевич, было невозможно: потребовалось бы заплатить во много раз больше денег, чем у нас было. И она придумала другой путь – через великокняжеского архитектора. Скажу прямее и грубее, но точнее: через ложе великокняжеского архитектора.

Архитектором был Варфоломей, иеромонах монастыря Святой Богородицы в Боголюбове, городе верстах в десяти от Владимира. В своем монастыре он бывал редко: в основном, находился во Владимире на строительстве великокняжеского дворца, а еще он строил собор в монастыре, тоже посвященном Богородице и расположенным рядом с дворцом (ныне Рождественский монастырь – прим. перев.). Можно сказать, что к боголюбовскому монастырю Варфоломей был лишь приписан. Насколько я понимаю, это вполне обычно для монахов, тем более такого уровня, как великокняжеский архитектор. В Византии это тоже не редкость, правда, отец Никифор?

Но все же Варфоломей как иеромонах был обязан хотя бы изредка приезжать в свой боголюбовский монастырь и проводить там богослужения и таинства. На стройке, где он был главным начальником, познакомиться с ним и поговорить наедине было сложно, а в монастыре куда проще: достаточно было прийти к нему на исповедь. Что и решила сделать Матильда. Слуг у нас еще не было, но она специально отправила меня на торг, чтобы я нанял надежного посыльного через купцов, знакомых нам по продаже индийских товаров. Посыльный поехал в Боголюбов, представился слугой богатого купца Фалалея Карповича из Тмутаракани, узнал, когда в монастыре бывает отец Варфоломей, заплатил за исповедь раба Божьего Фалалея и пожертвовал от моего имени немалые деньги на монастырь.

Потом и мы с Матильдой отправились туда. Я был ей нужен для того, чтобы провести первый разговор, который должен был заинтересовать Варфоломея. Дальше в дело собиралась вступить она.

Боголюбов произвел на меня просто ошеломляющее впечатление, я и не знал, что на Руси бывают города с крепостными укреплениями не из дерева, а из белого камня. Строилось все это при Андрее Боголюбском, и все время его княжения Боголюбов был столицей Суздальской земли. После того как Андрея убили, а князь Всеволод вновь сделал столицей Владимир, Боголюбов не опустел, хотя и изменился: бояре, дружина и княжеские чиновники переехали во Владимир, остались ремесленники и купцы – выгодное расположение Боголюбова на перекрестке торговых путей никуда не делось.

Посередине Боголюбова, над обрывом к Клязьме, – большой замок, тоже белокаменный. При Андрее Георгиевиче он был княжеским, теперь там монастырь. За двадцать лет, прошедших с убийства князя Андрея, замок почернел от копоти печей и оброс деревянными пристройками, но зрелище все равно оставалось величественным.

Среди зданий монастыря возвышается собор, посвященный Богородице. Тоже, конечно, белокаменный. Матильда осталась ждать снаружи, я вошел внутрь. Службы в это время не было, и храм был почти пуст. Там уже ждал Варфоломей: деньги за исповедь были заплачены немалые, и он отнесся ко мне со всем уважением. Матильда все правильно рассчитала.

Великокняжескому архитектору, наверно, еще не было и шестидесяти, но он мне показался глубоким стариком. Горбился, опирался на клюку, постоянно покашливал, оброс длинной полуседой бородой. На лице выделялись только очень живые и хитрые глаза. Как вскоре выяснилось, все в его внешности, кроме глаз, было обманчивым.

На исповеди я кратко рассказал ему примерно то же, что константинопольскому священнику, то есть был не вполне правдив. Варфоломей во время моего рассказа о Тмутаракани и тяжелой судьбе евнуха откровенно скучал и никаких вопросов не задавал. Оживился он только в конце исповеди, когда я ему сообщил две вещи, которые тоже придумала Матильда. Первая – то, что у меня много денег, и я не знаю, в какое дело их вложить. Вторая – то, что у иеромонаха Варфоломея хотела бы исповедаться моя юная племянница Мария, которая тоже побывала в гареме, и ее заставляли там заниматься такими прелюбодейными мерзостями, что и представить себе невозможно. Более того – она стесняется рассказывать об этих мерзостях под сводами храма, и просит отца Варфоломея исповедовать ее в своей келье.

Эта женщина предполагала, что Варфоломей клюнет либо на деньги, либо на рассказ о гаремных прелюбодеяниях. Она немного ошиблась: он клюнул и на то, и на другое. Уже полчаса спустя я привел Матильду в его огромную келью: Варфоломей занимал часть бывших княжеских покоев.

Немка, поздоровавшись с Варфоломеем, сразу же кивнула мне: это значило, что мне пора уходить. Я сослался на неотложные дела во Владимире и уехал.

На сердце у меня было тяжело. Во-первых, я совершил очередной грех: в корыстных целях солгал на исповеди. Во-вторых, я прекрасно понимал, что Матильда будет соблазнять Варфоломея, и получается, что я способствовал греху нарушения иеромонахом своих иноческих обетов. В-третьих, я впервые испытал что-то, похожее на ревность.

Не знаю, отец Никифор, почему я ревновал немку к Варфоломею. Меня ведь в дамасском гареме не волновало то, что она является наложницей Салах-ад-Дина. И не волновало то, что делал с ней капитан пиратского корабля. А тут – не знаю, что на меня нашло. Полюбил ли я ее? Может быть, и так, ведь женщиной она действительно была незаурядной, не отнимешь. Но если это и была любовь, то любовь верного пса, который ревнует хозяина к окружающим. Мне ведь не дано было узнать, что такое настоящая любовь: я всегда помнил, что являюсь несчастным скопцом.

Джамал-аль-Галиль, султанский гаремный лекарь, с которым я был в хороших отношениях, в свое время говорил мне, что если евнух не будет убеждать себя в том, что ему хочется женщину, так ему и не будет хотеться, так как человека мужчиной делают какие-то вещества, вырабатываемые срамными частями тела.

А до оскопления я и полюбить-то по-настоящему не успел: про дворовых девок до свадьбы вообще говорить не стоит, а с женой Евдокией я пожил мало, да, честно говоря, не по любви я женился на ней, а вступил в династический брак. Это совсем другое, хотя к жене я очень хорошо относился, все-таки она была матерью моих детей. Наверно, я мог бы найти себя в семейной жизни, в любви к детям. Но с сыновьями я был навеки разлучен, когда и сам был юношей, и они – младенцами. Так и получилось, что я никогда в жизни никого не любил. Я понимаю, что это звучит не по-христиански, и каюсь в этом.

Да, отец Никифор, любви лишены и многие обычные люди, не калеки. Но я был лишен не только любви, но и чести, и это было гораздо хуже. Послушай, как я помог бесчестной Матильде сгубить подрядчика Власа Оникиевича и забрать себе его подряд.

Эта женщина вернулась во Владимир только дня через три, и рассказала то, что ей удалось узнать. Кроме того, что Варфоломей оказался весьма бодрым и похотливым старцем, и ей пришлось не только исповедоваться перед ним о гаремных прелюбодеяниях, но и, прости Господи, заниматься ими в его боголюбовской келье.

Узнала она, что мирское имя Варфоломея – Улеб Хотович. Он происходил из купеческого сословия, а в молодости стал учеником и ближайшим помощником архитектора, который прибыл к Андрею Боголюбскому от императора Фридриха Барбароссы. Тот императорский архитектор возвел большой городской собор, Золотые и Серебряные ворота во Владимире, две церкви – в городе Боголюбове и рядом с ним, на стрелке рек Нерли и Клязьмы, а еще начал строить в Боголюбове княжеский замок и белокаменные крепостные стены. (Строительство архитектором Фридриха Барбароссы владимирского Успенского собора 1158–1160 годов и Золотых ворот подтверждается сообщением крупнейшего русского историка XVIII века В.Н. Татищева; церквей Рождества Богородицы в Боголюбове и Покрова на Нерли – новейшими исследованиями сообщений русских летописей. Прим. перев.)

В награду за строительство владимирского городского собора Улеб Хотович получил дворянство. Потом, когда императорский архитектор покинул Русь, будущий иеромонах Варфоломей возвел большой собор в Ростове и церковь Преображения Спаса во Владимире. Большой заслуги Улеба в этом, впрочем, не было, так как ростовский собор он строил по чертежам архитектора Барбароссы, только потом немного расширил. А церковь во Владимире он сделал такой же, как храм на стрелке Нерли и Клязьмы.

Потом, когда Андрей Боголюбский почти прекратил каменное строительство, Улеб постригся в боголюбовском монастыре под именем монаха Варфоломея. Почему постригся – неизвестно. Матильда высказала подозрение, что он заметал следы какого-нибудь злоупотребления, и похоже, она была права: вскоре мы с ней поняли, что казнокрадом Варфоломей был, прости Господи, редкостным.

В монастыре Улеб-Варфоломей провел лет двадцать. Монастырское начальство было им довольно, и он даже рукоположился в священники, то есть стал иеромонахом. Хитрый был человек, ко всем мог подладиться. Прямо как мой дядя Игорь Святославич.

Я, кстати, не просто так вспомнил своего дядю: в том же девяносто третьем году (1185 – прим. перев.), когда мы с ним отправились в злосчастный поход, во Владимире произошел сильнейший пожар, выгорела большая часть города, и построенный императорским архитектором городской собор сильно пострадал – его своды сдвинулись, покрылись трещинами и угрожали падением. Великий князь Всеволод повелел срочно укрепить свой главный храм. Выяснилось, что архитектора, способного работать с крупными каменными зданиями, во Владимире нет. В Священную Римскую империю или какие-либо другие страны, даже в соседние княжества, посылать за архитектором было некогда: трещины расширялись буквально с каждым днем, а поиск зодчего в любом случае занял бы не один месяц. И тут вспомнили про Улеба Хотовича, то есть про Варфоломея. (Это подтверждается словами летописи: Всеволод «иже не ища мастеров от немець, но налезе мастеры от клеврет Пресвятой Богородицы и от своих» – прим. перев.).

Варфоломей догадался обстроить городской собор высокими галереями, укрепившими здание. (Здесь и далее для простоты используются современные архитектурные термины – прим. перев.). Правда, за двадцатилетний перерыв в работе он растерял многие навыки, и обстройка получилась у него не очень хорошо: например, стены галерей имеют разную толщину, их членения неодинаковы, фундаменты устроены по-разному под разными стенами. Но в целом свою задачу архитектор выполнил: трещины перестали расширяться, и их заделали. Собор как был пятиглавым, так и остался, но малые главы пришлось разобрать и построить новые – над галереями. После работы Варфоломея храм потерял башнеобразность, но главное – уцелел, увеличился в размерах и все так же гордо возвышался над городом.

Строительство заняло года два, а то и три, и не только из-за неумелости Варфоломея: камень со времен Боголюбского не добывался, остались только небольшие старые запасы, и одновременно со строительством пришлось налаживать добычу в каменоломнях. Тогда-то купец Влас Оникиевич и получил от великого князя подряд на перевозки камня: как говорится, оказался в нужное время в нужном месте. Никакой особой поддержкой ни Всеволода Георгиевича, ни кого-либо из бояр Влас не пользовался, просто владел лодками и повозками, и когда услышал, что князь ищет подрядчика для перевозок, пришел во дворец и предложил свои услуги.

Еще Матильда рассказала, что когда великий князь за два года до нашего с ней приезда во Владимир собрался строить дворцовый храм, посвященный своему тезоименитому святому Дмитрию Солунскому, то хотел послать за мастерами в Священную Римскую империю, так как боялся, что Варфоломей не справится. Но старому хитрецу удалось убедить князя, что путь, которым шел его старший брат Андрей, – приглашение императорского архитектора, – может быть гибельным.

Варфоломей считал, что только заигрыванием Боголюбского с латинской церковью можно объяснить такой прискорбный факт: когда Андрей был убит, то независимо от конкретных причин заговора и бояре, и горожане, и дружина отнеслись к смерти князя спокойно, скорее даже радостно. Ведь его тело два дня пролежало в притворе церкви, и никто даже не подумал его отпеть и похоронить по православному обряду, пока это не сделал случайно проходивший мимо игумен монастыря.

Не знаю, правильно или нет Варфоломей объяснил нелюбовь народа к Андрею, ведь возможны и более простые причины – например, высокие налоги, благодаря которым князь смог вести такое большое белокаменное строительство. Но на дружине и боярстве налоги вряд ли могли сказаться, верно? Да и не строил Андрей последние двадцать лет жизни почти ничего. Так что, похоже, гнусный похотливый иеромонах был прав.

Еще одним подтверждением правоты Варфоломея было то, что великий князь Всеволод отказывался принимать на Руси послов любых стран, исповедующих латинскую веру. Андрей же делал это не раз, даже папские послы у него бывали.

Как бы то ни было, иеромонах получил право строить и княжеский собор Дмитрия Солунского, и собор расположенного рядом с дворцом монастыря Богородицы (Рождественского – прим. перев.). И с этим делом он справился неплохо. Дворцовый собор был богато украшен белокаменными изваяниями: императорский архитектор в свое время приезжал не один, а с резчиком камня, и тот обучил этому делу нескольких русских мастеров. За двадцать лет эти мастера разъехались кто куда, но постепенно Варфоломей разыскал почти всех.

Эти же изваяния, можно сказать, спасли подряд Власа Оникиевича на перевозку камня. Оказывается, Всеволод Георгиевич думал о том, чтобы перейти с белого камня на гораздо более дешевую, простую в изготовлении и надежную плинфу, но Варфоломей сказал, что тогда не удастся украсить этот храм изваяниями: кирпич невозможно обтесать так же красиво, как белый камень. О том, что храмы можно строить из плинфы и украшать белокаменными рельефами, великий князь тогда не догадался, и никто ему, видимо, не подсказал. Так что камень под Москвой добывался, его везли во Владимир, и Влас Оникиевич был при деле.

Кстати, чтобы польстить Всеволоду, Варфоломей велел резчикам изобразить на соборе не только целый набор державных символов – львов, грифонов, кентавров и прочего подобного, – но и скульптурный портрет самого великого князя с детьми. Хитро, правда?

Вот как много удалось узнать Матильде, обучая старого прелюбодея гаремной науке. И в итоге Варфоломей оказался не против того, чтобы отобрать подряд у Власа Оникиевича и отдать Фалалею Карповичу, то есть нам с немкой. Это должно было стоить нам денег, но сравнительно небольших: архитектор сказал, что надо будет подкупить начальника каменоломен, великокняжеского чиновника Ананию Семьюновича, но он готов сам с ним договориться и передать деньги. Сколько денег жадный иеромонах при этом собирался оставить себе – дело, как говорится, темное. И в дальнейшем надо было постоянно делиться заработком с Варфоломеем и Ананией.

Главная сложность получения подряда оказалась в другом: поскольку перевозка камня была одним из самых крупных расходов казны, окончательное решение о смене подрядчика должен был принимать сам великий князь, а он доверял Власу. Так что надо было как-то опорочить этого купца в глазах Всеволода Георгиевича. И Матильда с ее черной душой быстро придумала, как это сделать.

Она купила на торгу хороший немецкий пергамент и усадила меня писать, так как сама знала русский язык еще недостаточно. И я написал: «Влас, все идет хорошо, продолжай в том же духе, ты знаешь, что делать». Потом она буква в букву воспроизвела это своим почерком, и получилось, будто писал иноземец.

Потом она открыла висевшую у нее на шее ладанку с изображением Богородицы. Внутри оказалась печать с двумя всадниками на одном коне, и она поставила ее на пергамент.

Я видел точно такой же знак в тирском доме ее дяди фон дер Хирша и знал, что это печать ордена бедных рыцарей Христа и Храма Соломона. Спросил у нее, откуда такая печать. Она сказала, что на всякий случай дал дядя. А князь Всеволод считает, что заговор, приведший к гибели его старшего брата Андрея Боголюбского, устроили именно тамплиеры, и если увидит такое послание, то придет в бешенство.

Но одного поддельного послания было недостаточно. И эта бесчестная женщина раздобыла у Варфоломея какой-то отчет, написанный Власом Оникиевичем, опять усадила меня за стол, и я написал почерком Власа, только на другом пергаменте, похуже: «Великому магистру ордена Христа и Храма Соломона. Начинаю работу с перевозчиками и воинами, в течение года будем готовы восстать. Прошу сообщить, когда рязанский князь Роман Глебович будет готов поддержать наше восстание. Влас Оникиевич».

Роман Глебович, сын Глеба Ростиславича и родной брат моей супруги Евдокии, был одним из злейших врагов Всеволода Большое Гнездо, так что коварные козни выглядели вполне правдоподобно.

Ночью немка подбросила первую подделку в дом Власа Оникиевича, а вторую – в дом верховного воеводы, который занимался и розыскными делами. Получилось, будто посыльный Власа Оникиевича раскаялся и решил не везти послание тамплиерам, а передать воеводе.

Прочитав эту подделку, воевода велел обыскать дом подрядчика. При обыске нашли пергамент с печатью ордена Храма. Больше никаких доказательств не потребовалось.

Оклеветанного купца пытали, и под пыткой он сознался во всем. Он был казнен через четвертование, все его имущество было конфисковано.

Вот так я вместе с Матильдой погубил невинного человека. Для того, чтобы получить его подряд, то есть из-за денег. Не знаю, самый ли это тяжкий из моих грехов с точки зрения православия, но точно – самое черное пятно на моей совести, ведь преданные мной под Акрой Салах-ад-Дину рыцарь и султанская наложница хотя бы были по восточным понятиям виновными в прелюбодеянии. Пираты, которых я мучительно казнил в Русском море, вообще были отпетыми негодяями. А тому, что было сделано с Власом Оникиевичем, нет никаких оправданий.

И ведь, отец Никифор, это был последний момент, когда я мог отказаться писать бесчестные подметные письма и уйти в монастырь! И совесть моя была бы чиста, и за Матильду мне не пришлось бы переживать: она уже обжилась на Руси, выучила русский язык, у нее были и деньги, и сильный покровитель – великокняжеский архитектор. Но я не отказался. Почему? Наверно, просто не хватило духу все сломать и в очередной раз начать жизнь сначала. Так я падал все ниже и ниже.

Несчастный Влас еще ждал казни, когда Фалалей Карпович из Тмутаракани по представлению архитектора Варфоломея получил у великого князя подряд на перевозку камня. Я даже удостоился приема во дворце. Признаюсь, мне непросто было заставить себя по-купечески поклониться Всеволоду в пояс, все-таки на самом деле он был моим братом – Рюриковичем. Конечно, Салах-ад-Дину я кланялся еще ниже, но тот все-таки был «чужим», а этот – «своим». Но ничего, поклонился.

Князь скользнул по мне взглядом, сказал несколько общих слов о том, что я должен работать хорошо и честно, и кивком отпустил меня. Даже не попрощался. Впрочем, я заслужил такое отношение: подлый человек – он и есть подлый. И в прямом, и в переносном смысле. Ведь изначально слово «подлый» пошло от киевского Подола, где обычно селились небогатые купцы и ремесленники. И во Владимире я тоже жил на Подоле. Вот такое невеселое совпадение. Подлый человек с Подола. Это был я.

Правда, вскоре мы с Матильдой благодаря подряду на перевозку камня стали несравненно богаче, чем были, и переехали с Подола в гораздо более престижное место Владимира, под стены детинца – внутренней городской крепости, где жили великий князь и его приближенные. Но менее подлым человеком я от этого, к сожалению, не стал.

Весь семьсот второй год (1194 – прим. перев.) работы было очень много, и мы с немкой буквально разрывались. Впрочем, как и Варфоломей, и Анания. Во Владимире продолжалось строительство великокняжеского дворца, монастырского собора (Рождественский – прим. перев.), и началось возведение белокаменного детинца. А еще в Суздале ремонтировался городской собор (Рождества Богородицы – прим. перев.). На все это требовалось огромное количество белого камня, и средства из княжеской казны текли рекой.

Ты говоришь, отец Никифор, что храмоздание – богоугодный труд? Да, только если делать его честно, а не воровать в таких количествах, как воровали мы.

А воровали мы, в основном, при составлении отчетов. Анания завышал количество добытого камня раза в два, при перевозке мы с Матильдой едва ли не четверть камня списывали на потери от якобы перевернувшихся лодок и провалившихся под лед саней, а на стройках Варфоломей устраивал большие списания на отходы при обтеске. Как видишь, изначально завышенное количество камня уменьшалось на завышенные потери, и в итоге до строек доходило примерно столько же камня, сколько было добыто. Только получалось, что казна платила за него раза в два дороже, чем он на самом деле стоил. И эта разница ложилась в наши кошели.

Возмездия мы не боялись: во Владимирском великом княжестве никто, кроме нас, в расходах на добычу, перевозку и теску камня не разбирался. Иногда наши отчеты проверяли казначеи, но ничего предосудительного в них не находили. И не рвались находить, так как вместе с отчетами получали от Варфоломея немалую мзду. Так что великий князь был уверен, что все идет отлично.

Вот такой на мне грех обмана. Да, не стоит себя успокаивать: не обмана, а кражи. Грех нарушения Восьмой Священной заповеди. Да простит меня Господь.

Строительство белокаменного детинца продолжалось еще года три, на его воротах была построена белокаменная же церковь (Иоакима и Анны, 1196 год – прим. перев.), и за эти годы мы с Матильдой стали очень богаты. Пожалуй, Фалалей из Тмутаракани оказался одним из наиболее зажиточных владимирцев. Богаче меня и еще нескольких купцов во Владимире были только знатнейшие бояре-землевладельцы, а еще многие вороватые и алчные княжеские чиновники, в том числе Варфоломей. Но иеромонах был вынужден скрывать свое богатство и вести внешне скромный образ жизни, нам же с Матильдой скрывать было нечего и не от кого.

Никаких угрызений совести от безудержного воровства, каюсь, я уже не испытывал, и мысли об уходе в монастырь меня больше не посещали. Да и о том, что я не тмутараканский купец Фалалей Карпович, а князь Святослав Ольгович, я вспоминал все реже и реже. Наш новый владимирский дом был едва ли меньше моего княжеского дворца в Рыльске, и слуг в нем тоже было немало. Я купил себе прекрасного коня, которого назвал Светлом. Правда, почти не ездил на нем: при моей тучности не мог даже сам сесть в седло, меня подсаживали несколько слуг. Так что я предпочитал повозку или сани.

 Я всегда помнил, что все это богатство я получил благодаря Матильде. Да и она мне часто напоминала об этом. И в целом мы жили с ней мирно, так как я ей беспрекословно подчинялся. Как повелось еще со времен бегства из Дамаска, спорить с ней было бесполезно, да и глупо: каждый раз она оказывалась права.

Каким далеким мне уже тогда казался Дамаск, как быстро он ушел в безвозвратное прошлое! Да и о родине – Черниговской земле – я вспоминал нечасто, и оставался вполне равнодушен, даже когда до меня доходили вести о южнорусских усобицах.

Например, в то время, когда мы строили владимирский детинец, шла большая усобица между Мономаховичами и Ольговичами. В том же году, когда началось строительство (1194 – прим. перев.), умер великий князь Киевский Святослав Всеволодович. Мой двоюродный дядя. Киев тут же захватил его давний соперник, смоленский князь Рюрик Ростиславич. Княживший в Чернигове младший брат Святослава Ярослав этого не потерпел, заключил союз с полоцкими князьями и начал междоусобную войну, в которой участвовал и мой родной дядя Игорь Святославич, по-прежнему правивший в Новгороде-Северском. Произошло несколько сражений, но в итоге все окончилось ничем, и Рюрик Ростиславич еще на несколько лет остался великим князем Киевским. До следующей усобицы.

Вообще говоря, эти бесконечные междоусобные войны за Киев между Черниговом, Смоленском, Галичем и другими южнорусскими княжествами стали настолько привычным делом, что о них во Владимире вспоминали только тогда, когда в них участвовал Всеволод Большое Гнездо. И то далеко не всегда. Дружина Всеволода куда-то уходила, возвращалась, а город жил своей жизнью. Только купцы на торгу обсуждали подорожание или удешевление тех или иных товаров, связанное с разграблением того или иного южнорусского города. В Суздальской же земле до поры до времени все было спокойно.

Равнодушным меня не оставило только «Слово о полку Игореве», и было это примерно тогда же, во время строительства детинца. Помнишь, отец Никифор, я обещал тебе рассказать об этом «Слове», если силы останутся? Слава богу, остались.

Однажды, проходя по владимирскому торгу, я услышал, как книготорговец предлагает только что появившийся манускрипт «Слова о славном походе князя Игоря Святославича на поганых половцев». Я, разумеется, не мог не подойти, взял в руки этот манускрипт и сразу же начал его читать, долго не мог оторваться. Не торгуясь, заплатил требуемые деньги, но не отходил от прилавка, пока не дочитал до конца. Так был потрясен. Чем? Многим.

Прежде всего тем, что про этот злосчастный и позорный поход, оказывается, можно было рассказать так красиво и превратить Игоря в героя. И при этом напрямую нигде не солгать. Для Руси такой хитрый поворот повествования – большая редкость, это на Востоке хорошо умеют так говорить и писать: вроде бы все правда, придраться не к чему, а в целом все не так. Помнишь, как получилось с моим обращением в магометанство?

А написано «Слово» действительно красиво. Тот, кто его написал, явно был в том походе и запомнил много подробностей. И слова Игоря: «О Русская земля, ты уже за холмом», и дивную птицу, и волчий вой, и многое другое. Может быть, даже в плену побывал, и его везли мимо Тмутаракани: не случайно же он упомянул «тмутараканского идола». Может, даже был на том же корабле Фархада, что и я.

Еще мне понравилось, что «Слово» сетует на княжеские междоусобицы и разрозненность Русской земли. Справедливо, не поспоришь.

Но у нас на Руси есть такая пословица: за деревьями не увидели леса. И здесь за деревьями правдивого рассказа оказался не виден лес – бесчестность и полководческая бездарность Игоря. Вроде в «Слове» все так, а приглядишься – и не так.

И секрет оказался прост: достаточно было не упоминать о позорных событиях и оставить одни подвиги, описав их возвышенным языком. Из всех многочисленных ошибок Игоря – мы с тобой насчитали семь, кажется? – я в «Слове» встретил только две. Во-первых, долгая задержка на Каяле, и то ничего не говорится о том, что это была именно ошибка. Во-вторых, вскользь упомянуто, как Игорь попался на притворное отступление половцев в последний день битвы. Но упомянуто так, будто бы сначала за врагом рванулся Всеволод, а Игорь не захотел бросить брата и повернул полки за ним. (Видимо, речь идет о словах: «Игорь пълкы заворочяеть, жяль бо ему мила брата Всеволода» – прим. перев.). На самом деле, как я тебе уже рассказывал, оба князя вскочили на коней почти одновременно. Так что Всеволод, конечно, виноват, но и Игорь – не меньше, а то и больше: главный военачальник должен был вести себя более ответственно.

И главное, что меня возмутило, – молчание о том, что Игорь не просто бежал из плена, а бежал, нарушив данное слово и бросив на произвол судьбы всех остальных, в том числе даже своих сыновей. И благодаря этому замалчиванию позорное и бесчестное бегство стало выглядеть как героический подвиг!

Принеся манускрипт «Слова» домой, я прочитал его Матильде. Та послушала, улыбнулась и сказала, что и в латинских странах романисты сочиняют всякую ерунду, на которую вообще не стоит обращать внимания. Например, известная «Песнь о Роланде». Вроде как героем предстает Роланд? Героем. Но тогда как объяснить то, что «герой» при нападении мавров сначала упорно отказывается затрубить в рог и позвать короля на помощь, считая это трусостью, а потом вдруг начинает так усердно трубить, что от усилий у него лопаются сосуды на висках, и он истекает кровью? Получается, Роланд погибает не от превосходящих сил врага, а от собственной трусости и непоследовательности.

Продолжая улыбаться, Матильда спросила, почему в «Слове о полку» жена Игоря плачет о нем в Путивле, если он княжит в Новгороде-Северском. Тут, признаюсь, стало смешно и мне. Но это был, как говорят у нас на Руси, смех сквозь слезы: я наконец-то догадался, почему Игорь бежал из ставки Кончака, причинив всем остальным русским пленникам неисчислимые страдания.

Насколько горько плакала по мужу Ефросинья Ярославна – не знаю, но действительно, почему она это делала в Путивле, а не в Новгороде-Северском? И Игорь, который незадолго до похода овдовел и женился во второй раз, говорил нам, что молодая жена ждет его именно дома.

Получается, Ярославна самовольно уехала в Путивль, когда Игорь Святославич был в походе. Это уже само по себе могло вызвать у князя подозрения. А еще я вспомнил, что когда мы три дня праздновали в степи победу над ханом Етебичем, зашла речь про верность жен, и Игорь рассказывал, что ему не нравились взгляды, которые Ярославна бросала в сторону одного из его воевод, молодого отважного боярина Григория, и он от греха подальше услал Григория именно в Путивль. А когда княживший в Путивле Владимир Игоревич уходил в поход, то оставил Григория наместником.

Так что, видимо, Игорь в ставке Кончака получил весть, что его молодая жена находится в Путивле, и умчался туда, сжигаемый ревностью к жене и Григорию до такой степени, что и нарушил слово, и бросил на произвол судьбы и войско, и сыновей.

Верна ли моя догадка, придумала ли Ярославна какой-нибудь благовидный предлог для поездки в Путивль, было ли что-то у нее в Путивле с этим Григорием, удалось ли Игорю застать их врасплох, – не знаю. Но надеюсь, что Ярославна по-своему отомстила мужу за то, что тот три дня прелюбодействовал с половчанкой и подставился под нападение Кончака. То есть отомстила за всех нас, попавших в плен по вине Игоря. Да, я понимаю, что месть – греховное чувство, и каюсь.

Когда я поделился с Матильдой своими мыслями про Игоря и его жену, немка кивнула и сказала, что если грех прелюбодеяния может быть простительным, то Ярославна и Григорий – как раз такой случай. Потом задумалась и спросила меня, способен ли Игорь красиво говорить и писать. Я подтвердил. Тогда она высказала мнение, что это «Слово» написал либо сам Игорь, либо кто-то из его приближенных по его приказу. А коли так, надо ждать от этого князя каких-нибудь действий: он наверняка неслучайно пытается через десять лет после своего злосчастного похода убедить всю Русь, что он великий воин, а не бесчестный беглец.

И немка опять оказалась права.

Вскоре, уже в семьсот четвертом (1196 – прим. перев.), внезапно умер младший брат Игоря – Всеволод Святославич. Съездил в Чернигов к Ярославу Всеволодовичу, вернулся оттуда в свой Курск, заболел и умер, причем перед смертью так же почернел, как мой покойный отец Олег. Уж не знаю, совпадение это или нет. Может быть, Всеволод Святославич попытался опровергнуть героизм Игоря, воспетый в «Слове о полку»? Лучше его никто не смог бы это сделать. И тогда получается, что Игорь, бывший в прекрасных отношениях с Ярославом, как-то умудрился чужими руками устранить опасного соперника. Кто там убил шестерых братьев? Иорам, сын Иосафата! Видишь, отец Никифор, все-таки я запомнил.

До смерти Всеволода передела столов в Новгород-Северском княжестве ни разу не было, и Рыльск оставался за моим сыном Олегом. Точнее, за мной, потому что я считался живым, как и положено пропавшим без вести. Через сколько лет, отец Никифор, меня отпели бы заочно? Через восемьдесят после рождения? Вот видишь, ты даже раньше отпоешь: я умираю в семьдесят один. Тоже немало. Евнухи редко так долго живут, так что мне еще повезло. Хотел попросить тебя известить родных в Рыльске о моей смерти, но думаю, не стоит этого делать, раз и так через девять лет меня отпоют. Если только там не прошел поганый Батый, а то и отпевать некому будет.

Думаю, что это Всеволод Святославич не давал своему старшему брату обижать моих детей: он-то знал, что виновником моих несчастий являлся именно Игорь. И когда Всеволод умер, Игорь решил закрыть глаза на то, что я могу быть жив, и раздал все столы своим детям, обделив не только моих сыновей, но и сыновей своего младшего брата. Курск от покойного Всеволода отошел Олегу Игоревичу, Трубчевск от Святослава, сына Всеволода, – Святославу Игоревичу, Рыльск от моих детей Олега и Мстислава – Роману Игоревичу. Путивль остался за Владимиром Игоревичем.

Моих и Всеволодовых сыновей Игорь забрал к себе в Новгород-Северский: вроде как они когда-нибудь в будущем получат столы, а пока пусть растут и учатся. Но на деле это означало, что наши с Всеволодом дети, скорее всего, станут изгоями и никогда не получат никаких столов. В лучшем случае будут воеводами, в худшем – их сживут со свету. Уж очень род Рюриковичей расплодился, столов на всех не хватало.

Защитить моих детей было некому, престарелый дядька-пестун Корнила Иоаннович был тут бессилен. И сами сыновья еще были очень молоды: Олегу – тринадцать, а Мстиславу не было и двенадцати.

Должен сказать, что я расстроился. Думал даже сам ехать в Новгород-Северский и предъявлять свои княжеские права. Но как только всплыло бы, что я оскоплен, – мои дяди Игорь Святославич и Ярослав Всеволодович наверняка нашли бы способы упечь меня в монастырь, и тогда мои дети точно остались бы беззащитными.

И тут я должен сказать спасибо Матильде. Знаешь, что она придумала? Чтобы я послал Игорю письмо! По ее совету я написал, что с Божьей помощью жив и здоров, нахожусь далеко, но внимательно слежу за происходящим на родине. Знаю, что со смертью Всеволода Святославича не все чисто. Могу свидетельствовать, что героизм Игоря, воспетый в «Слове о полку», – неправда. А главное – помню, что после смерти Всеволода стою на княжеской лествице северских Ольговичей сразу после самого Игоря. Но готов отказаться от своего княжения в пользу своих детей, и в случае, если мои сыновья будут наделены столами по справедливости, обязуюсь никогда не возвращаться на родину и не предъявлять своих прав. А еще требую вернуть стол хотя бы старшему сыну Всеволода – Святославу. Малолетние Всеволодовичи пусть будут при старшем брате.

И подписался: князь Святослав Ольгович. В Новгороде-Северском прекрасно знали и мой почерк, и мою подпись.

Послали мы это письмо Игорю хитрым путем: один из наших наиболее верных слуг поехал в Киев и оттуда передал послание с купцами, отправлявшимися в Новгород-Северский. И оно немедленно возымело действие: Игорь, видимо, так убоялся моего возвращения, что тут же отдал моему сыну Олегу даже не Рыльск, а Курск. Мстислав получил Рыльск, Святослав Всеволодович – Трубчевск.

Своих младших сыновей – Олега, Святослава и Романа – Игорь вновь забрал к себе в Новгород-Северский. Но долго без столов они не сидели, так как через пару лет умер Ярослав Всеволодович, Игорь как следующий по лествице стал черниговским князем, и в Черниговской земле нашлись столы для всех его сыновей. А Новгород-Северский Игорь отдал своему старшему сыну Владимиру.

Вот так получилось, что я благодаря Матильде устроил судьбу своих детей. Пусть, отец Никифор, этой женщине на Страшном Суде зачтутся за это хоть какие-нибудь из ее неисчислимых грехов. Да, конечно, я понимаю, что это не ты решаешь. Это я сказал так, всуе. Каюсь в этом.

А во Владимире все шло своим чередом. В семьсот седьмом (1199 – прим. перев.) почти закончили детинец, в этом же году произошел очередной большой городской пожар, и сгорели почти все деревянные здания великокняжеского дворца. Их сразу же стали отстраивать в камне. Тогда же пристроили белокаменные галереи и лестничные башни к дворцовому храму Дмитрия Солунского, и он стал с дворцом как бы одним целым – как церковь в Боголюбове с тамошним княжеским замком.

И тут произошло событие, крайне неприятное для нас с Матильдой: умер великокняжеский архитектор Варфоломей. Пировал с игуменом своего монастыря, объелся и умер. Мы были уверены, что именно объелся: игумену не было никакого смысла травить влиятельного иеромонаха, который всегда был готов замолвить великому князю словечко за боголюбовский монастырь.

Если бы ты слышал, как богохульствовала Матильда по поводу смерти Варфоломея! Что она говорила! Из ее уст не вырвалось ни одного слова христианского сожаления – только дикая злоба по поводу того, что старый похотливый козел посмел сдохнуть, бросив на произвол судьбы общее дело, приносившее большой доход. Извини, отец Никифор, я лишь повторяю ее слова. Хотя, каюсь, тоже был раздосадован смертью архитектора. Именно раздосадован, а не огорчен: в русском языке разница между этими словами довольно значительная.

Варфоломей смены себе не подготовил, и получилось, что архитектора у Всеволода не было. Но уже через полгода во Владимир по приглашению великого князя приехал зодчий Антипий Дмитрович из Смоленска.

Незадолго до этого на северо-западной окраине города был основан новый монастырь. Посвящен он был Богородице, но его сразу прозвали «Княгининым», так как главной жертвовательницей на него была великая княгиня Мария Шварновна, жена Всеволода. И Антипий построил там собор. Белый камень ему не понадобился: храм был плинфяным, как те, что возводились в его родном Смоленске.

Конечно, этого Антипия Матильда быстро выжила бы. Например, наняла бы бродяг, чтобы они избили его и велели убираться в свой Смоленск. Или чтобы вовсе убили. Или она придумала бы что-нибудь вроде того, что ей удалось провернуть с покойным Власом Оникиевичем. Но пока она думала, что делать, мы узнали, что собор Княгинина монастыря был последним крупным церковным зданием Всеволода: больше он ничего не собирался строить ни из камня, ни из плинфы. Архитектор Антипий Дмитрович меньше чем через год сам уехал домой, даже не дождавшись окончания строительства собора, только чертежи оставил.

Прекратилась и работа в каменоломнях. Их начальник Анания Семьюнович пытался повлиять на великого князя через своих знакомых бояр, мы с Матильдой – через своих, но все было тщетно. Всеволод решил, что построил достаточно, выполнил все возложенные на себя при вокняжении обеты, и теперь можно, наконец, сократить налоги: от него народ этого ждал давно.

В это же время, году в семьсот десятом (1202 – прим. перев.), до меня дошла весть о смерти Игоря Святославича, князя Черниговского. Отчего умер мой дядя – не знаю. Ему было лет пятьдесят, немного. Каюсь, я не пошел в церковь заказывать по нему поминальную молитву. Даже свечу за упокой не поставил.

И ведь я мог бы после него стать черниговским князем! Ну, может, не сразу, так после сменившего Игоря на Черниговском столе Всеволода Чермного (Рыжего – прим. перев.), сына Святослава Всеволодовича. Мы с Чермным были почти ровесниками, он чуть постарше. Он и умер скоро, в один год с Всеволодом Большое Гнездо (1212 – прим. перев.). А мне тогда, в год смерти обоих Всеволодов, было всего сорок пять! А может, потом и киевским великим князем мог бы стать. Со временем. Правда, я не имел на Киев отчинных прав: ни мой дед, ни отец там не княжили. Но к тому времени в Южной Руси уже господствовало право сильного, а Чернигов, из которого я предъявил бы права на Киев, был сильным городом, не слабее Смоленска.

Впрочем, зачем мне был Киев? Там всегда было неспокойно, слишком многие князья на него претендовали, город не раз подвергался разграблению и постепенно приходил все в больший и больший упадок. Чернигова мне вполне хватило бы, тем более что тамошние князья теперь тоже называются великими.

Что-то размечтался я на смерть глядя. Это шутка, отец Никифор, и чтобы ее понять, надо очень хорошо знать русский. На Руси говорят «на ночь глядя», а я сказал немного иначе. Видишь, даже пошутить еще могу. Все-таки я князь и воин, и смерти не боюсь. Тем более что умираю в теплой и удобной постели – благодаря гостеприимству любезного аббата. Забыл, как его имя. Христиан? Да, надо бы запомнить, и еще раз поблагодарить его, если успею. Если не успею – скажи ему спасибо от меня. И тебе я очень благодарен за обстоятельную предсмертную исповедь. Так что с жизнью не повезло – так хоть со смертью повезло. И все же мне, князю и воину, бесконечно больно умирать, зная, что проиграл все свои битвы и способствовал гибели своей страны.

Но надо рассказывать дальше, а то могу не успеть закончить исповедь. И ты, отец Никифор, не позволяй мне отвлекаться.

Итак, примерно в одиннадцатом году (1203 – прим. перев.) мы с Матильдой окончательно поняли, что каменного строительства в ближайшие годы не будет, и значит, подряда на перевозку белого камня мы пока что лишились.

И эта женщина решила отправиться в Священную Римскую империю. В город Регенсбург. Зачем? Как она мне объяснила, по двум причинам.

Во-первых, она собиралась повидаться с дядей-тамплиером, который незадолго до того был переведен в Регенсбург из Тира. Откуда она это узнала? Из переписки. Приезжавшие во Владимир купцы-латиняне часто передавали ей какие-то письма, что-то писала и она, и тоже передавала с купцами. Так вот, у барона фон дер Хирша якобы были могущественные друзья в Византии, и он мог бы попробовать повлиять на Всеволода Большое Гнездо через византийскую церковь, чтобы великий князь опять начал каменное храмовое строительство. А еще она собиралась вернуть дяде деньги, на которые купила в Тире индийские товары.

Во-вторых, у нас оставалось много свободных денег, и она решила вложить их в орден Храма. Я удивился такому решению, но она сказала, что орден давно и успешно занимается денежными делами, и это самое надежное вложение, по которому мы еще и будем получать сравнительно небольшой, но стабильный доход всю оставшуюся жизнь. А если нам срочно понадобятся деньги, мы сможем забрать их в любой момент. Это гораздо надежнее, чем, например, заниматься торговлей или ремесленничеством. Я предложил ей купить землю в плодородных окрестностях Владимира и жить с доходов от этой земли, но она сказала, что не хочет зависеть от непогоды, засух, а главное, великокняжеского произвола: сегодня земля наша, а завтра мы чем-нибудь не угодили, и ее у нас отобрали, на Руси это запросто.

Возразить я, к сожалению, не смог ничего.

Она оставила меня во Владимире, чтобы я надзирал за домом и хозяйством. Дала столько денег, чтобы хватило и мне на жизнь, пока ее не будет на Руси, и на начало нового дела, если подряд на перевозки больше не удастся получить. И с большим купеческим караваном отплыла в Новгород, через который лежал наиболее употребительный и безопасный путь в Священную Римскую империю. Я провожал ее на пристани и печально думал о том, что моя страна, моя Русь стала беднее на те деньги, которые сейчас уплывали вместе с Матильдой в Империю, и на эти же деньги станет богаче латинский орден Христа и Храма Соломона.

Она меня предупредила, что уезжает надолго, на год, а то и больше. Ее не было почти три года.

Я должен покаяться: за это время со мной произошло то, что, к сожалению, бывает со многими русскими: я превратился в беспробудного пьяницу. Как говорят у нас на Руси, спился.

Когда я был рыльским князем, то почти не бражничал, считая порок пьянства недостойным отважного воина. Мог погулять на пиру и наутро проснуться с тяжелой головой, но это бывало редко. Потом, в гареме Салах-ад-Дина, я вообще забыл, что такое брага, пиво и вино: у магометан с этим строго, им это запрещено Аллахом. Правда, некоторые евнухи потихоньку умудрялись выпивать, но я на своем высоком посту начальника охраны гарема был слишком на виду и позволить себе этого не мог.

Когда мы с Матильдой уже жили во Владимире, я опять начал пить, но редко и втихую: она мне это запрещала, и я не смел перечить. А тут, после ее отъезда, – как говорится, дорвался.

Я пил со своими возчиками, которые из-за прекращения подряда остались не у дел. Пил со своими слугами: большинство мы распустили еще до отъезда Матильды, но некоторые остались. Пил с купцами на торгу. Пил с какими-то ремесленниками и крестьянами. Даже пил с одним опустившимся боярином, превратившимся в такого же запойного пьяницу, как и я, и проводившим время в питейных заведениях за чашей браги. Имя его не помню, да и вообще мало что помню из тех лет бесконечного пьяного угара.

Помню, что кто-то из моих новых друзей-бражников нашел для меня женщину. Да, несмотря на то, что я скопец: ей было интересно попробовать что-нибудь новое, и как она мне объясняла, среди многочисленных мужчин, знавших ее, не было ни одного евнуха. Нет, это была даже не блудница, – просто развратная женщина. Развратная и опустившаяся, как и я, и мои тогдашние друзья. Впрочем, деньги она очень любила и брала их с меня при каждом удобном и неудобном случае. Ты считаешь, отец Никифор, что ее все равно можно считать блудницей? Хорошо, пусть будет так. Звали ее Анисьей, лет ей было за тридцать, немногим меньше, чем мне тогда.

Мои с ней отношения мне живо напомнили то, что было когда-то в гареме у султанши Гузун с евнухом Маликом. Не могу сказать, что я с Анисьей испытал что-нибудь похожее на удовольствие от плотской любви. Да я за годы после разлуки с женой Евдокией и забыл, что это такое. Но что-то, конечно, чувствовал. Даже не знаю, с чем сравнить чувства скопца, предающегося извращенным наслаждениям с опытной развратной женщиной, еще и после немалого количества выпитой браги. Ну, может быть, с чувствами жирного старого кота, который мурлычет, когда его гладят и чешут за ухом.

Постепенно я пропил и прогулял с Анисьей все деньги, которые оставила мне Матильда. Стал понемногу распродавать лодки и лошадей. Светла пропил. Ты можешь себе представить, отец Никифор, чтобы князь пропил своего коня? Правда, я к тому времени уже давно вообще не садился на него: настолько растолстел, что едва мог держаться в седле, при езде все время сползал то на одну, то на другую сторону. Тоже позор для человека, который когда-то был воином. Старость – другое дело, но мне тогда еще было очень далеко до старости.

Из-за беспробудного пьянства я даже не обратил никакого внимания на то, что в двенадцатом году (1204 – прим. перев.) Рюрик Ростиславич в союзе с черниговскими Ольговичами и половцами в ходе очередной усобицы захватил Киев и подверг его страшному разорению. Больше этот некогда великий город уже никогда не имел прежнего значения для Руси.

Да, отец Никифор, на взятие крестоносцами в том же году Константинополя я тоже не обратил никакого внимания. А ты даже сражался на его стенах? Надо же! Хорошо, что уцелел.

О том, что Матильда может вернуться, я почти забыл. А может, думал, что она вообще не вернется. Но в четырнадцатом (1206 – прим. перев.), когда мне исполнилось сорок, она вернулась.

Было это, как сейчас помню, в летний полдень. Я еще лежал в постели, с тяжелой головой после выпитого накануне. Анисья, тоже с тяжелой головой, в непотребном виде слонялась по спальне. В соседней комнате и на нижнем этаже храпели какие-то мои друзья-бражники. Как выглядел дом, можешь себе представить. Тем более если сравнить с тем, что было до отъезда немки, которая очень пристально следила за чистотой и порядком: я слышал, что все немцы такие.

Когда внизу раздался голос Матильды, я решил, что мне это снится. Но это был не сон. Она поднялась на второй этаж, вошла в спальню и велела Анисье одеваться и проваливать. Та попыталась устроить сцену в духе русских баб: закричала, чтобы «Машка» сама проваливала из дома «Фалалеюшки», и попыталась вцепиться «Машке» в волосы. Я не успел предостеречь Анисью, и через мгновение она уже лежала на полу, судорожно хватая ртом воздух: немка нанесла ей ловкий и быстрый удар в живот.

На крики прибежал один из моих друзей и попытался схватить Матильду за руки. Но тотчас же получил сильнейший удар в ухо – и не с размаху, как бьют на наших кулачных боях, а короткий, точный, не сбоку, а как бы снизу. Огромный мужчина свалился оглушенный.

Матильда подошла ко мне, обозвала грязной русской свиньей и дала пощечину. Впервые в жизни меня, некогда гордого Рюриковича, оскорбила и ударила женщина. И я стерпел и повинно склонил голову.

Потом немка выкинула из дома и Анисью, и всех моих друзей-бражников. Надо отдать ей должное: о пропитых мною деньгах она не жалела так же, как тогда, когда из-за моей недальновидности в Галилейском море утонула вся наша казна. Сказала, что у нее осталось немного денег в тайнике, на первое время хватит. Но если я еще хоть раз напьюсь, мне не поздоровится.

Немедленно после приезда она наняла лекаря, который пользовал меня травами и делал притирания, а то пьянство привело к тому, что я стал выглядеть как глубокий старец. Не забывай, отец Никифор, что я был евнухом и должен был постоянно поддерживать свое здоровье, в противном случае меня ждала скорая смерть. А моей смерти Матильда все же не хотела: ей по-прежнему было удобно прикрываться именем купца Фалалея Карповича из Тмутаракани.

Еще она стала заставлять меня заниматься физическими упражнениями, что я раньше делал только в юности. И не давала мне объедаться. Представь себе, я немного похудел и стал себя лучше чувствовать. И бросил пить. Вообще. Так боялся этой женщины. У нас на Руси в таких случаях говорят, что нет худа без добра.

Понемногу пришел в себя. Спросил Матильду, нашла ли она с помощью дяди-тамплиера возможность повлиять на великого князя Всеволода Георгиевича, чтобы он опять начал каменное строительство. Она ответила, что не нашла, у дяди не оказалось нужных связей в Византии, но как повлиять на Всеволода – придумала. И повелела мне узнать все про Константина, старшего сына великого князя.

Я отправился на торг и у своих многочисленных знакомых выяснил все, что мог. Константин Всеволодович был почти на двадцать лет моложе меня. Незадолго до того, как им заинтересовалась Матильда, отец послал его княжить в Новгород, но в этом городе он пробыл совсем недолго и немедленно вернулся во Владимир – впрочем, по-прежнему считаясь новгородским князем. Просто при отце ему было спокойнее, чем в вечно бурлящей северной купеческой республике.

Уже на десятом году жизни отец женил Константина на Радиславе, дочери смоленского князя Мстислава Романовича. Помню, это особенно заинтересовало немку. Не то, что Радислава была дочерью смоленского князя, а то, что Константин женился так рано. Как мне объяснила Матильда, в столь ранних браках, заключенных исключительно из династических соображений, люди редко бывают счастливыми. И потом их чаще всего тянет не к юным ровесницам, а к зрелым женщинам – именно таким, какой тогда была она, Матильда.

Я сразу же понял с душевной болью, что она собирается соблазнить Константина, как некогда соблазнила Варфоломея. Но думал, что ее целью является только получение подряда на перевозку белого камня, что она надеется через Константина повлиять на Всеволода, чтобы он опять начал каменное строительство. Боже, как я ошибался!

Я ошибался до такой степени, что даже захотел помочь Матильде соблазнить молодого князя, и предложил ей нанять нескольких бродяг, чтобы они как бы напали на нее в тот момент, когда рядом будет проезжать Константин, а тот, как истинный рыцарь, прогонит бродяг, и так они познакомятся. Но она сказала, что этот старинный прием знакомства с нужным человеком здесь не годится, так как Константин, как и все князья, ездит по городу верхом и всегда вооружен, то есть может не только прогнать напавших, но и поймать их. А пойманный бродяга может рассказать, кто и зачем его нанял.

Поэтому она поступила иначе. Села в небольшую повозку, запряженную парой лошадей, – а лошадьми она умела управлять превосходно, что я понял еще давно, во время битвы при Арсуфе. Выехала на улицу, где часто ездил Константин. И в нужный момент, когда князь был недалеко, а других всадников поблизости не было, сделала так, что кони понесли. Ты не знаешь, отец Никифор, как это делается? Да очень просто: нужно нанести им сильный удар кончиком кнута по самым чувствительным местам. Для этого надо уметь виртуозно обращаться с кнутом, и Матильда это умела.

Дальше все прошло как надо. Константин был худощав, имел болезненный вид, но все же был князем, прошел полную воинскую подготовку, и для него не представляло сложности пришпорить своего великолепного коня и схватить понесших лошадей под уздцы, тем более что они мчались в его сторону: немка все рассчитала точно. Она стала благодарить князя и попросила проводить ее до дома, так как она якобы боится, что лошади опять понесут. Так они познакомились. Она его, кстати, с тех пор называла «своим отважным рыцарем», и ему это, конечно же, очень нравилось.

Вскоре Матильда стала его любовницей, и в течение следующих двух лет я ее видел редко. Поскольку он был женат, они не могли встречаться в его дворце. Приходить в дом купца Фалалея князю тоже было неудобно. Поэтому они сняли отдельный дом, немка там поселилась, и он ее тайно навещал.

Потом он поехал в Новгород – все-таки был новгородским князем, и ему надо было хоть изредка там появляться. Она остригла волосы, надела мужскую одежду и отправилась с ним – под видом его оруженосца. Бояре из ближайшего окружения Константина знали, что это за оруженосец, но виду не подавали: у многих из них тоже были такие «оруженосцы». Нет-нет, отец Никифор, не юноши, используемые для богомерзких содомских удовольствий, а именно переодетые женщины. Впрочем, у некоторых и юноши были.

Но я не буду уподобляться пророку Иеремии и пламенно обличать князя и бояр. Сам был грешен. Не только в том, что способствовал Матильде в ее далеко идущих злокозненных планах. А и в том, что у меня тогда вновь появилась женщина. Когда немка уехала с Константином, то под страхом смерти запретила мне пить, но разрешила завести любовницу. Ну, для таких же отношений, какие у меня были с Анисьей. Более того – Матильда сама же нашла для меня такую женщину. Блудницу. Сколько это стоило немке – не знаю, но у меня та блудница денег ни разу не попросила. Просто делала свое дело, и надо сказать, делала хорошо, мне с ней было даже лучше, чем с Анисьей.

А еще ко мне был приставлен старый воин Кондрат Климович из дружины Константина Всеволодовича. Обязанностью Кондрата было следить, чтобы я не пил, был умерен в еде, занимался физическими упражнениями – словом, вел себя правильно. Все деньги были у него, и он выдавал мне столько, сколько считал нужным. По этому поводу я не раз вспоминал своего дядьку-пестуна Корнилу Иоанновича и с горечью думал, что Матильда обращается со мной, как с малым дитем. Впрочем, я знал, что сам виноват в этом, и даже не обижался.

Сейчас отдохну несколько минут и продолжу. Только не давай мне спать, а то засну и уже не проснусь, а мне еще надо рассказать о многом.

Часть VI,

записанная Петером, монахом аббатства св. Екатерины в Риге

Чем я в те годы занимался? Да ничем особенным. Прогуливался по Владимиру. В сопровождении Кондрата ездил за город на новом коне, которого мне купили вместо Светла. А еще ходил в церковь. Особо богомольным, каюсь, никогда раньше не был, а тут стал посещать все службы без исключения. Сам понимаешь, отец Никифор, что если неукоснительно посещать все службы, то времени на все остальное остается совсем мало.

Вновь стал задумываться об уходе в монастырь, но так и не решился. Наверно, не хватило глубины веры в Бога. Я ведь и в усердного прихожанина превратился не от внезапно возникшей глубокой веры, а, честно говоря, от нечего делать. Прости меня за эту откровенность, но еще хуже было бы лгать на предсмертной исповеди.

За это время Матильда съездила с Константином в Новгород, потом с его войском отправилась в поход на Рязань: Всеволод Большое Гнездо шел туда воевать с черниговскими Ольговичами и велел сыну присоединиться. В ходе этой междоусобицы Рязань была сожжена, разграблены еще несколько городов и множество деревень. Ни рязанские князья, ни правивший тогда в Чернигове Всеволод Чермный, ни северские правители, среди которых были и мои сыновья, ничего не смогли противопоставить мощи суздальцев. Благодарение Господу, из Ольговичей никто не погиб.

Видимо, великий князь Всеволод остался доволен сыном, потому что по возвращении во Владимир в шестнадцатом году (1208 – прим. перев.) дал ему в удел Ростов – наряду с Суздалем старейший город княжества, к тому же в Ростове еще со времен Владимира Мономаха жили епископы Суздальской земли. В придачу к Ростову Константин получил еще пять городов – если не ошибаюсь, Ярославль, Белоозеро, Мологу, Углич и Великий Устюг. Это была огромная честь, другие сыновья Всеволода никаких уделов не получили.

И вот Константин отправился княжить в Ростов. Матильду увез с собой. Жену Радиславу с детьми он оставил во Владимире, пообещав взять к себе, когда обживется на новом месте. Так и не взял.

Уже через пару месяцев после отъезда Константина я получил княжеское приглашение приехать в Ростов. Да, именно княжеское, то есть приглашал меня сам ростовский князь, что уже само по себе было весьма почетно. Чувствовалось, что Матильда не зря проводила с ним время. От нее тоже была записка: она велела оставить Кондрата Климовича присматривать за владимирским домом и ехать в Ростов одному. Сопровождать меня должен был воин, привезший приглашение.

Когда я приехал в Ростов, признаюсь, был потрясен. Нет, ни в коем случае не городом: обычный русский город, гораздо меньше Владимира, с деревянными стенами на валах, стоящий на равнине рядом с большим озером Неро. Единственное, на что я обратил внимание, – это на руины огромного белокаменного собора, как раз того, который строил Варфоломей по чертежам архитектора Фридриха Барбароссы. Лет за пять до моего приезда в Ростове произошел большой пожар, и храм обрушился.

А потрясен я был не городом, а тем, что в этом городе был гарем. Да-да, именно гарем. Во дворце князя Константина.

Оказывается, еще во время похода на Рязань Матильда почувствовала, что молодой князь начал к ней охладевать, и быстро сориентировалась: начала поставлять на его ложе молодых женщин, предварительно обучая их гаремным наукам. А отсюда уже был один шаг для создания настоящего гарема, где немка играла роль то ли матери-султанши, то ли старшей жены, то ли главной казначейши, то ли всех их вместе.

Во Владимире Константин побоялся устраивать гарем, но в Ростове, где он был безраздельным властителем, и рядом не было ни Всеволода, ни Радиславы, бояться уже было нечего. Конечно, держать гарем так открыто, как восточные правители, ростовский князь не мог: Русь все-таки православная страна. Но в тайных помещениях княжеского дворца они с немкой это устроили. Правда, у Салах-ад-Дина, как ты помнишь, было пятьсот наложниц, а в ростовском гареме Константина – всего сорок. Соответственно, было меньше и служанок, а евнух был вообще только один. Нетрудно догадаться, что им стал я, дворянин Фалалей Карпович.

Да, я не оговорился: сразу по приезде в Ростов мне было пожаловано дворянство. И, похоже, ни бояр, ни других сановников это не возмутило. Вот такими были нравы при дворе молодого ростовского удельного князя. Кстати, когда он принимал меня по поводу пожалования, мне показалось, что выглядит он еще более болезненно, чем раньше.

Мне меньше всего хотелось вновь становиться гаремным евнухом, и я поведал об этом Матильде. Но она сказала, что я несколько лет ничего не делал, только даром ел ее хлеб, теперь вот еще и дворянство получил, и все это надо отрабатывать. И как всегда, мне было нечего ей возразить. Мой грех: я согласился стать в Ростове «главным привратником дверей счастья».

Видимо, немка сильно воодушевила Константина рассказами о Салах-ад-Дине. Восточными в ростовском гареме были не только нравы, но и вся обстановка: я постоянно ходил со слугами на торг за коврами, благовониями, мусульманской одеждой, посудой и прочим подобным. Князь брал с собой нескольких «счастливых» наложниц даже тогда, когда объезжал с дружиной свои владения. Тоже прямо как Салах-ад-Дин. Единственная разница – что султан это делал открыто, а князь – как бы скрытно: ростовские «счастливые» были переодеты воинами и составляли особый отряд. Во главе этого отряда ездили мы с Матильдой, тоже переодетой в мужскую одежду. Бояре и дружинники при виде нашего «воинства» силились спрятать улыбки. Получалось это не у всех.

Словом, став дворянином, я не обрел никакого счастья и душевного спокойствия, наоборот, оказался обречен на позор. Даже сейчас, лежа на смертном одре, мне стыдно не только об этом рассказывать, а даже вспоминать! В Палестине выезды султанского гарема во главе с евнухами были не только в порядке вещей, но и вызывали всеобщее уважение, но тут я все-таки находился в родной православной стране!

Да, отец Никифор, отношение ко всему этому нашей церкви – резонный вопрос. В Ростове ведь жил Иоанн, епископ всей Суздальской земли! Но этот достойный старец, занимавший кафедру уже лет двадцать, то ли ни о чем не догадывался, то ли в силу преклонного возраста не имел сил бороться с гибельным повреждением нравов в своей епархии. Года через три – четыре после моего приезда в Ростов он вообще оставил кафедру и удалился в монастырь. Может, из-за несогласия с Константином, может, просто по старости. Не знаю.

Наступил, как сейчас помню, девятнадцатый год (1211 – прим. перев.). Поздним летним вечером Матильда явилась в мои покои. Я уже собирался спать, и не один: ко мне для известных целей ходила одна из наложниц, которая когда-то была «счастливой», но с некоторых пор Константин перестал ею интересоваться. Немка укоризненно посмотрела на нас и велела наложнице проваливать, что та немедленно и беспрекословно исполнила. Мне же Матильда приказала садиться писать.

И я под ее диктовку написал письмо великому князю Всеволоду. Точнее, донос. Без подписи. В этом доносе было описано в подробностях все происходящее в гареме Константина. И не просто описано, а со сгущением красок. Например, Матильда выдумала, что в гарем якобы насильно забирают не только юных девушек, но и маленьких девочек, а потом эти несчастные навсегда остаются затворницами. Что Константин воспитывает прижитых в гареме детей как будущих князей. Что в гареме отправляются магометанские обряды, имеют место пытки и казни.

На самом деле Константин всегда предпочитал зрелых женщин, и никаких маленьких девочек в гареме не было. И какого-то из ряда вон выходящего разврата тоже не было: некоторые бояре и не то вытворяли в бане с дюжиной – другой своих дворовых девок. Не было и особого затворничества, никого в гарем насильно не брали, наоборот – Матильда набирала по деревням крестьянок, а бывало, и по торгам – холопок и блудниц, и эти женщины были счастливы, что живут в княжеском дворце в тепле, уюте и достатке. Прижитые в гареме дети отнюдь не становились княжичами: с ними поступали так же, как с детьми князя от обычных дворовых девок, – давали хорошее содержание, иногда даже причисляли к благородному сословию, но не более того. Ну, а пытки, казни и магометанские обряды – все это было в Дамаске у Салах-ад-Дина, но ни в коем случае не в Ростове у Константина.

Но в целом все в доносе выглядело правдоподобно, так как уже само существование гарема по магометанскому образцу было для православной Руси из ряда вон выходящим событием, и тонкости уже были не столь важны.

Помню, я еще удивлялся, зачем немке понадобилось делать такой донос, еще и с множеством преувеличений. «Она же сама подрывает свое могущество», – думал я. Задал ей вопрос, но она сказала, что объяснять некогда, когда-нибудь потом. Так и не объяснила.

Писал я всю ночь. Писал медленно, так как она велела это делать не своим почерком. Потом переписал еще четыре раза, уже с обращением не к великому князю Всеволоду Георгиевичу, а к четырем его младшим сыновьям – Георгию, Ярославу, Владимиру и Святославу.

Когда я под утро все закончил, она велела мне хорошенько выспаться и отдохнуть, так как следующая ночь должна быть тяжелой, а следующие несколько дней – еще тяжелей.

А следующим вечером в Ростове начался большой пожар. На дальнем конце города, так что до княжеского дворца, благодарение Господу, огонь не дошел. Выгорели только бедные кварталы – правда, они составляли едва ли не половину Ростова. Сгорело много деревянных церквей. Я смотрел из окон дворца на зарево и пытался понять, что имела в виду Матильда, сказав, что следующая ночь будет тяжелой. Неужели она предвидела пожар?

А уже рано утром, когда пожар был только-только потушен, она велела мне ехать во Владимир, где в это время находился Константин. На случай, если бы меня остановили по пути на каком-нибудь воинском посту и спросили, куда и зачем я еду, я должен был ответить, что везу князю весть о пожаре.

Но на самом деле я не должен был ничего сообщать Константину: наверняка гонцов к нему послали и городские власти, и ростовский верховный воевода, и епископ. А должен был я передать великому князю Всеволоду донос, написанный накануне ночью. Во владимирском великокняжеском дворце было особое окошко, куда можно было класть подобные послания, и мы знали, что обо всех письмах, если они были написаны на хорошем пергаменте, Всеволоду докладывали: на Руси на таком пергаменте писали только самые серьезные люди по самым серьезным поводам.

А еще четыре таких же письма я должен был развезти по домам молодых князей и передать привратникам. Чтобы меня не узнали, я должен был одеться по-купечески, надеть на лицо повязку, якобы болят зубы, представиться палестинским купцом и говорить только по-арабски. Не поймут – ничего страшного, на письмах написано по-русски, кому они предназначены.

И я сел в повозку, запряженную парой наших лучших коней, и поехал. Правил сам: Матильда не могла доверить столь тайное дело ни одному из наших слуг. Нападений разбойников я не боялся: путь между Владимиром и Ростовом был оживленным, и на нем было множество воинских постов. И действительно, доехал я благополучно. Чтобы по пути мне не встретился сам Константин и не повернул меня назад, немка велела мне ехать через Георгиев-Опольский, так как знала, что князь всегда ездит из Владимира через Суздаль.

Теперь я понимаю, что совпадений было слишком много. Константина во время пожара в Ростове не было, и благодаря этому у Матильды появилась возможность послать меня во Владимир – якобы сообщить о пожаре, а на самом деле отвезти письма, не вызывая ничьих подозрений. А еще немка предупредила меня о тяжелой ночи. Получается, она специально подожгла город.

Вот такая страшная история. Матильда уподобилась богомерзкому языческому императору Нерону. Хотя поджог Рима Нероном мне всегда казался легендой, а тут была жестокая быль, и в том пожаре сгорели люди. Думаю, немало: в бедных кварталах дома стояли скученно, и спастись от огня было непросто, тем более что дело было ночью. Помолись, отец Никифор, за упокой ростовцев, погибших по вине злокозненной немки. И по моей вине, получается тоже: я хоть и не знал, что она собирается поджечь город, но способствовал во всем остальном. Вот до какой степени я грешен.

Когда я прибыл во Владимир, Константина там уже не было: другие гонцы меня обогнали, и князь спешно уехал в Ростов. Все послания я, конечно, передал: у меня уже и в мыслях не возникало сорвать коварные планы Матильды.

Видимо, до Всеволода и младших Всеволодовичей и раньше доходили слухи о том, чем занимается Константин в Ростове, поэтому они поверили доносу полностью и безоговорочно. Скандал в великокняжеском семействе получился грандиозным. Однажды, когда я еще княжил в Рыльске, в подклете моего дворца стояла большая бочка с вином. Вино оказалось плохим, забродило, затычка была пригнана слишком плотно, и эту бочку разорвало с такой силой, что весь деревянный дворец содрогнулся, посуда попадала с полок, из оконниц повылетали стекла. Примерно то же самое произошло во Владимире, только в роли этой бочки оказались Матильдины послания. Надо же, отец Никифор, я еще способен говорить красноречиво.

Потом Матильда рассказала мне, что среди князей главным возмутителем спокойствия оказался третий сын Всеволода – Ярослав. Немедленно после получения письма он явился к отцу и потребовал уделов для себя и остальных братьев: дескать, почему у развратника и вероотступника Константина удел есть, а у порядочных княжичей нет? Другие братья, которым тоже хотелось уделов, поддержали Ярослава. Всеволод, который и так был страшно расстроен из-за поведения старшего сына, не смог им отказать и согласился дать уделы.

Великому князю было уже под шестьдесят, и он от горя смертельно занемог. Неудивительно: рушилось все, что он создавал всю жизнь. И не только он, но и его старший брат Андрей Боголюбский, и отец – Георгий Долгорукий. Ведь и Георгий, и Андрей, и до поры до времени сам Всеволод свято блюли единство своей Суздальской земли и никому не давали уделов. И видимо, Всеволод понял, какую страшную ошибку он совершил, дав удел Константину, и какая горькая за это предстоит расплата.

А Константин в это время, ничего не подозревая, оказывал в Ростове помощь погорельцам. Так что коварный расчет Матильды вновь оказался точен: хоть как-то оправдаться перед отцом и братьями ростовский князь не мог.

И Всеволод Георгиевич начал раздавать сыновьям уделы. Дело это всегда было непростым для любого великого князя, а для тяжелобольного, прикованного к постели Всеволода, – и подавно.

После долгих споров Ярослав получил Переяславль-Залесский, Святослав – Георгиев-Опольский, Владимир – Переяславль-Южный. Георгию великий князь собирался дать Ростов, а Константина оттуда забрать к себе во Владимир.

Замысел Всеволода был ясен. Поскольку после его смерти именно Константин – старший сын – должен был стать великим князем Владимирским, он хотел подготовить сына к владимирскому княжению, а заодно и оторвать его от ростовских гаремных удовольствий и вернуть к жене Радиславе, которая так и жила с детьми во Владимире.

Но когда Константин получил от отца послание с требованием передать Ростов Георгию и выехать во Владимир, – он заупрямился. Во-первых, ему было обидно уходить из Ростова, который он искренне любил, и ростовцы ему платили тем же, несмотря на ходившие по городу слухи о княжеском гареме. Во-вторых, ему не хотелось оставлять гарем и возвращаться к нелюбимой жене. В-третьих, и он, и его бояре не желали терять самостоятельность: ведь неизвестно было, сколько еще проживет Всеволод. Так что я вновь повторю, отец Никифор, что хитрая немка все рассчитала правильно: Константин наотрез отказался ехать во Владимир и остался в Ростове. С гаремом. Так что позиции Матильды не только не ослабли, а наоборот, укрепились.

Всеволод еще раза два слал гонцов к старшему сыну, но вновь получал отказ. И наконец, великий князь не выдержал и решил: хочет Константин Ростов – так пусть остается в своем Ростове. Созвал сыновей, бояр, священников и завещал Владимир, то есть великое княжение, не Константину, а Георгию – своему второму сыну, на пару лет моложе старшего.

Понимал ли умирающий великий князь, что тем самым нарушает не только установленную его отцом Долгоруким неделимость Суздальской земли, но и вековую княжескую лествицу, господствующую на Руси еще со времен Ярослава Мудрого? Вновь вспомню разорвавшуюся в моем рыльском дворце бочку: понимал ли Всеволод, что ставит в подклет своего государства еще большую бочку с еще более плохим вином? Не знаю. Но вскоре, уже в двадцатом (1212 – прим. перев.), он отдал Богу душу, и оставалось только ждать, когда эта бочка разорвется и сотрясет не только великокняжеское семейство, но и всю Русь.

Братья Всеволодовичи, не глядя друг другу в глаза, отпели отца во владимирском городском соборе Пресвятой Богородицы и разъехались по своим уделам.

Константин, приехав в Ростов, тоже стал именоваться великим князем, – только не владимирским, а ростовским. Так и получилось, что из-за скандала, вызванного доносом Матильды, Суздальская земля распалась на два государства. Вновь вспомнились старинные розни между «исконной столицей» – Ростовом и «новым» Владимиром, вновь, как в начале княжения Долгорукого, ростовцы стали называть владимирцев «своими холопами – каменосечцами и древоделами».

Как всегда бывает в таких случаях, от одного великого князя к другому стали переходить бояре и сановники. И вот произошло знаменательное событие: из Георгиева-Опольского в Ростов прибыл молодой князь Святослав Всеволодович.

Я не сразу понял, почему Святослав перешел к Константину, чем мог Георгий обидеть младшего брата, получившего в удел Георгиев-Опольский. Потом оказалось, что дело тоже было в письме Матильды, которое на сей раз сыграло роль плода древа познания добра и зла. Да, того самого, который Ева дала Адаму. Святослав, семнадцатилетний юноша, прочитав это письмо, воспылал низкими желаниями и вознамерился устроить у себя в Георгиеве такой же гарем, как у старшего брата в Ростове.

Но в Георгиеве у него возникли такие же сложности, как у Константина во Владимире. Я имею в виду законных жен. У Константина была Радислава, у Святослава – Евдокия. Тогда эти молодые развратники еще стеснялись своих супруг. Так что Святослав оставил Евдокию в Георгиеве и отправился в Ростов, который стараниями Матильды превратился, прости Господи, если не в Содом, то в Гоморру.

Константин и немка радушно приняли Святослава, и в тереме, где он поселился, был устроен небольшой гарем, наложниц из десяти. Я по совместительству был «главным привратником дверей счастья» и там. Вот как низко я пал, вот какие тяжкие на мне грехи.

Ты не обращал внимания, отец Никифор, что к искусствам часто оказываются склонными именно развратные и неустойчивые натуры? И вот ведь как несправедливо получается: от этих недостойных развратников, которые, по идее, должны были бы кануть в Лету, остаются прекрасные здания, изваяния и много прочего, что мы называем словом «искусство». Не зря, наверно, церковь считает, что это слово произошло от «искушения». Правильно, отец Никифор? Никогда душа моя не лежала к искусству, хотя я и не мог не восхищаться им: все-таки я в свое время получил хорошее образование и кое-что смыслю в красоте.

К чему я это сказал? Забыл. Я же просил тебя не давать мне отвлекаться. Ах, да, вот к чему: Константин и Святослав в промежутках между греховными гаремными удовольствиями занялись зодчеством. Тоже искусство, хотя и богоугодное.

Уже через год после смерти Всеволода Константин заложил в Ростове новый собор, который собирался строить на месте разрушенного. Вокруг были руины старого храма, и белого камня для строительства было полно, возобновлять его добычу не требовалось. Из Смоленска был вновь приглашен постаревший, но еще бодрый Антипий Дмитрович, и Святослав решил сам научиться у него архитектурному мастерству.

Пока разбирали руины ростовского городского собора, Антипий начал возводить в Ростове и Ярославле небольшие церкви из плинфы, которая делалась из местной глины, обжигавшейся тут же, на стройке. В течение двух лет (1214–1215 годы – прим. перев.) были построены совсем маленькая церковь Бориса и Глеба в Ростове и городской собор Пресвятой Богородицы в Ярославле – чуть побольше. Плинфяные, но украшенные резным белым камнем.

Нас с Матильдой строительные подряды уже не интересовали: княжеские гаремы приносили нам гораздо больше денег, чем могло бы принести изготовление плинфы, а добыча и перевозка белого камня – ни с чем не сравнимые источники дохода – еще не велись. Для изготовления изваяний для плинфяных храмов вполне хватало камня из руин ростовского городского собора.

Антипий начал строить еще один храм в Ярославле, посвященный Преображению Спаса (строительство было окончено в 1224 году – прим. перев.), в Ростове уже почти закончили разбирать руины городского собора (новый собор был построен только к 1231 году – прим. перев.), но тут началась большая междоусобная война, Константину со Святославом стало не до строительства, и смоленский архитектор отбыл домой.

Я должен рассказать тебе об этой войне, так как она почти целиком лежит на совести Матильды, а значит, и моей. Собственно, после истории с подметными письмами и завещанием покойного Всеволода война не могла не начаться, и вопрос был только в том, раньше она начнется или позже. Хотел войны Константин, так как чувствовал себя несправедливо лишенным владимирского великого княжения. Хотел войны Георгий, так как знал, что его войско сильнее, и в случае победы он сможет, наконец, стать общепризнанным великим князем всей Суздальской земли.

Справедливости ради скажу, отец Никифор, что братья пробовали сосуществовать мирно. Георгий даже добился у киевского митрополита учреждения для Владимира отдельной епархии, чтобы не зависеть от Ростова в церковных делах. Пытались они и договориться. Георгий предлагал Константину то, что вначале предлагал покойный Всеволод: Константину – Владимир, Георгию – Ростов. Но Константин был согласен отдать младшему брату только город Суздаль, так как в случае занятия владимирского стола он намеревался посадить в Ростове своего сына Василька. Конечно же, Георгия это не могло устроить.

В двадцать третьем году (1215 – прим. перев.) Константин и Георгий дважды выходили со своими ратями друг навстречу другу, но каждый раз расходились без битвы. Никто не решался напасть первым. Даже Ярослав, выступавший на стороне Георгия, не старался подвигнуть владимирского великого князя начать братоубийственную войну. Обе стороны искали союзников, чтобы добиться решающего перевеса и заставить противника сдаться, не доводя дело до большой крови.

Союзниками Георгия стали все его младшие братья, этого ему было вполне достаточно. Да, отец Никифор, я не оговорился: все. Когда началась междоусобица, Святослав уехал из Ростова в свой Георгиев-Опольский и примкнул к Георгию Всеволодовичу. Это потом мы узнали, что переход Святослава был притворным, просто он не хотел, чтобы Георгий и Ярослав разорили его удел, находившийся в опасной близости от Владимира. А пока Константин остался один. Большого войска Ростов выставить не мог, а против него оказались и Владимир, и Суздаль, и Переяславль-Залесский, и Москва, и Георгиев-Опольский.

Казалось бы, старшему Всеволодовичу оставалось только сдаться. Он страшно переживал, из своего гарема почти не выходил – искал забвения в прелюбодейных утехах. Вид он уже имел не то что болезненный, а просто превратился в тень.

Но князь забыл, что на его стороне была Матильда. Наверно, разрушительная мощь этой хитрой, коварной и бездушной интриганки стоила нескольких дружин и ополчений.

Получилось так, что я оказался свидетелем важного разговора немки с князем. Однажды вечером я и Матильда сидели в большом зале гарема, и вдруг вошел Константин. Даже не кивнув в ответ на наши поклоны, он, не стесняясь меня, сразу обратился к Матильде и спросил ее мнение о том, дадут ли ему братья-победители в княжение хоть какой-нибудь город.

Немка уверенно ответила Константину, что сдаваться рано. Враги сильны числом, но Георгий Всеволодович слаб как полководец, а Ярославу он вряд ли даст командовать. Значит, если найти для ростовцев хорошего военачальника, то появится немалый шанс на победу в решающей битве. И у нее на примете уже был такой военачальник – знаменитый на всю Русь Мстислав Мстиславич, прозванный Удатным (Удачливый; другой вариант его прозвища – Удалой. Прим. перев.). Княжил он в небольшом городе Торопце, тяготевшем к Смоленску, но года за два до разговора Матильды и Константина его пригласил княжить к себе Новгород. Этот город вел череду войн и с Всеволодом Большое Гнездо, и с орденом меченосцев (созданным по образцу ордена тамплиеров в Риге, основанной незадолго до того – в 1202 году. Прим. перев.), и такой талантливый полководец, как Мстислав Удатный, прославившийся в походах на половцев и в южнорусских усобицах, был новгородцам просто необходим.

Константин сказал, что и сам был бы рад пригласить Мстислава, еще и с новгородской дружиной, но не знает, как это сделать: мир между Новгородом и Суздальской землей до сих пор не заключен, военные действия, начатые в свое время Всеволодом Большое Гнездо, сейчас продолжает Ярослав Всеволодович, и недавно он отобрал у новгородцев Новый Торг (ныне Торжок – прим. перев.), не пропускает в Новгород хлеб и буквально душит новгородцев голодом.

«Так что же может быть лучше? – воскликнула немка. – Пусть душит, тем охотнее Новгород пойдет на союз с нами. Как говорят на Востоке, враг твоего врага может стать твоим лучшим другом! В городе Регенсбурге живет мой дядя – высокопоставленный рыцарь Храма, и у него наверняка есть возможность повлиять на орден меченосцев. Я поспособствую заключению мира между орденом и Новгородом, и на мирных переговорах от твоего имени предложу Мстиславу союз».

Константин не относился к тамплиерам с таким предубеждением, как его покойный отец, и ему эта мысль понравилась. Уже на следующий день он снарядил посольство, которое должно было направиться сначала в Регенсбург – к фон дер Хиршу, а потом в Ригу – к великому магистру ордена меченосцев Фольквину фон Винтерштайну. Номинальным главой посольства был кто-то из княжеских чиновников, но всем заправляла, конечно же, Матильда.

Меня она даже не стала предупреждать, чтобы я в ее отсутствие не пил: я постоянно приводил к Константину наложниц, и получилось, что за моим поведением следит сам князь. А тот был непьющим, ему вполне хватало других пороков. Ну, ты понимаешь, каких.

И вот зимой, в начале двадцать четвертого года (1216 – прим. перев.), по Ростову разнеслась радостная весть: на подмогу великому князю Константину подходит князь Мстислав Удатный с новгородской, смоленской и торопецкой дружинами!

Да, у Матильды все получилось как нельзя лучше. Благодаря ее усилиям орден меченосцев пошел с Новгородом на почетный мир и выступил посредником на переговорах ростовцев с новгородцами. Какая противоестественная ситуация: латиняне посредничали между православными! В случае победы Матильда от имени Константина пообещала Удатному присоединить Тверь к его Торопецкому княжеству, а новгородцам вернуть Новый Торг. В итоге договор был заключен, и немка триумфально прибыла в Ростов вместе с Мстиславом.

Правда, воодушевление ростовцев несколько спало, когда дружины Мстислава вошли в город: они все вместе насчитывали всего несколько сотен человек. Но Удатный сразу же после прихода в Ростов приступил к формированию объединенного войска. Новгородцы, смоляне и торопчане, опытные воины, были расставлены на начальствующие посты, и под их руководством ростовское ополчение быстро превратилось из неуправляемой толпы в обученные полки.

И уже в апреле, как только кончилась распутица, Мстислав повел войско в поход: он решил не ждать, пока нападет Георгий. С войском был и Константин: иначе было нельзя, без него ростовцы не стали бы беспрекословно подчиняться Удатному. В военные дела Константин не особо вникал, зато взял с собой пресловутый «особый отряд» – дюжину «счастливых» из своего гарема. Возглавляли этот «отряд» Матильда и я.

Да, представь себе, отец Никифор, я пошел в поход, несмотря на то, что мне было почти полвека. Такова была обязанность дворянина, и мне не хотелось от нее увиливать. Не буду говорить, что я решил искупить свои грехи геройской смертью: это было бы неправдой. Просто взыграло что-то в душе. Наверно, захотел себя снова почувствовать достойным воином.

Физическими упражнениями я по-прежнему понемногу занимался, и мог вполне нормально ездить верхом. Хотя все равно был тучным, и на лошадь меня приходилось подсаживать. Впрочем, весь путь я проделал в повозке и на коня сел только в день битвы. Да и поход был по русским меркам недалеким: от Ростова до Георгиева-Опольского, поблизости от которого сошлись противники, всего несколько дней пешего пути.

Георгий и его младшие братья уже были готовы к выступлению, но медлили, так как ждали гонца от Константина с вестью о сдаче, а то и самого ростовского князя с повинной головой. А пришла весть о том, что движется войско. Тогда младшие Всеволодовичи выступили навстречу. Как и предполагала Матильда, командовал сам Георгий.

Численный перевес полков Георгия был огромен. В его войско вошли дружины и ополчения крупнейших и богатейших городов Суздальской земли – Владимира, Георгиева, Суздаля, Переяславля и Москвы. Всего у младших Всеволодовичей было тысяч пятнадцать воинов, а то и больше. У нас – едва ли пять.

Нашим преимуществом был полководческий талант Мстислава. У противника единственным опытным и талантливым военачальником был Ярослав, но старший брат Георгий командовать ему не давал – и не оттого, что хотел сам все решать, а оттого, что пытался соблюдать равновесие между своими младшими братьями, а то они переругались бы еще по пути к полю брани. В итоге благодаря усилиям Георгия войско дошло до Георгиева-Опольского в целости, там к нему присоединился полк Святослава.

Битва произошла в конце апреля двадцать четвертого года у реки Липицы (точное место этой битвы до сих пор неизвестно – прим. перев.). Войска подошли к полю боя за день до сражения. Георгий Всеволодович поставил свое войско на холме, Мстислав – внизу, за небольшим ручьем, впадающим в Липицу.

Наутро Георгий не спешил строить полки в боевые порядки, пехота и конница стояли вперемешку. Видимо, он был полностью уверен в своих силах и ждал, что Константин либо встанет в глухую оборону, либо вообще сдастся, увидев его превосходство. Да и позиция давала ему, как он думал, большое преимущество: войско стояло на холме, перед ним был ручей, с двух сторон к холму подходили перелески, сзади находилось поле, которое прекрасно просматривалось. По краю поля протекала Липица.

Если бы я был рядом с Георгием, то рассказал бы ему про битву при Каяле, где войско Игоря Святославича так же точно встало на холме и в итоге лишилось свободы передвижения. Но я был рядом с Константином. Ростовский князь со свитой и «особым отрядом» – переодетыми в воинов «счастливыми» – встал позади войск и не вмешивался в командование Мстислава Удатного.

Я кое-что понимаю в воинском деле, и искренне восхищаюсь Мстиславом. Он воистину сотворил чудо.

Он сошел с коня, возглавил пешее ополчение и неспешно пошел вперед, на врага. Воины двигались вслед за князем стройными рядами, в полном порядке, на бег никто не переходил. Даже мечи никто не обнажал, копья были опущены вниз, лучники забросили свое оружие за спину. При этом все знамена были развернуты, и громко играла музыка.

Противник опешил. Может быть, даже сначала подумал, что Удатный идет сдаваться. Потому и вражеские лучники не стреляли.

И тут с двух сторон раздался боевой клич. Оказывается, Мстислав еще с вечера послал нашу немногочисленную конницу в обход позиций Георгия – с двух сторон, через те самые перелески, которые подходили к холму. Как всадникам удалось ночью пробраться лесами и не заблудиться – Бог весть. К счастью для нас, ночь была лунной, и, видимо, они ориентировались по свету луны. А одному из этих полков еще и пришлось переходить вброд Липицу, которая в апреле полноводная и холодная. Молодцы, одним словом.

Все думали, что Мстислав велел идти с громкой музыкой просто так, из молодечества. Но эта музыка была сигналом для стоявшей в лесах конницы, Удатный все рассчитал точно.

В свою очередь, клич нашей конницы был сигналом для Святослава Всеволодовича. Весь возглавляемый им полк Георгиева-Опольского закричал: «Окружают!», повернулся и дружно ушел с поля сражения. Видимо, там все уже было подготовлено, даже об окружении воины Святослава кричали подозрительно стройно.

Панику, которая началась в рядах оставшихся у Георгия полков, трудно описать. Наша конница, выйдя из лесов и поднявшись на холм, ударила уже не по войску, а по бегущим толпам. А бежать было особо и некуда: спереди наступал Мстислав, справа и слева – конница. Пытаться спастись можно было только в поле, через которое незадолго до того гордо удалился полк Святослава. В этом поле и началось побоище. Владимирцы, суздальцы, переяславцы и москвичи падали под ударами мечей, топтали друг друга, взывали о помощи.

Было время трубить отбой и брать пленных. Дать команду об отбое мог либо Мстислав, либо сам Константин. Но Удатный еще поднимался пешком по склону холма и не мог видеть, что враг наголову разбит. Константину же издали было прекрасно видно все, и он повернулся, ища глазами трубача.

И тут Матильда бросилась к нему и сказала: «О великий князь! Если ты сейчас велишь играть отбой, то враги твои скоро оправятся и вновь поднимутся против тебя».

Князь секунду подумал и издал клич: «Пленных не брать!». И сам поскакал вперед, обгоняя пешцев Мстислава, – рубить бегущих. За ним помчалась вся его свита, в том числе и я.

И каюсь, зарубил я многих. Вот как получилось: шел на битву, чтобы почувствовать себя достойным воином, а почувствовал жестоким убийцей. Я ведь на Липице беспощадно истреблял не поганых половцев, как когда-то в походах с Игорем Святославичем, а своих православных соотечественников.

Немного облегчает мой грех только то, что кровавый угар охватил всех без исключения. Участие в избиении несчастных воинов Георгия приняли даже «счастливые» – они ведь сидели на конях в полном воинском облачении. Я не ожидал, что мои Дуняши, Глаши и Гапы будут со злобным визгом и перекошенными лицами обрушивать сабли на головы беззащитных людей. Более того – делать это с явным удовольствием. Правда, еще со времен гарема Салах-ад-Дина я знал, что женщины обычно более жестоки, чем мужчины, не зря одной из самых страшных гаремных казней было отдать провинившуюся на растерзание ее товаркам. Я тебе, кажется, об этом уже рассказывал. Но там все-таки были хитрые и злобные восточные женщины, а тут – простые русские крестьянки и дворовые девки.

Только Матильда осталась позади: я уже не в первый раз замечал, что она без нужды кровь не проливает. Да и зачем ей было самой кого-то убивать: по ее вине сейчас погибали тысячи молодых, здоровых, сильных русских людей. Можно сказать, цвет Суздальской земли.

Да, отец Никифор, тысячи. После Липицкой битвы Константин хвастался, что противник потерял девять тысяч двести тридцать три человека, с нашей же стороны было всего шестеро погибших. (Это хвастовство Константина нашло отражение в русских летописях – прим. перев.). На самом деле такого соотношения потерь не бывает ни в одной битве, нам все-таки противостояло вооруженное войско, а не стадо баранов. Да и сомнительно, чтобы кто-то смог с такой точностью подсчитать все трупы, вповалку лежавшие на поле. Но то, что войско Георгия потеряло много тысяч воинов, в десятки раз больше, чем войско Константина, – это несомненно. Самому Георгию и его младшим братьям удалось спастись, и они разбежались по своим городам.

Таких кровавых междоусобных битв, как Липицкая, в Суздальской земле еще никогда не было. Гусляры потом пели по площадям: «О страшное чудо и дивное, братия! Пошли сыновья на отцов, а отцы на детей, братья на братьев, рабы на господ, а господа на рабов». Покаюсь тебе, отец Никифор, меня все это не очень волновало: я все-таки Ольгович, и у нас в роду всегда не любили Мономаховичей и с радостью встречали известия об их усобицах. Но то, что эта битва приведет не к очередному переделу столов, а к ослаблению и, в конце концов, гибели всей страны – такого я даже представить себе не мог.

Сейчас я уже прекрасно понимаю, что такое последствия усобиц, тем более таких кровавых. Даже если княжение переходит мирно – начинаются переезды бояр и чиновников, и пока они обживутся на новом месте, княжеством вообще никто не управляет. А если усобица? Бояре поверженного князя разбегаются, новые чиновники преследуют старых, владения перекраиваются, пишутся бесконечные доносы. И это кроме прямого урона от войны – убитых людей, вытравленных посевов, разграбленных и сожженных городов и сел.

Да, я уже говорил тебе об этом, просто уж очень меня это волнует, несмотря на то, что стою на краю могилы. Все-таки я Рюрикович, и судьба страны меня никогда равнодушным не оставляла, что бы ни говорила коварная Матильда! Да, я слаб был, попал под ее влияние. Но ведь я и не знал многого, и только вчера мои глаза, наконец, открылись. Или это уже было позавчера? Похоже, я теряю счет времени. Спасибо, отец Никифор, что ты так долго и терпеливо выслушиваешь мою исповедь. Не так много священников так хорошо выполняют свой христианский долг. Другой, может быть, даже не дослушав меня, сказал бы: «Сын мой, во имя Отца и Сына и Святого Духа отпускаю тебе грехи твои, иди с миром», – и иди, православный Борис, на тот свет. Нет, я понимаю, что это тоже отпущение грехов, и был бы благодарен и за это, но совесть мою это не облегчило бы.

Но я опять отвлекся. Через три дня после Липицкой битвы Константин триумфально въехал во Владимир. Георгий встретил его с повинной головой, присягнул на верность, получил в княжение Городец на Волге и убыл туда. Нам с Матильдой были даны в награду большие деньги и земельные угодья с многочисленными селами. Так что я стал не просто дворянином, а боярином-землевладельцем.

Вот так я в третий раз превратился в знатного, богатого и влиятельного человека. Был князем Святославом Ольговичем, потом стал агой Аль-Баттал-руси Борисом ибн Олегом, потом – боярином Фалалеем Карповичем. Только первый почетный титул я получил по праву рождения, второй – благодаря своим ратным подвигам, а третий – ценой позора и бесчестия.

Кстати, о бесчестии: Мстислава Удатного, которому Константин был обязан своей липицкой победой, вскоре обманули, и Тверь к его Торопецкому княжеству не присоединили. А чтобы он не мог настоять на выполнении договора, опираясь на силу Новгорода, – суздальцы вернули новгородцам Новый Торг, и удовлетворенное этим новгородское вече не поддержало Мстислава в его притязаниях. Вот так хитро поступил Константин – конечно же, вновь по совету коварной Матильды. Обиженный Мстислав удалился в свой Торопец.

А мы с немкой переехали вслед за Константином во Владимир. Жили уже не под стенами детинца, а в одном из больших строений великокняжеского дворца. Нетрудно догадаться, что в этом строении располагался и пресловутый гарем, только число наложниц в нем по сравнению с Ростовом возросло – на момент смерти великого князя их было не менее шестидесяти. Радислава, несчастная жена Константина, ушла в монастырь.

Святослав приехал во Владимир и заявил старшему брату, что чувствует в себе силы самостоятельно построить какой-нибудь храм. Поскольку средств на добычу белого камня в обедневшем после междоусобицы Владимирском великом княжестве не было, Константин предложил возвести храм из плинфы. Так в последний год жизни Константина – если не ошибаюсь, это был семьсот двадцать шестой (1218 – прим. перев.) – во Владимире была построена небольшая церковь Воздвижения на Торгу. А еще Святослав отослал свой чертеж в Ярославль, и там в том же году построили точно такую же церковь, только посвятили не Воздвижению, а Входу Господа в Иерусалим.

Да, двадцать шестой год был последним годом жизни Константина Всеволодовича. Он уже во время Липицкой битвы выглядел как живой скелет – видимо, слабоват оказался для непрекращающихся гаремных удовольствий. А когда на него свалилось еще и огромное количество великокняжеских обязанностей, он не выдержал. Скоротечная чахотка – и могила. Ему было всего тридцать два года от роду.

А незадолго до того Матильда убедила смертельно больного Константина перевести младшего брата Георгия поближе к Владимиру – в Суздаль. Вроде как в целях укрепления единства государства: дескать, негоже второму по лествице князю править где-то вдали, лучше, чтобы он имел почетный стол и при этом был на глазах. Константин согласился. Тогда немка срочно снарядила меня в дорогу: я должен был сесть в повозку, мчаться в Городец и привезти Георгию добрую весть раньше, чем это сделает великокняжеский гонец. В Городце я был принят холодновато, но любезно, даже попировал вместе с Георгием.

Вскоре Константин умер, Георгий из Суздаля переехал во Владимир, в городе опять началась суета, неизбежная при переходе власти, и мы с Матильдой распустили Константинов гарем и уехали в Георгиев-Опольский к Святославу Всеволодовичу.

Не могу сказать, что с великим князем Георгием Всеволодовичем у нас не заладились отношения. Наверно, надо сказать иначе: отношения с ним не ладились ни у кого. Это был бездарный и слабохарактерный человек, но при этом у него была уверенность, что он послан Богом для спасения Руси и должен выполнять свой великокняжеский долг. Поэтому он пытался все решать сам, и таких приближенных, которые бы крутили им, как Матильда покойным Константином, у него не было. Но при этом и жестко навязать свою волю он не мог никому. Не хватало характера. Даже казнить разбойников не мог повелеть: приговаривал к казни и тут же миловал.

Справедливости ради должен заметить, что разврат ему ни в коей мере не был свойственен, он являл собой пример образцового семьянина и очень любил свою жену Агафью, дочь черниговского князя Всеволода Чермного. Да, того самого, после смерти которого я мог бы получить Чернигов, если бы моя жизнь повернулась по-другому.

Но речь сейчас не обо мне, а о Георгии Всеволодовиче. Я хочу подробнее описать тебе этого князя и то, что происходило при нем на Руси, так как считаю его наряду с Матильдой главным виновником несчастий, постигших меня в старости. Да, я понимаю, что судить грешно, но все же не могу удержаться. Так же точно я считаю моего дядю Игоря Святославича главным виновником несчастий, постигших меня в молодости. Молю тебя, отец Никифор, отпусти мне грех отсутствия христианского всепрощения. Я искренне стараюсь никого не осуждать, но не всегда получается.

Липицкая битва подорвала в Георгии веру в его полководческий талант, и он всеми силами пытался избегать войн. Воевал он только с заведомо слабыми противниками – например, с Волжской Булгарией. Нет, отец Никифор, я говорю не о той Болгарии, откуда родом был Иоанн Рыльский. (На латыни Болгария и Булгария называются одинаково, а в русском языке разница в одной букве существует для уточнения, о какой стране идет речь – прим. перев.). Некогда в степях к северо-востоку от Русского моря жило большое кочевое племя булгар, и потом оно разделилось: одна часть ушла на запад, на Балканы, другая поселилась в среднем течении Волги. В том же веке, когда Русь была крещена в православие, Булгария приняла магометанство. Города в Булгарии небольшие, хотя, говорят, даже с каменными постройками. Столица так и называется – Булгар. Сильным государством Булгария никогда не была, и все время своего существования булгары лишь беспокоили своими набегами окраины Суздальской земли.

Георгий Всеволодович даже отвоевал у булгар выгодное место при впадении Оки в Волгу. Хотя, наверно, «отвоевал» – слишком громко сказано. На самом деле это место никогда не было частью Булгарии, которая располагается гораздо ниже по течению Волги. Это всегда была неосвоенная, населенная дикими мордовскими племенами «ничейная земля» между Русью и Булгарией, и после одной из войн она отошла к Руси.

Но как бы то ни было, году в двадцать девятом – тридцатом (1221–1222 – прим. перев.) Георгий основал на стрелке у впадения Оки в Волгу город и назвал его Нижним Новгородом. Вот, пожалуй, наиболее славное из событий его воистину трагического княжения.

Как обычно бывает при безвольных и бездарных правителях, при дворе процветали распутство, пьянство, взяточничество, казнокрадство, чиновничий произвол, и даже идолопоклонство. Люди жили только сегодняшним днем и не думали о будущем. Многие бояре и богатые купцы по примеру Константина и Святослава даже завели себе гаремы. Словом, славный город Владимир превратился в Вавилон. Тот, который у пророка Исаии: «Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным». Ах, это в Откровении святого Иоанна? Вот видишь, забыл. А у Исаии – про Иерусалим? Да-да, помню: «Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь убийцы. Серебро твое стало изгарью, вино твое испорчено водою, князья твои – преступники и сообщники воров, все они любят подарки и гоняются за мздою, не защищают сироту, и дело вдовы не доходит до них».

Древняя Римская империя времен упадка? Да, отец Никифор, можно сказать и так. В Рим потом пришли вандалы, а на Русь – монголы, вот и вся разница.

Как многие люди подобного склада, Георгий никому не доверял. В том числе и Матильде, тем более зная о ее роли в разгроме его войска в Липицкой битве. Но, с другой стороны, он был ей благодарен за помощь, когда Константин вернул его в Суздаль. Так что он ничего против нас с немкой не имел, никогда не пытался ни уничтожить нас, ни отобрать пожалованные Константином владения, и даже потом, когда опять началась добыча белого камня, великокняжеские подряды на перевозки по-прежнему были нашими. Порядочным человеком был Георгий Всеволодович, не отнимешь.

Так что все бы ничего, Матильду такой великий князь, наверно, устроил бы, и мы могли бы спокойно остаться жить в нашем владимирском доме под стенами детинца. Но рядом с безвольным Георгием стал усиливаться Ярослав Всеволодович. В отличие от двух старших братьев, он пошел в отца и деда.

Он сохранил свой удел – Переяславль-Залесский – и при Константине, и при Георгии. Последний предлагал ему более престижные уделы – то Ростов, то Суздаль, – но Ярослав отказывался: ему было важнее чувствовать себя надежно в своем городе, где его любили и были готовы идти за него в бой. Даже несмотря на страшные жертвы, понесенные переяславцами в злосчастной Липицкой битве.

Когда незадолго до смерти Константина я ездил к Георгию в Городец, Матильда велела мне на обратном пути заехать в Переяславль-Залесский. Я должен был предупредить Ярослава, что Константин совсем плох, и сказать, что если переяславский князь захочет предпринять какие-нибудь действия по упрочению своего положения, то самое время этим заняться, а мы с моей племянницей Марией Федоровной всегда будем готовы помочь.

Но хитрый замысел немки пошел прахом. Ярослав принял владимирского боярина Фалалея вполне любезно – видимо, не сразу вспомнил, кто я такой. Но как только он услышал имя Марии Федоровны и понял, что это та, которая якобы из Тмутаракани, – пришел в дикую ярость, схватил меня за шиворот и спустил с лестницы со словами: «Еще раз увижу тебя в Переяславле, жирный латинский мерин, – повешу!».

Слетев с лестницы, что было обидно и болезненно в моем возрасте и при моем телосложении, я задумался: почему жирный – понятно, почему мерин – тоже понятно, а почему латинский? Но когда я вернулся во Владимир, Матильда мне объяснила, что Ярослав – непримиримый враг латинской веры, и давно подозревает ее в том, что она работает на тамплиеров. Я спросил, зачем тогда было вообще посылать меня к такому человеку, она усмехнулась и сказала, что надо же было это проверить. «Проверить на моем горбу», – мысленно продолжил я, но вслух этого сказать не посмел.

И Матильда решила, что надо переезжать к Святославу Всеволодовичу в Георгиев-Опольский, чтобы быть рядом с князем, который ни при каких обстоятельствах не даст Ярославу расправиться с нами, даже если с Георгием что-нибудь случится. Со Святославом-то у нее отношения были великолепными еще со времен ростовского «малого гарема». В пользу переезда в Георгиев говорило и известное мнение Юлия Цезаря о том, что лучше быть первым в провинции, чем вторым в Риме.

И мы с немкой поселились в Георгиеве-Опольском. Как и во Владимире при Константине – в одном из строений княжеского дворца. И ты, наверно, уже догадался, что в этом строении располагался и гарем: Святослав Всеволодович не изменил своим прелюбодейным привычкам. Его жена Евдокия, дочь князя Муромского Давыда Георгиевича и княгини Февронии, терпела все это довольно долго, но в итоге все же уехала в Муром к родителям и постриглась в монахини. Сын Святослава, Дмитрий, тоже рос в Муроме. Вот так Святослав своей склонностью к разврату разрушил семью, и в этом, получается, есть и моя вина. Каюсь.

Но разврат – развратом, а дело – делом. Больше, чем женщин, Святослав любил только одно: зодчество. И году к тридцатому (1222 – прим. перев.) он, наконец, убедил старшего брата Георгия начать белокаменное строительство. Да, из того самого, безумно дорогого, но престижного, «имперского» белого камня. Под Москвой вновь заработали каменоломни, начальником которых был вновь назначен престарелый Анания Семьюнович, нашлись мастера-каменщики, строившие храмы у Всеволода Большое Гнездо, мы с Матильдой получили подряд на перевозки, и дело пошло.

Святослав Всеволодович решился сразу взяться за очень большое здание – суздальский городской собор Богородицы (Рождества Богородицы – прим. перев.), который он начал возводить на месте обветшавшего храма, построенного еще при Владимире Мономахе. Георгиевский князь забросил свой гарем и месяцами пропадал на стройке, даже «счастливых» с собой не брал: ему было не до плотских удовольствий.

Конечно, воровать так, как воровали во времена покойного Варфоломея, мы с Матильдой уже не могли: честный в делах, не нуждавшийся в деньгах и прекрасно разбиравшийся во всем, что касалось белого камня, князь Святослав быстро вывел бы нас на чистую воду. Но подряд на перевозки камня приносил хорошие деньги и без воровства, так что могу покаяться если не в грехе кражи, то в грехе сребролюбия. Имея еще и доходы от содержания княжеского гарема и от пожалованных Константином земельных владений, Фалалей Карпович и его племянница Мария Федоровна стали одними из богатейших бояр на Руси. Богаче были только князья, но я тебе уже говорил, что их общей собственностью, собственностью рода Рюриковичей, была вся Русь. Это совсем другое дело.

Впрочем, почему «их собственностью»? Нашей родовой собственностью, я ведь тоже Рюрикович! Просто тогда, в Георгиеве-Опольском, я уже почти не вспоминал, что меня на самом деле зовут не Фалалеем Карповичем, а Святославом Ольговичем. Так, пробегали иногда перед глазами какие-то картины детства и юности, и все. Султанский гарем, где я был Баттал-агой, и то вспоминался чаще.

В тридцать первом году (1223 – прим. перев.) на Южную Русь напали монголы. Мы в Суздальской земле это почти что и не заметили, и если бы четырнадцать лет спустя не стало ясно, что это был лишь передовой отряд мощного войска, то я и год не вспомнил бы. Тогда, в тридцать первом, мы подумали, что пришли какие-то очередные кочевники, пограбили деревни, разгромили объединенные полки южнорусских князей на реке Калке и ушли восвояси в свои степи. Мало ли кого громили кочевники, можно хоть Игоря Святославича вспомнить. Для меня было главным, что участвовавшие в той битве мои сыновья Олег и Мстислав остались целы и невредимы.

К Георгию Всеволодовичу приезжали гонцы из Южной Руси, просили подмогу, но он долго не давал согласия, так как в отношении восточных народов у Владимира и Киева было четкое распределение обязанностей еще со времен Всеволода Большое Гнездо и Святослава Всеволодовича Киевского: Владимир воюет с булгарами, Киев – с половцами. То, что монголы – отнюдь не половцы, кажется, не вполне поняли даже князья, побежденные при Калке. Правда, с несколькими взятыми в плен князьями монголы поступили отнюдь не по-половецки, то есть не стали требовать выкуп или продавать в рабство, а мучительно и унизительно казнили: связали, положили на них доски и сверху сели обедать. Так и задавили. Но и это нас не насторожило: мало ли как ведут себя кочевники.

И дружина, которую после долгих проволочек Георгий Всеволодович все-таки послал на юг, не успела сразиться с монголами: те сразу после Калки ушли восвояси.

Еще, наверно, могло бы насторожить то, что среди побежденных на Калке князей был Мстислав Удатный, но опять же, мало ли какие поражения могут быть даже у самых лучших полководцев. У нас в таких случаях говорят: у каждого Ганнибала может случиться своя битва при Заме.

Не знаю, успел ли Георгий Всеволодович перед смертью хотя бы мысленно раскаяться в своих ошибках, в том числе и в своих тогдашних представлениях о монголах. На всякий случай по-христиански каюсь не только за себя, но и за него. Только все же скажу в оправдание и великому князю, и всем другим князьям, что Матильда тогда тоже не обратила никакого внимания на приход передового отряда монголов.

Так что жизнь в Суздальской земле шла своим чередом. Году в тридцать третьем (1225 – прим. перев.) достроили суздальский городской собор Богородицы. Огромный, с шестью внутренними столпами и тремя главами, богато украшенный белокаменной резьбой. На освящение съехались князья, бояре и священнослужители со всего великого княжества. Святослав Всеволодович торжествовал.

В тот же год он приступил к строительству городских соборов в Ростове и Нижнем Новгороде. Тоже белокаменных, тоже богато украшенных. В Ростове собор был большим, – Святославу не хотелось отставать от достопамятного архитектора Фридриха Барбароссы, – в Нижнем поменьше.

Георгий Всеволодович исправно выделял средства на строительство: время было мирным, и деньги в великокняжеской казне имелись. Да и ему самому не могло не нравиться, что его земля украшается такими прекрасными зданиями. Наверно, он был доволен и тем, что младший брат не развратничает в Георгиеве-Опольском, а находится при большом и благом деле.

В тридцать пятом (1227 – прим. перев.) мне исполнилось шестьдесят. Как говорят у нас на Руси, старость – не радость. Нет, некоторым удается и в этом возрасте хорошо себя чувствовать, а у князя Георгия Долгорукого, например, примерно в шестьдесят родился сын Всеволод – будущий великий князь. Но я был старым тучным евнухом. Делами гарема уже не занимался – впрочем, и Святослав его почти забросил. Перевозками камня я никогда непосредственно не руководил: на это у нас были управляющие. Матильда как-то следила за всеми нашими делами, и ладно.

И я целыми днями сидел у окна и безучастно глядел на улицу, будто в каком-то оцепенении. Летом выезжал в большой повозке в одно из своих поместий и сидел у окна там. Даже в церковь ходил только по самым большим праздникам. Словом, превратился в немощного старика. Можно сказать, впал в грех уныния.

И помню я из последнего десятилетия жизни в Георгиеве-Опольском очень мало. Мы как-то с султанским лекарем Джамал-аль-Галилем говорили о главном гаремном евнухе Абделькариме, которому в те времена было немногим меньше, чем мне сейчас, и Джамал рассказывал, что старцы обычно хорошо держат в памяти то, что было в их молодости, помнят и самые последние события, а посередине у них будто бы провал. Джамал был прав. Восток вообще славится своими лекарями, и этот, несомненно, был из лучших.

Из того, что важно для моей исповеди, помню, что Ярослав Всеволодович незадолго до моего шестидесятилетия стал новгородским князем, оставив за собой и Переяславль-Залесский, и водил новгородское войско то на Литву, то куда-то на север, то на Ригу. Впрочем, поход Ярослава на Ригу (в 1228 году – прим. перев.) расстроился из-за жителей Пскова, которые отказались воевать с орденом меченосцев. Псков – небольшой город Новгородской земли, ты о нем наверняка слышал. Это не так далеко от Риги.

Помню, что примерно тогда же Матильда радостно сообщила мне, что папа римский написал послание русским князьям, обещая им мир и благоденствие в лоне латинской церкви и желая видеть их послов в Риме. Даже слова из этого послания запомнились, немка часто их повторяла: «Ваши заблуждения в вере раздражают Господа и являются причиною всех зол на Руси. Бойтесь еще ужаснейших зол, если не обратитесь к истинной вере. Увещаем и молим, чтобы вы письменно изъявили на то добрую волю через надежных послов, а между тем жили мирно с рижскими христианами». Как-то так.

Помню рассказ Матильды о том, что Георгий Всеволодович, получив это послание, собрал братьев на совет. Святослав считал, что прямо так сразу принимать латинскую веру, конечно же, не стоит, но отправить в Рим посольство надо. И даже предложил, чтобы с этим посольством поехала Мария Федоровна из Тмутаракани: все знали, как прекрасно моей немке удалось помирить орден меченосцев с Мстиславом Удатным. Думаю, георгиевский князь не сам надумал это предложить, ему это посоветовала Матильда.

Ярослав Всеволодович, услышав имя Марии Федоровны, вновь пришел в ярость. Он не мог спустить Святослава с лестницы, как некогда это сделал со мной, но высказал все свои подозрения в том, что эта женщина работает на орден тамплиеров, и ее целью является полное подчинение Руси латинской церкви. Разумеется, он был против направления послов в Рим, более того – потребовал у младшего брата, чтобы тот выдал ему «старую ведьму» Марию для сожжения на костре.

Святослав закричал, что Византия четверть века назад пала, латиняне взяли Константинополь, – значит, Господь к ним благоволит, и только самые глупые и недальновидные люди могут игнорировать послание главы латинской церкви. И что Марию брат Ярослав получит только через его труп.

Георгий призвал братьев прекратить ссору, сказал, что боярыня Мария Федоровна – не гомеровская Елена Прекрасная, чтобы затевать из-за нее усобицу, и что вопрос посольства в Рим – слишком сложный, и надо его хорошенько обдумать.

И он обдумывал еще несколько лет. Я слышал о каких-то еще посланиях, то ли к Георгию от папы, то ли от Георгия к папе. Матильда торопила Святослава, Святослав торопил Георгия, но ничего не сдвигалось. Причинами тому были то ли безволие и нерешительность великого князя, то ли его страх перед Ярославом, то ли собственное нежелание принимать латинскую веру, то ли все это вместе. Постепенно стало ясно, что суздальское посольство к папе не поедет.

Еще я помню, что Матильду все время что-то страшно беспокоило – это уже тогда, когда она поняла, что никакого посольства в Рим не будет. Иногда я слышал, что она бормочет себе под нос: «Ну когда же, когда? Надо поспешить!». Какие-то письма часто писала – и в Регенсбург, члену Генерального капитула ордена Христа и Храма Соломона Иоахиму фон дер Хиршу, и в Ригу, великому магистру ордена меченосцев Фольквину фон Винтерштайну. Письма были запечатанными, но как-то раз одно из них лежало на столе в общем зале и ожидало отправки, печать на нем отошла, и я заметил в нем фразу из Евангелия: «Что делаешь, делай скорее».

Видит Бог, тогда я не догадывался, в чем дело и что она имеет в виду. Да если бы и догадался, – что мог бы изменить, чтобы спасти свою страну? Уже ничего. Все неумолимо катилось в бездну.

Помню, что Ярослав тем временем все-таки убедил псковичей начать войну с орденом меченосцев, победил рыцарей в битве на реке Омовже (1234 год; другие варианты названия этой реки – Эмбах, Эмайыги. Прим. перев.) и присоединил к Пскову часть земель ордена. А потом, года два назад, он с помощью новгородцев стал великим князем Киевским. Реальной силы обладание пришедшим в упадок Киевом ему не прибавило, но по титулу он оказался равным своему старшему брату Георгию.

Матильда могла вздохнуть спокойно: пока Ярослав занимался новгородскими и киевскими делами, он не мог быть ей помехой в делах суздальских.

Помню, что Святослав Всеволодович, окончив соборы в Ростове и Нижнем Новгороде, наконец начал строительство нового храма и в своем уделе. (Речь идет о Георгиевском соборе в Юрьеве-Польском, 1230–1234 годы. Относительно этого храма летописец сообщает, что Святослав «сам бе мастер», что косвенно подтверждает рассказ Святослава-Фалалея о том, что юрьевский князь был архитектором и других храмов этого времени – прим. перев.). Собор получился таким, каких на Руси еще не бывало: высоким, стройным, украшенным сплошной белокаменной резьбой. Просто чудо, а не собор. Надеюсь, Святославу за такое богоугодное храмоздание на Божьем суде простятся многие из его прелюбодеяний. Кстати, в украшениях собора присутствует множество восточных черт, вплоть до резных изваяний слонов: не наш ли с Матильдой гарем вдохновил на это князя-зодчего?

Вот как, отец Никандр, все было до прошедшей зимы. Да, я назвал тебя Никандром. А как на самом деле тебя зовут? Никифор? Прости, прости. Забываться стал. Немного переведу дыхание. Нет, спасибо, уже даже пить не хочу.

Часть VII,

записанная Штефаном, монахом аббатства св. Иоанна в Риге

Моя горестная исповедь подходит к концу, и я должен рассказать тебе о том, чему я невольно способствовал своими тяжкими и многочисленными грехами. О гибели моей страны.

Наступил нынешний, сорок шестой год (1238, но по византийскому летосчислению год начинается 1 сентября, и значит, здесь речь идет об осени 1237 года – прим перев.). Мне уже исполнилось семьдесят, и я каждую осень с горечью думал, что не доживу до весны. Но как-то жил. За мной был хороший уход, ко мне был приставлен лекарь, грех жаловаться.

Сидя у окна, я часто представлял себе, как буду умирать в уютной постели своего георгиевского дома, и как меня похоронят на самом почетном месте кладбища у нового городского собора. Но моя жизнь вновь резко изменилась. Как и жизнь всей Руси.

Зимой пришли завоеватели. И не с запада, откуда их, как я теперь понимаю, ждала и призывала Матильда, а с востока. Не латиняне, а монголы.

В тот год Господь воистину отвернулся от моей страны: зима была малоснежной и холодной, было бы тепло и побольше снега – враги увязли бы.

В морозный январский день я, как обычно, сидел у окна и увидел, что Святослав Всеволодович строит во дворе свое войско – и пешцев, и конников. Спросил Матильду, не знает ли она, в чем дело. Она сказала, что к князю примчался гонец от Георгия Всеволодовича: Святослав со всем своим войском должен спешно идти куда-то на реку Сить между Тверью и Ярославлем, предстояло воевать с кочевниками. Больше она ничего не знала, как раз собиралась идти узнавать. Удивилась еще, что за кочевники могут быть между Тверью и Ярославлем: вроде речь не о булгарах, которые и не являлись кочевниками, и год назад их кто-то завоевал, так что они вряд ли пошли бы на Русь и зашли так далеко.

И она ушла. Вернулась постаревшей лет, наверно, на двадцать. Я даже вскочил со своего места – так испугался за нее. Она упала в кресло и долго не могла ничего сказать. Я дал ей воды и уже собирался звать лекаря, чтобы тот пустил ей кровь, но она постепенно сама пришла в себя и слабым голосом рассказала, что произошло.

Оказывается, еще в середине декабря Рязань осадили кочевники. Не половцы, а те, которые пятнадцать лет назад разгромили на Калке Мстислава Удатного и других южнорусских князей, а год назад завоевали Волжскую Булгарию. Зовутся они монголами, предводительствует ими хан по имени Батый.

Рязанский князь Георгий Игоревич и его племянник Роман Ингваревич послали гонцов к Георгию Всеволодовичу с просьбой о помощи. Передали владимирскому великому князю, что пришло конное войско кочевников, тысяч десять.

Если рязанские князья так преуменьшили мощь врага намеренно, чтобы Георгий не испугался послать помощь, – будь они прокляты во веки веков. Прости, отец Никон, или Никандр, или как тебя зовут, опять забыл. Я знаю, что на исповеди нельзя никого проклинать, ты мне уже это говорил, но не перебивай меня сейчас, а то я не успею досказать, мне все хуже и хуже.

На чем я остановился? Да, на том, что рязанские князья передали Георгию, что пришло тысяч десять конных кочевников. На самом же деле сила у Батыя была огромной, не менее пятидесяти тысяч, и это были не легковооруженные кочевники вроде половцев, а прекрасно обученные и закаленные в боях воины, среди которых множество имело тяжелое вооружение. Были у монголов и многочисленные осадные машины.

Впрочем, почему я виню во всем рязанских князей? За год до того Батый разгромил ближайшего соседа Суздальской земли – Волжскую Булгарию, и неужели великий князь Владимирский не знал, что происходит у него на восточных границах? Булгары ведь наверняка слали к нему посольства с просьбами о помощи и извещали о том, как силен враг. Может, Георгий им не верил? Может, он надеялся, что Батый, разгромив булгар, дальше не пойдет? Может, радость от того, что погибает Булгария, старинный враг Руси, затмила его разум? А если даже предположить, что булгары не послали к нему ни одного посольства, то неужели у Георгия не было осведомителей в стране, с которой суздальские князья воевали уже не первое столетие?

Думаю, если бы Георгий Всеволодович знал, что на него идет такое войско, как у Батыя, – он никого не отправлял бы на выручку Рязани и предоставил ее своей судьбе, ведь особой дружбы у суздальцев с рязанцами никогда не было, скорее наоборот. Собрал бы дружины и ополчения со всего своего великого княжества – у него на это было не менее месяца, пока Батый расправлялся с Рязанью. Все города Суздальской земли могли в совокупности выставить тысяч тридцать – сорок хорошо обученных и вооруженных воинов. А если бы Георгий призвал и вооружил горожан и крестьян, то получилось бы еще, наверно, столько же. А еще у него был союз с Новгородом, и он мог бы оттуда получить еще тысяч десять тяжеловооруженных пешцев, а то и больше.

Тогда даже с учетом полководческой бездарности Георгия неизвестно, чья взяла бы. Может, Батый вообще не рискнул бы напасть на такое большое объединенное войско.

Но зачем говорить «если бы»? Все произошло так, как произошло. Георгий, не удосужившись узнать, с каким могучим врагом предстоит воевать, послал на помощь Рязани только владимирскую дружину, тысяч из семи конников, во главе со своим сыном Всеволодом Георгиевичем и воеводой Еремеем Глебовичем.

Великий князь Владимирский, по своему обыкновению, долго раздумывал, прежде чем отправить подмогу. Еще, наверно, прикидывал, какие земли потребовать у рязанцев в награду за помощь. В итоге дружина вышла в поход, когда Рязань уже пала. И дошла только до Коломны – небольшого города у впадения Москвы-реки в Оку, на границе Суздальского и Рязанского княжеств. Коломну уже осаждали основные силы Батыя.

К Всеволоду Георгиевичу присоединилось войско князя Романа Ингваревича, прорвавшегося из Рязани и собравшего полки из уцелевших рязанских городов, но эти три – четыре тысячи воинов ничего изменить не могли. В битве под Коломной русские были наголову разбиты – слишком велик был перевес сил монголов. Спаслись и примчались во Владимир немногие, в том числе Всеволод Георгиевич.

Георгий Всеволодович, понявший ценой потери дружины, что за враг перед ним, разослал гонцов по городам Суздальской земли с требованием собирать все войска и идти на реку Сить. Повинуясь приказу старшего брата, туда отправился и Святослав со своим полком.

Рассказав мне все это, Матильда поинтересовалась моим мнением как бывшего воина, почему Георгий собирает войско на далекой реке Сити, а не во Владимире. Я объяснил ей, что замысел Георгия Всеволодовича разумен: поскольку его дружина полегла у Коломны, и у врага теперь преимущество, надо собирать полки поодаль, в труднодоступном месте. Если Батый пойдет на великого князя, с тыла на хана ударят защитники городов. Если враг займется осадой городов, то ударит великокняжеское войско.

Так что я успокоил Матильду как мог. Но ни я, ни Георгий Всеволодович не учли того, что у Батыя достаточно воинов для одновременного нападения и на суздальские города, и на полки великого князя. К тому же русские дерево-земляные укрепления столь слабы, что долго продержаться не могли.

Но как бы то ни было, Святослав Всеволодович ушел с полком из Георгиева-Опольского на север. Если бы на его месте был Константин, то, наверно, взял бы с собой и гарем. Но Святослав так никогда не делал даже во времена своей юности, а когда ему уже было за сорок – тем более.

В Георгиеве осталось городское ополчение под командой боярина Елисея Есифовича. Елисей полностью подготовил город к обороне. Валы полили водой, чтобы образовалась наледь, и противник не мог на них взойти. Полили водой и стены, и крыши ближайших к ним домов, чтобы лед защитил от огненных стрел. На стенах заготовили дрова и смолу – кипятить и лить на головы врагам. В белокаменном Георгиевском соборе, который на время осады служил цитаделью, у всех окон-бойниц устроили боевые площадки для лучников. Заготовили съестные припасы на несколько месяцев. Распределили участки стен между горожанами, способными носить оружие. У кого не было оружия, раздали. Сожгли посад, чтобы враг не мог использовать бревна от его домов. Словом, все как положено.

В начале февраля в Георгиев прискакал гонец с вестью, что Владимир осажден. Еще через неделю – что стольный город пал, руководивший обороной Всеволод Георгиевич погиб.

В Георгиеве эта весть произвела ошеломляющее впечатление. Но надежда не угасала: надеялись и на городские укрепления, и на Георгия и Святослава, которые собирали войска на Сити, и на чудо. Впрочем, Матильда ни на что не надеялась: сгорбившись как древняя старуха, она ходила по комнатам и что-то бормотала себе под нос. Я как-то услышал: «Не успели, я же предупреждала, а они не успели, теперь всему конец». Кто и что не успел – я тогда еще не понимал, да и самому было не до того.

Как говорят у нас на Руси, нет худа без добра: Матильда впала в оцепенение, зато из него вышел я – подобно старому боевому коню, которого уже ведут на живодерню, но он вскидывает голову и бьет копытом, услышав вдали звук трубы. Я даже явился к Елисею Есифовичу и предложил свои услуги, но он попросил меня удалиться, сказав, что я слишком стар и немощен для битвы. Я возразил, что еще могу сражаться, но он окинул меня взглядом и предложил самому взойти на боевую площадку стены. Смогу – он меня возьмет. Я не смог и в печали ушел домой.

И вот в середине февраля монголы подошли к Георгиеву. Во второй раз в жизни я оказался в осажденном городе – я тебе, кажется, рассказывал свои детские впечатления в Новгороде-Северском, когда его обложило войско Святослава Всеволодовича Киевского. Да, зловещие костры. Теперь они горели вокруг Георгиева. И жег их не мой двоюродный дядя, а неведомый враг, не знающий пощады.

Монголы предложили сдаться. Елисей Есифович собрал совет именитых горожан, и мы обсудили, сдаваться или нет. Решили не сдаваться, понадеявшись на укрепления: зима, мороз, все полито водой, валы и стены обледенели, не влезешь, не зажжешь. Если враг не возьмет город приступом, то начнет осаду, но он – в поле, в холоде, а мы – в городе, в тепле, и припасов у нас полно. А там, даст Бог, придут Георгий со Святославом и выручат. Да и защитников города было немало, тысяч пять набралось: даже многие женщины пошли на стены.

Огненными стрелами наши обледенелые укрепления было не зажечь, это точно. Даже «греческим огнем» вряд ли было возможно зажечь. Но у монголов были мощные катапульты, и первый же приступ стал последним. Враги в нескольких местах смели с валов стены, приставили к склонам валов лестницы и ворвались в проломы под защитой своих лучников, стрелявших гораздо лучше наших. Ведь в Георгиеве хороших лучников почти не осталось, все ушли с войском Святослава Всеволодовича.

Вот так Батый и брал все наши города. Наверно, лучше было бы сдаться. Но мы же не знали, что монголы настолько сильны. Да и стыд – куда его денешь? Я тебе, кажется, уже приводил слова моего далекого предка Святослава Игоревича: «Не посрамим земли русской, но ляжем костями, мертвым не стыдно». И ни один наш город не сдался. Ну что же, можно утешаться, что моя страна погибла героически.

Героически погиб и Георгиев-Опольский. Ворвавшиеся монголы убивали не только тех, кто пытался сопротивляться, но и всех, кто не падал ниц перед ними. Хватали все мало-мальски ценное. Город вспыхнул, никто его не тушил. Елисей Есифович и оставшиеся защитники укрылись в Георгиевском соборе и несколько часов сопротивлялись, но монголы обложили храм хворостом, подожгли и задушили русских дымом. Потом выбили тараном двери и добили тех, кто еще был жив.

Вокруг княжеского дворца для защиты от пожаров было большое незастроенное пространство, день не был ветреным, и огонь дворец пощадил. Пощадили его и монголы – представь себе, благодаря княжескому гарему и смекалке Матильды.

Когда воины Батыя ворвались во дворец, первое, что они увидели, были дрожащие от страха и готовые на все княжеские наложницы. Старая немка, пришедшая в себя перед лицом смертельной опасности, догадалась раздеть их догола и вытолкнуть вперед.

Можешь себе представить, какая во дворце началась оргия. Но, удовлетворяя свою дикую похоть, монголы забыли про убийства. Вбегали все новые и новые воины, присоединялись к разврату, и все шло хорошо, если можно так выразиться. В итоге и я, и Матильда, и все наложницы, и все слуги уцелели. Конечно, нас ограбили, но жизнь оставили.

Да, отец Николай, ты прав, бывали и случаи, когда монголы, изнасиловав женщин, отрезали им груди и вспарывали животы. Но это, слава богу, происходило редко. Эти случаи могли быть вызваны сопротивлением жертв, их родных и близких, особой жестокостью отдельных воинов. Но при всей своей ненависти к монголам должен сказать, что никаких особых зверств с их стороны я не усмотрел: примерно то же происходило, когда города «брали на щит» и крестоносцы, и султанские войска, и, чего греха таить, наши православные во время княжеских усобиц. Например, когда Рюрик Ростиславич в двенадцатом году (1204 – прим. перев.) захватил Киев, его воины вели себя не лучше. Просто ты смотришь из Риги, а издали обычно именно ужасы в первую очередь привлекают внимание.

Пробыв в Георгиеве-Опольском дня три, монголы ушли столь же неожиданно, сколь пришли. Город лежал в руинах, уцелела едва ли пятая часть зданий. Среди пепелищ высился почерневший от копоти, с ободранной позолотой купола, но по-прежнему прекрасный и величественный Георгиевский собор. Только внутри него уже не шли службы, а лежали трупы. Как и повсюду на улицах. К счастью, еще стояли морозы, и мертвые тела разлагались медленно, а то еще и мор какой-нибудь в городе начался бы.

Стали приезжать вестники из других городов. Вести были печальными. Великое княжество лежало в прахе и пепле, были взяты и разграблены, кроме Владимира и Георгиева, еще и Суздаль, Ростов, Переяславль-Залесский, Москва, Тверь, Боголюбов, Кидекша, многие другие города. И самой страшной была весть о гибели войска Георгия Всеволодовича. Гибели глупой и нелепой.

Когда Батый осадил Владимир, Георгий и Святослав решили, что все хорошо, и они на реке Сити смогут спокойно дождаться подхода всех полков и неожиданно ударить на врага. Но Георгий напрасно надеялся на то, что место сбора войск останется тайной для монголов: враг в начале марта неожиданно ударил на русских сам.

Я точно не знаю, как все происходило на Сити, но мне рассказывали, что силы были равны: у князей уже было собрано тысяч пятнадцать воинов, примерно столько же было в отряде Бурундая, одного из Батыевых воевод. Но монголы подобрались к лагерю лесами и напали со всех сторон. Дозорные подняли тревогу, но было уже поздно. Началась паника, и русские были наголову разбиты, мало кто уцелел. Великому князю отрубили голову, Святослав бежал неизвестно куда.

Батый пошел дальше, в сторону Новгорода, и взял Новый Торг.

Тут из Киева прибыл Ярослав Всеволодович. Когда он успел договориться с Батыем – не знаю, говорили даже, что он и раньше, еще до нашествия, имел с монголами какие-то сношения и даже помогал им в устройстве тяжеловооруженной конницы. Но мало ли что говорили тогда, ходили самые дикие слухи. Матильда даже считала, что это Ярослав подсказал Бурундаю, где именно собирает войска Георгий. Но немка ненавидела Ярослава и могла придумать что угодно.

Известно точно лишь то, что Георгий ждал на Сити Ярослава, а дождался Бурундая. Ярослав же сразу после гибели старшего брата въехал в захваченный монголами Владимир и стал великим князем. Ну конечно, Ярослав договорился с ханом: он не мог бы без согласия Батыя даже появиться в городе, захваченном монголами, не то что вокняжиться.

В чем я еще уверен – что Ярослав убедил Батыя не идти на Новгород, где княжил его сын Александр Ярославич (будущий Невский – прим. перев.). Потому монголы в марте после взятия Нового Торга и повернули на юг. Ты считаешь, что хану могла просто помешать весенняя распутица? Вряд ли. Вот увидишь, Батый не пойдет на Новгород ни этим летом, ни в следующем году. Тогда вспомни, что тебе говорил покойный князь Святослав Ольгович. (Святослав был прав, монголы на Новгород так и не пошли – прим. перев.).

Нет, убеждать Батыя не идти на Киев Ярослав вряд ли будет. Когда этот князь покинул столицу Южной Руси, ее тут же захватил Михаил Всеволодович Черниговский. Не думаю, что Ярослав будет просить за чуждый ему Киев и враждебного ему Михаила, наоборот – предпочтет руками Батыя расправиться с соперником. (Действительно, в 1241 году Батый взял Киев, в 1246 году Михаил Черниговский был убит в ханской ставке – прим. перев.). Если хан так легко разгромил сильнейшую на Руси Суздальскую землю, то разрозненные южнорусские княжества для него уж точно не станут серьезным противником.

Заметь, отец Никон, что Батый настолько доверяет Ярославу Всеволодовичу, что даже не стал ставить во Владимире своего наместника. Установил с новым великим князем отношения, которые у латинян называются вассальными, приставил посла-соглядатая и ушел.

Матильда понимала, что при Ярославе ей не жить: как только у него дойдут руки до Георгиева-Опольского, то гореть ей на костре как ведьме. Защитить ее на сей раз было некому: Святослав так и не нашелся (позже он приехал во Владимир и получил от Ярослава в удел Суздаль – прим. перев.). Да и нечего уже было немке делать в разгромленном Георгиеве. И она решила покинуть Русь.

Надо отдать ей должное, меня она не бросила, а предоставила выбор: отправиться вместе с ней или остаться умирать на родине. Наверно, я, как русский князь, должен был бы выбрать второе. Но каюсь, я испугался голодной смерти среди пепла и развалин. Некоторые мои поместья уцелели, но их рано или поздно конфисковал бы великий князь Ярослав. Да и как мне было жить без Матильды? Все-таки я очень сильно привязался к этой хитрой и коварной, но незаурядной женщине за те сорок пять лет, что мы были вместе. Сорок пять лет! Мало кто даже в браке столько живет.

Так что я согласился поехать с ней, только выразил опасение, что не перенесу дальней дороги в Священную Римскую империю. Но она сказала, что мы можем поехать в Ливонию (ныне Латвия – прим. перев.), это гораздо ближе. В Регенсбурге ее дядя фон дер Хирш отошел к Господу, а в Риге у нее после предыдущей поездки осталось много друзей, и там можно будет обосноваться и спокойно подумать, что делать дальше. Деньги, которые она вложила в орден тамплиеров, можно получить в братстве ордена Христа и Храма Соломона любого латинского города, в том числе и Риги, так что нам обеспечена спокойная и безбедная старость.

На дорогу деньги у нас были: она взяла их в каком-то своем тайнике. Лошадей в Георгиеве после монгольского разорения не осталось, но они нам были и не нужны: ледоход уже заканчивался, и можно было плыть на лодках. А лодок у нас было много: они сохранились от перевозок белого камня, и монголы их не тронули, им лодки были ни к чему.

Матильда стала искать уцелевших купцов, желающих покинуть Георгиев-Опольский. Таковых оказалось немало. Их товары были разграблены, но деньги они успели припрятать. Так что они еще и заплатили нам за предоставленные лодки: хитрая старая немка и тут ухитрилась заработать. Еще к нам присоединились и некоторые зажиточные ремесленники, и даже бояре, – словом, все, кто смог заплатить. С ними были и женщины, и дети. Бывших наложниц и служанок княжеского гарема мы взяли бесплатно. Даже многие бедняки поехали: мы их тоже брали бесплатно, ведь нам нужны были гребцы.

И в начале апреля мы отплыли. Наш караван получился огромным: если мне не изменяет слабеющая память, тридцать пять больших лодок. Или тридцать четыре? Неважно. Мы взяли и сильную охрану: в Георгиеве осталось немало уцелевших воинов, решивших попытать счастья на чужбине, еще и получить какую-никакую плату. Возглавил охрану воевода Микита Негочевич, который при взятии города монголами был ранен, но уже почти выздоровел.

Воины развесили свои щиты по бортам, придав нашим скромным грузовым лодкам грозный вид боевых кораблей, вместе с гребцами сели на весла, и мы отправились. Сначала вниз по реке Колокше, потом вверх по Клязьме. Владимир, где нас мог бы задержать Ярослав Всеволодович, остался от этого пути в стороне.

Мы с Матильдой плыли на одной из лодок в середине каравана. Я полулежал на подушках и смотрел вокруг, навсегда прощаясь со своей родной страной. Прощание было воистину печальным. В апреле, когда листва на деревьях еще не появилась, и снег только что сошел, оставив непролазную грязь, Суздальская земля всегда выглядит уныло. А тут еще по берегам чернели пепелища разграбленных деревень.

Поднимаясь по Клязьме, мы пару раз видели на берегу какие-то вооруженные отряды – видимо, это были разбойники, с которыми после Батыева нашествия стало некому бороться, и они совсем обнаглели. Но наш караван был так велик и так хорошо охранялся, что они не решались напасть. Нам с Матильдой уже казалось, что мы доплывем до Риги без приключений. Но не получилось.

Из Клязьмы ведет волок в Яузу. Все строения на волоке были сожжены: по пути из Рязани во Владимир хан Батый прошел как раз здесь.

Наш длинный караван уже тянулся через волок, гребцы и воины тащили лодки, все остальные помогали им как могли. Даже мы с Матильдой взялись за край одной из лодок, хотя проку от еле двигавшегося тучного старика и худой сгорбленной старухи было мало.

Лес вокруг волока был сведен: это делалось еще со времен Владимира Крестителя для защиты от внезапных нападений разбойников. Ближайшие деревья были саженях в ста (мы не знаем, о какой из многочисленных древнерусских саженей идет речь, можно считать, что это примерно 200 метров – прим. перев.). И вдруг из-за этих деревьев прозвучал мощный голос:

«Кто идет?»

Наш воевода Микита Негочевич ничего не ответил, только велел воинам взять оружие и быть готовыми к бою. И тогда из леса со всех сторон полетели стрелы. Не короткие – из луков кочевников, а длинные – из тех больших луков, которыми обычно вооружены княжеские дружинники. Со ста саженей такие стрелы, выпущенные умелыми руками, били точно в цель. Микита и еще несколько воинов упали мертвыми.

Началась паника, люди стали разбегаться, падать ниц, молить о пощаде. И тут Матильда изо всех сил закричала, показывая на меня:

«Вот князь, слушайте его!»

И мне:

«Командуй, князь!»

Вот так я опять превратился в князя – в глубокой старости, на разграбленном волоке, среди пепелищ, под обстрелом разбойников. Скажу без преувеличения: это был самый светлый миг в моей жизни. И сейчас я очень рад, что успел досказать тебе до того момента, когда я воспрял духом и стал другим человеком. Даже так можно сказать: стал человеком.

Начал командовать. Голос у меня уже был совсем слабым, не говоря про скопческую и старческую визгливость, но воины передавали мои команды дальше.

Я повелел всем укрыться в лодках и приготовиться отражать нападение. Все так и сделали. Стрелы перестали лететь, и я уже ждал, что из леса сейчас выбегут разбойники. Но вместо этого раздался тот же мощный голос:

«Я слышу, там князь?»

«Да!» – крикнул я.

«И кто ты, князь?»

«Святослав Ольгович Рыльский».

«Здесь Глеб Ингваревич Коломенский. Выходи, брат, разговаривать будем».

И что ты думаешь, отец Никандр? Это действительно оказался Глеб, совсем молодой человек, младший коломенский князь. Его старший брат Роман погиб в битве под Коломной.

Мы вышли друг навстречу другу. Братски обнялись, как принято у нас, Рюриковичей. Сочлись родней: Глеб принадлежал к роду рязанских князей, нашим общим предком был Святослав, сын Ярослава Мудрого, только я был на два поколения старше. А дед Глеба Игорь Глебович был старшим братом моей жены Евдокии.

Про себя я кратко рассказал, что княжил в Рыльске, но потом попал в плен к половцам, и после плена по соглашению с покойным Игорем Святославичем уступил княжение сыновьям Олегу и Мстиславу и жил в Суздальской земле под именем боярина Фалалея Карповича. Каюсь, я о многом умолчал в своем рассказе, но в целом почти все было правдой, и никаких сомнений у Глеба не возникло. К тому же он не раз видел моих сыновей на княжеских съездах Черниговской земли, к которой тяготела земля Рязанская. Узнав, что я попал в плен во время похода, воспетого в прекрасно известном ему «Слове о полку Игореве», он выразил восхищение моим героизмом. Я не стал его разубеждать.

О том, куда именно пошел Батый после расправы с Рязанским и Владимирским княжествами, и уцелела ли моя родная Северская земля, Глеб не знал: прошло слишком мало времени, и оттуда еще никто не приходил и не рассказывал.

Глеб Ингваревич сказал, что поскольку я его брат Рюрикович, то могу беспрепятственно ехать дальше со своим караваном. Он лишь попросил меня собрать с бояр и купцов пожертвования на восстановление Коломны – он и грабил на волоке в Суздальской земле для того, чтобы поднять родной город из руин. Я спросил у него, сколько денег собрать, он назвал, это оказалось не так уж и много. Во всяком случае, заплатили все.

Из леса вышли воины Глеба – в основном, это были княжеские дружинники, поэтому и стреляли они так метко. Стали помогать нашим тащить лодки.

Глеб предупредил меня, что по пути от Москвы к Твери будет еще один волок – из Москвы-реки в реку Сестру, и там нам встретится еще один отряд – под командованием рязанского боярина Яруна. Но поскольку я уже заплатил князю Глебу, то Яруну я ничего платить не должен, только на вопрос «Кто идет?» надо ответить: «Евпатий Коловрат». Я спросил, почему именно так, и коломенский князь объяснил, что так звали отважного боярина из Рязани, который после разорения города Батыем собрал уцелевших воинов, напал на хана с тыла, нанес ему ощутимый урон и героически погиб в бою.

Больше, как мне объяснил Глеб, крупных отрядов по пути нет – я заметил, что он избегает слова «разбойничьих». А от мелких шаек мы и сами при необходимости отобьемся: он видит, что к походу мы подготовились хорошо.

И мы поплыли дальше – вниз по Яузе. По пути я был окружен почетом, в караване смотрели на меня как на спасителя, даже Матильда выказывала мне такое уважение, какого я никогда от нее не видел со времен смерти Салах-ад-Дина.

Впрочем, что мне был этот почет, когда моя Русь лежала в руинах, и я, природный Рюрикович, вынужден был вести караван, навеки покидающий страну, а другой Рюрикович – князь Коломенский – вынужден был грабить на дорогах!

Когда мы проплывали Москву, с пристани нас никто не окликнул, не пришлось даже показывать охранные грамоты, которые Матильда заблаговременно изготовила от имени Святослава Всеволодовича и заверила найденной в георгиевском дворце княжеской печатью. Высоко на горе при впадении Яузы в Москву-реку виднелись развалины некогда процветавшего города. Каменоломни вокруг тоже были безлюдны. Прошел хан Батый.

Я, признаюсь, не смог сдержать скупых старческих слез. Даже немка, как мне показалось, расчувствовалась и смахнула слезу с впалой морщинистой щеки. Правда, я тут же понял, что ошибся: у нее просто заслезились глаза от резкого порыва холодного весеннего ветра.

Путь наш шел вверх по Москве-реке, потом через волок мы перешли в реку Сестру. На волоке я назвал рязанскому боярину Яруну имя Евпатия Коловрата и был благополучно пропущен. Вышли в Дубну, затем в Волгу, миновали еще одно пепелище – Тверь. Правда, там уже стучали топоры, уцелевшие люди начали понемногу отстраивать свои дома. Дальше – реки Вазуза, Осуга, еще один волок в какой-то из притоков Западной Двины – кажется, Межу. Пошли по Двине, прошли Витебск и Полоцк: в этом избежавшем Батыева нашествия русском княжестве уже пригодились охранные грамоты с печатью Святослава Всеволодовича. Кстати, многие из нашего каравана дальше не поехали и остались жить в полоцких городах. Будь моя воля, я тоже предпочел бы православный Полоцк латинской Риге. Но деваться от Матильды мне уже было некуда.

Дальше начинались владения рижских епископов, и у одного из поворотов Двины стоял воинский пост незнакомого мне рыцарского ордена – как мне потом объяснила моя немка, это был новый, совсем недавно созданный Ливонский орден. Нас окликнули, велели причалить. Матильда что-то сказала латинянам по-немецки, раскрыла свою ладанку и показала печать ордена Храма. Те поклонились и пропустили наш караван.

«О Русская земля, ты уже за холмом», – вспомнил я слова из далекого прошлого.

В Ригу мы прибыли вечером. Я думал, Матильда сразу отправится по своим делам, но она сказала, что уже поздно, и надо переночевать на постоялом дворе, кое-что написать, отдохнуть и привести себя в порядок: ей уже не двадцать лет, а почти полвека. Я прекрасно знал о ее привычке преуменьшать свой возраст, но все равно про себя усмехнулся: на самом деле ей было за шестьдесят.

На постоялом дворе она попросила у хозяина пергамент, и мы разошлись по нашим покоям – разумеется, лучшим из тех, что там были. Денег у нас хватало.

Несмотря на то, что я был утомлен с дороги, уснул не сразу: мучился старческой и скопческой бессонницей. Только под утро провалился в сон и спал до полудня, а то и дольше. Проснулся, оделся, позавтракал и решил зайти к Матильде, благо ее покои располагались рядом с моими, и туда можно было пройти напрямую, минуя общую залу.

Постучал, никто мне не ответил. Дверь между нашими покоями оказалась не заперта, и я заглянул внутрь. Немки не было. По всей комнате была разбросана ее одежда: наверно, выбирала, что надеть. Стол был завален исписанными кусками пергамента. Видимо, она всю ночь писала, потом, не выспавшись, ушла по делам и забыла убрать черновики и проверить, все ли двери заперты.

Каюсь, я не удержался и решил полюбопытствовать, что она написала. Это были черновики письма, адресованного командору рижского братства ордена тамплиеров. Прочитал с трудом, так как написано было на латыни, неаккуратным почерком, со множеством зачеркиваний и повторяющихся записей. Но главное, думаю, понял правильно.

И вот что я узнал. Послушай, отец Николай, каким гнусным преступлениям против моей страны я оказался невольным пособником.

Матильда перечисляла свои действия с времен княжения Всеволода Большое Гнездо, когда ордену стало ясно, что добровольно обратить Русь в латинскую веру не удастся, и надо заняться всемерным ослаблением этой страны, дабы потом подчинить ее огнем и мечом. И злокозненная немка сделала очень многое для того, чтобы ослабить Суздальскую землю.

Вначале она развратила наследника владимирского великокняжеского стола Константина Всеволодовича.

Потом устроила донос Всеволоду Георгиевичу на Константина, что привело к тому, что великий князь от огорчения занемог, а потом еще и завещал владимирский стол не старшему сыну, а следующему – Георгию. После этого Суздальская земля была буквально обречена на кровавую междоусобицу.

Потом способствовала выигрышу Константином Липицкой битвы и истреблению многих тысяч лучших воинов княжества.

Потом, понимая, что Константин смертельно болен, усилила слабого и безвольного Георгия.

Потом, увидев, что рядом с Георгием все большую и большую силу обретает непримиримый враг латинства Ярослав, стала в противовес ему усиливать Святослава Всеволодовича.

Потом она якобы подготовила Святослава к тому, чтобы он в случае нападения на Русь императорских и орденских войск стал великим князем и согласился обратить страну в латинство.

Дальше она жаловалась, что все ее старания пошли прахом. Ни орден тамплиеров, ни орден меченосцев не вняли ее многочисленным просьбам прислать на Русь тайных убийц для устранения князя Ярослава Всеволодовича: видимо, не видели в этом необходимости, так как все равно готовили вторжение. Но с этим вторжением так долго тянули, что не успели: Суздальскую землю, ослабленную усилиями Матильды, легко захватили монголы.

Еще немка оправдывалась: у нее никак не получалось устранить Ярослава самой, возраст уже не тот, силы не те. И в том, что хан Батый пришел на Русь неожиданно для нее, она не считала себя виноватой: у нее же не было своих людей ни в государстве монголов, ни в Булгарии, ни даже в Южной Руси, где пятнадцать лет назад произошла битва при Калке! Орден тамплиеров поручил ей заниматься только Суздальской землей.

И наконец, Матильда предостерегала латинян от нападения на Русь после того, как туда пришли монголы. Ярослав Всеволодович вряд ли сможет сам оказать серьезное сопротивление, но за ним стоит хан Батый. А воевать с этим ханом – не с раздробленной Русью. Лучше думать об обороне, так как, по ее мнению, безбожные язычники-монголы не остановятся и пойдут дальше.

На одном из листов пергамента я нашел и ее подпись: благородная дама Матильда фон Иммендорф, Божьей милостью сестра ордена бедных рыцарей Христа и Храма Соломона.

Долго я сидел за столом в комнате немки, перебирая в памяти ее слова и дела в те годы, что был вместе с ней. Мне открывались все новые и новые страшные истины. Выходит, Ярослав Всеволодович был прав, что она работала на тамплиеров, и ее целью было ослабление Руси и подчинение страны латинской церкви! И я ей во всем этом, получается, помогал! Конечно, Господь нам всем судья, но думаю, что перед тяжестью этого моего греха, пусть и невольного, меркнут все остальные, даже грех вероотступничества в Зонгулдаке!

И тут вошла Матильда. В своей лучшей одежде: видимо, была у командора рижского братства тамплиеров или у какого-нибудь другого орденского начальника. Волновалась до такой степени, что дрожали руки и губы: похоже, у нее только что состоялся весьма неприятный разговор. А тут еще и увидела, что я прочитал ее черновики.

Я не пытался ни задеть ее, ни вывести из себя. Просто встал и спросил:

«Как ты могла так поступить с моей страной, в которой никто тебе не сделал никакого зла? Я еще могу понять, почему ты мстила Салах-ад-Дину: по его вине погибли твои родители, и ты попала в гарем. Но Русь-то чем перед тобой виновата, за что ты ее разрушала? Ты же дама благородного происхождения, не стыдно тебе?».

Она впервые за все годы, что я ее знал, сорвалась на истерический крик:

«Да какое у меня благородное происхождение! Я – безвестная сирота, подброшенная младенцем в дом сирот ордена Храма в Иерусалиме! Меня с детства воспитывали в орденской школе тайных дел, обучили всем необходимым навыкам и в шестнадцать лет заслали наложницей в султанский гарем, чтобы я устранила Салах-ад-Дина! Мое дело – вредить врагам истинной католической веры! За это я и получила высокие титулы благородной дамы и сестры ордена Христа и Храма Соломона!»

«Но ты же потом приняла православие», – пролепетал я.

«Притворно – так же, как в Дамаске принимала магометанство!»

«Но я же православный, а ты была моим другом…»

«Да какой ты мне друг! Я завела бы отношения с любым начальником гаремной охраны, чтобы он помог мне бежать после устранения неверного султана!»

«Но ты поехала со мной на Русь…»

«Получила новое задание, потому и поехала, а ты мне был нужен, чтобы обосноваться на Руси!»

«А если бы ты другое задание получила – например, где-нибудь в Персии?»

«Прикончили бы тебя в Тире слуги моего орденского начальника фон дер Хирша, и все дела!»

«Какая низость…»

«Ты на себя посмотри! Я-то добрая католичка и всю жизнь честно служила своей истинной вере, боролась с ее врагами! А ты? Помогал мне вредить своим единоверцам! Рюрикович, называется! У тебя вместе со срамными частями княжескую честь отрезали, что ли?»

«Будь ты проклята!»

«Да как ты смеешь меня проклинать, ничтожество!» – крикнула она, подошла ко мне и дала пощечину.

Это ее и погубило: она забыла, что я после происшествия на волоке из Клязьмы в Яузу перестал быть Фалалеем Карповичем. А русский князь Святослав Ольгович не мог допустить, чтобы над ним издевалась какая-то немка.

И я ударил ее по лицу. Видит Бог, я не хотел ее убивать, но каюсь, ударил сильно. Она настолько не ожидала от меня этого удара, что не успела ни отстраниться, ни защититься. Я немощный старец, но все же бывший воин, и к тому же у меня большой вес. Так что удар получился тяжелым, хотя я и бил не кулаком, а открытой ладонью.

Она упала. Я не бросился ее поднимать: был слишком взбешен. Долго ходил по комнате, чтобы прийти в себя. Когда вновь посмотрел на немку, она по-прежнему лежала, не шевелясь, только из-за уха вытекала струйка крови: оказывается, она, падая, ударилась головой об острый угол стола.

Я склонился над ней, приложил ухо к ее груди. Она уже не дышала. Закрыл ей глаза, прошептал то, что смог вспомнить из заупокойных молитв.

Долго не мог встать, потом все же удалось. Вышел на улицу. До позднего вечера бродил по Риге. Натыкался на прохожих, падал, поднимался, шел дальше. Когда проходил мимо этого аббатства, решил посидеть на ступенях и отдохнуть. Впал в тяжкое забытье и очнулся уже на рассвете. Попробовал подняться, но не смог. Вскоре вышел привратник, спросил, кто я, и пригласил своего аббата. Меня принесли в эту келью и дали возможность исповедоваться перед православным священником. Я благодарен им. Добрые люди, хотя и латиняне.

Тело Матильды, наверно, уже обнаружили, и ищут убийцу. А может, и не ищут: могли подумать, что старушке просто стало плохо, и она упала и ударилась головой.

Мне уже все равно. Когда-то Джамал-аль-Галиль, лекарь султанского гарема, рассказывал, что когда человек умирает, у него сначала гаснет зрение, потом слух, а потом и сознание. Я тебя уже совсем не вижу, отец Никифор, и слышу все хуже и хуже. Поэтому даже не задаю тебе вопрос, простителен ли грех убийства злокозненной латинянки Матильды фон Иммендорф: вряд ли смогу разобрать твой ответ.

Так что я заканчиваю свою исповедь. Моя страна, моя Русь погибла, и в этом есть и моя вина. Но все же молю тебя отпустить мои тяжкие и многочисленные грехи и похоронить усопшего раба Божьего Святослава, в крещении Бориса, в освященной земле у православного храма.

Господи, прими мою душу.

КОНЕЦ

Список исторических лиц, упоминаемых в книге

Агафья Ростиславна – дочь Ростислава Мстиславича Смоленского. Супруга Олега Святославича Новгород-Северского, мачеха Святослава Ольговича Рыльского.

Агафья Всеволодовна (ок. 1195–(1195)1238) – дочь Всеволода Святославича Чермного. Супруга Георгия Всеволодовича.

Агафья – иноческое имя супруги Константина Всеволодовича, дочери смоленского князя Мстислава Романовича.

Александр Ярославич, прозванный Невским (1221–1263) – сын Ярослава Всеволодовича. Князь Новгородский (1236–1240, 1241–1252 и 1257–1259), великий князь Киевский (1249–1263), великий князь Владимирский (1252–1263).

Аль-Азиз – сын Салах-ад-Дина.

Андрей Георгиевич (Юрьевич), прозванный Боголюбским (ок. 1111–1174) – сын Юрия Долгорукого. Князь Вышгородский (1149 и 1155), князь Дорогобужский (1150–1151), князь Рязанский (1153), с 1155 года до конца жизни – великий князь Владимирский. Русской православной церковью причислен к лику святых.

Балдуин IV, прозванный Прокаженным (1161–1185) – король Иерусалима с 1174 года.

Балдуин V де Монферрат (1178–1186) – король Иерусалима с 1185 года.

Бату, в русской традиции Батый (ок. 1209(1209)–1255/1256) – монгольский полководец и государственный деятель.

Бурундай – монгольский военачальник.

Владимир Всеволодович Мономах (1053–1125), в крещении Василий, – великий князь Киевский (1113–1125). Сын князя Всеволода Ярославича, внук Ярослава Мудрого. Прозван Мономахом по родовому имени рода матери, которая предположительно была дочерью византийского императора Константина IX Мономаха.

Владимир Всеволодович (1192–1227), в крещении Дмитрий, – сын Всеволода Большое Гнездо. Князь Московский (1212–1213), Переяславский (1213–1215), Стародубский (1217–1227).

Владимир Глебович (1157–1187) – внук Георгия Долгорукого, князь Переяславский (1169–1187).

Владимир Игоревич (ок. 1170–?) – сын Игоря Святославича. Князь Путивльский (до 1185–1198), Новгород-Северский (1198–1206), Галицкий (1206–1208, 1210–1211).

Владимир Святославич, также Владимир Святой, Владимир Великий, Владимир Креститель, Владимир Красное Солнышко (ок. 960–1015), в крещении Василий, – сын Святослава Игоревича. Князь новгородский в 970–988 годах, великий князь Киевский с 978 года. При нем произошло крещение Руси. Русской православной церковью причислен к лику святых.

Всеволод Георгиевич (Юрьевич), прозванный Большим Гнездом (1154–(1154)1212), в крещении Дмитрий, – сын Юрия Долгорукого, младший брат Андрея Боголюбского. Великий князь владимирский с 1176 года.

Всеволод Юрьевич (1212 или 1213–1238), в крещении Дмитрий, – сын Георгия (Юрия) Всеволодовича. Князь Новгородский (1221–1222, 1223–1224),.

Всеволод Ольгович (ок. 1084–1146) – сын Олега Святославича («Гориславича»). Князь Новгород-Северский (1115–1127), Черниговский (1127–1139), великий князь Киевский (1139–1146).

Всеволод Святославич (?–1196) – сын Святослава Ольговича Черниговского, младший брат Олега и Игоря Святославичей. Князь Трубчевский (1164–1196), Курский (1180–1196).

Всеволод Святославич, прозванный Чермным, т.е. Рыжим (ум. 1212), в крещении Даниил, – сын Святослава Всеволодовича Киевского. Князь Стародубский (1198–1202), Черниговский (1202–1210), великий князь Киевский.

Ганнибал Барка (247–183 до н. э.) – карфагенский полководец.

Георгий (Юрий) Владимирович, прозванный Долгоруким (1090-е – 1157) – сын Владимира Всеволодовича Мономаха. С 1113 года (по другой версии, с 1096 года) до конца жизни правил Суздальским княжеством. В 1149–1151 годах и с 1155 года до конца жизни – великий князь Киевский.

Георгий (Юрий) Всеволодович (1188–1238) – сын Всеволода Большое Гнездо. Великий князь Владимирский (1212–1216, 1218–1238). Русской православной церковью причислен к лику святых.

Георгий (Юрий) Игоревич (ум. 1237) – великий князь Рязанский в 1235–1237 годах.

Гзак, также Гза, Кзак – половецкий хан.

Ги (Гвидо) де Лузиньян (ум. 1194) – король Иерусалима, правитель Кипрского королевства.

Глеб Ингваревич – князь коломенский. Вероятно, младший брат Романа Ингваревича. Упоминается в «Повести о разорении Рязани Батыем».

Глеб Ростиславич (ум. 1178) – князь Рязанский, родоначальник рязанской ветви Рюриковичей.

Давыд Ростиславич (1140–1197) – князь Смоленский, сын Ростислава Мстиславича.

Дмитрий – сын Святослава Всеволодовича Владимирского.

Евдокия Глебовна – дочь Глеба Ростиславича Рязанского, супруга Святослава Ольговича Рыльского.

Евдокия Давыдовна – дочь князя Давыда Юрьевича Муромского и княгини Февронии (которые являются почитаемыми Русской православной церковью святыми Петром и Февронией). Супруга Святослава Всеволодовича Владимирского. В 1228 году постриглась в Муромском Борисоглебском монастыре.

Евпатий Коловрат (ок. 1200–1238) – рязанский боярин и воевода.

Елдечук – половецкий хан.

Еремей (Иеремия) Глебович (ум. 1238) – владимирский воевода.

Етебич – половецкий хан.

Ефросинья Ярославна – дочь галицкого князя Ярослава Осмомысла. Супруга Игоря Святославича.

Жерар де Ридфор (ок. 1141–1189) – великий магистр ордена Храма с 1184 по 1189 год.

Игорь Глебович (ум. 1195) – князь Рязанский. Дед Романа и Глеба Ингваревичей, брат Евдокии Глебовны.

Игорь Святославич (1151–1202) – сын Святослава Ольговича Черниговского. Князь Новгород-Северский (1180–1198), Черниговский (1198–1202).

Изабелла I Анжуйская, или Комнина (1172–1205) – королева Иерусалима (1192–1205) и Кипра (1198–1205). Супруга Онфруа IV де Торона.

Изяслав Владимирович (ум. 1096) – сын Владимира Мономаха. Князь Курский (до 1095), Муромский (1095–1096).

Изяслав Давыдович (ум. 1161) – князь Черниговский, великий князь Киевский (1155, с 1157 по 1158, 1161).

Изяслав Мстиславич (ок. 1097–1154), в крещении Пантелеймон, – старший из внуков Владимира Мономаха, великий князь Киевский (1146–1149, 1151–1154). Племянник Юрия Долгорукого, главный его соперник в борьбе за Киев.

Иоанн Рыльский, также Рильский (ок. 876–946) – основатель Рильского монастыря в Болгарии. Святой Болгарской Церкви.

Иоанн (ум. 1213) – епископ Ростовский, Суздальский и Владимирский с 1190 года. Канонизирован Русской православной церковью.

Иорам – царь Иудейского царства, правил с 851 по 843 годы до н. э. Сын царя Иосафата. После восхождения на престол Иудеи приказал убить всех своих братьев и многих приближенных своего отца.

Кзич – половецкий хан, сын Гзака.

Кобяк – половецкий хан, в 1170–1180-х годах неоднократно производивший набеги на Русь, участвовавший в междоусобных войнах русских князей.

Константин IX Мономах, по другому счету Х или XI (ок. 1000–1055) – византийский император (1042–1055). Выдал свою дочь или другую близкую родственницу за русского князя Всеволода Ярославича.

Константин Всеволодович (1186–1218) – сын Всеволода Большое Гнездо. Князь Новгородский (1205–1207), Ростовский (1207–1216), великий князь Владимирский (1216–1218).

Кончак – половецкий хан (правил в 1170–после 1203). В 1170–1180-х годах неоднократно производил набеги на Русь, участвовал в междоусобных войнах русских князей.

Мстислав Мстиславич, прозванный Удатным, или Удалым (до 1176–1228), в крещении Федор, – князь Трипольский (1193–1203), Торопецкий (1206–1213), Новгородский (1210–1215, 1216–1218), Галицкий (1215–1216, 1219–1226), Торческий (1203–1207, 1226–1228).

Мстислав Романович, прозванный Старым (ум. 1223), в крещении Борис, – сын Романа Ростиславича. Князь Псковский (с 1179), Белгородский (1206), Смоленский (1197–1214), великий князь Киевский (1214–1223).

Мстислав Святославич (ум. 1240) – сын Святослава Ольговича Рыльского. Князь Рыльский (после 1185). Убит монголами.

Нарсес, также Нарзес, Нерсес (478–573) – полководец и влиятельный придворный Восточной Римской империи при императоре Юстиниане I.

Николай Мирликийский (ок. 270–ок. 345) – епископ Мир Ликийских, в католицизме и православии почитается как святой чудотворец.

Николаус фон Науэн (также Николаус де Магдебург) – епископ Риги в 1229–1253 годах.

Нур ад-Дин Махмуд, полное имя – Аль-Малик аль-Адиль Нур ад-Дин Абу аль-Касим Махмуд ибн Имад ад-Дин Занги (1116–1174) – атабек Халеба c 1146 года, эмир Дамаска с 1154 года.

Олег Игоревич (1175–после 1226) – сын Игоря Святославича. Сведения о нем перемешаны со сведениями об Олеге Святославиче Курском, сыне Святослава Ольговича Рыльского.

Олег Святославич (ок.1053–1115), в крещении Михаил, – сын Святослава Ярославича. Князь Волынский (1073–1078), Тмутараканский (с 1083), Черниговский (1094, 1097), Новгород-Северский (1097–1115). В «Слове о полку Игореве» назван Гориславичем.

Олег Святославич (1137–1180) – сын Святослава Ольговича Черниговского, старший брат Игоря Святославича, отец Святослава Ольговича Рыльского. Князь Путивльский (1157–1159), Курский (1159–1164), Новгород-Северский (с 1164).

Олег Святославич (ум. после 1228) – сын Святослава Ольговича Рыльского. Князь Курский (до 1223 и после 1226), Черниговский (1223–1226). Сведения о нем перемешаны со сведениями об Олеге Игоревиче, сыне Игоря Святославича.

Ольстин Олексич – черниговский воевода.

Онфруа IV де Торон (ок 1166–1197) – лорд Торона, Керака и Трансиордании, вассал Иерусалимского королевства.

Раймунд III, граф Триполийский (ок. 1140–1187) – граф Триполи с 1152 года, князь Галилейский и Тиверийский с 1171 года.

Рено де Шатильон (1124–1187) – французский рыцарь, участник Второго крестового похода, князь Антиохии (1153–1160).

Ричард I, прозванный Львиным Сердцем (1157–1199) – герцог Аквитании (1189–1199), граф де Пуатье (1169–1189), король Англии (1189–1199), герцог Нормандии (1189–1199), граф Анжуйский и Мэнский (1189–1199).

Роман Нездилович – киевский воевода.

Роман Игоревич (ум. 1211) – сын Игоря Святославича. Князь Звенигородский (1206–1208, 1210–1211), Галицкий (1208–1210).

Роман Ингваревич (ум. 1238) – старший брат Глеба Ингваревича. Князь коломенский (с 1217).

Роман Ростиславич (ум. 1180) – сын Ростислава Мстиславича. Князь Смоленский, Новгородский, великий князь Киевский (1171–1173, 1174–1176).

Ростислав Мстиславич (ок. 1108–1167) – внук Владимира Мономаха, младший брат Изяслава Мстиславича. Князь Смоленский (1127–1167), Новгородский (1154), великий князь Киевский (1154–1155, 1159–1161, 1161–1167).

Рюрик (ум. ок. 879) – родоначальник княжеской династии Рюриковичей.

Рюрик Ростиславич (ум. 1214) – сын Ростислава Мстиславича. Князь Новгородский (1170–1171), Овручский (1173–1194), великий князь Киевский (1173, 1181, 1194–1201, 1203–1204, 1205–1206, 1207–1210), Черниговский (1210–1214).

Салах-ад-Дин, в русской и западной традиции – Саладин, полное имя – Аль-Малик ан-Насир Салах ад-Дунийа ва-д-Дин Абуль-Музаффар Юсуф ибн Айюб (1138–1193) – султан Египта, эмир Дамаска, правитель Египта, Сирии, Ирака, Хиджаза и Йемена.

Святослав Всеволодович (ок. 1123–1194) – сын Всеволода Ольговича. Князь Новгородский (1140), Туровский (1142, 1154–1155), Волынский (1142–1146), Новгород-Северский (1157–1164), Черниговский (1164–1180), великий князь Киевский (1174, 1176–1181, 1181–1194).

Святослав Всеволодович (1196–1252) – сын Всеволода Большое Гнездо. Князь Новгородский (1200–1206, 1208–1210), Переяславский (1228–1234), Суздальский (1238–1246), Юрьев-Польский (1214–1228, 1248–1252), великий князь Владимирский (1246–1248).

Святослав Всеволодович (ум. после 1232) – сын Всеволода Святославича. Князь Трубчевский.

Святослав Игоревич (942–972) – князь новгородский в 945–969 годах, великий князь киевский с 945 по 972 год.

Святослав Игоревич (1177–1211), в крещении Андрей, – сын Игоря Святославича. Князь Волынский (1206–1208), Перемышльский (1210–1211).

Святослав Ольгович (ум. 1164) – сын Олега Святославича («Гориславича»). Князь Новгородский (1136–1138, 1139–1141, 1142–1144), Курский (1138–1139), Стародубский и Белгородский (1141–1146), Новгород-Северский (1146–1157), Туровский (1149–1151), Черниговский (1157–1164).

Святослав Ольгович (1167–?), в крещении Борис, – сын Олега Святославича Новгород-Северского, племянник Игоря Святославича. Князь Рыльский. В 1185 году попал в плен к половцам, дальнейшая его судьба по летописям не прослеживается.

Святослав Ярославич (1027–1076), в крещении Николай, – сын Ярослава Мудрого. Князь Черниговский, с 1073 года великий князь Киевский.

Сибилла Иерусалимская, или Анжуйская (ок. 1160–1190) – королева Иерусалима с 1186 года. Была замужем за Гильомом де Монферратом, от которого родила сына, будущего короля Балдуина V. После смерти Гильома Сибилла вышла замуж вторично – за Ги де Лузиньяна.

Тогтекин – младший брат Салах-ад-Дина.

Фольквин фон Винтерштайн (1209–1236) – второй и последний великий магистр Ордена меченосцев.

Чилбук – половецкий хан.

Ярослав Владимирович, прозванный Мудрым (ок. 978–1054), в крещении Георгий, – великий князь Киевский (1016–1018, 1019–1054).

Ярослав Всеволодович (1139–1198) – сын Всеволода Ольговича, младший брат Святослава Всеволодовича. Князь Черниговский (1179–1198).

Ярослав Всеволодович (1191–1246), в крещении Федор, – сын Всеволода Большое Гнездо. Князь Переяславский (1201–1206), Переславль-Залесский (1212–1238), Новгородский (1215, 1221–1223, 1224–1228, 1230–1236), великий князь Киевский (1236–1238, 1243–1246), великий князь Владимирский (1238–1246).

Ярослав Изяславич (ок. 1132–между 1174 и 1180), в крещении Иоанн, – сын Изяслава Мстиславича. Князь Туровский (1146), Новгородский (1148–1154), Луцкий (с 1157), великий князь Киевский (1173–1174 с перерывом).

С.В. Заграевский (с) 2014

НА СТРАНИЦУ «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА