НА СТРАНИЦУ «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

Сергей Заграевский

ПЕСНЬ О ПРЕКРАСНОЙ ПСКОВИТЯНКЕ

И О ЛЮБВИ К НЕЙ ТРЕХ БЛАГОРОДНЫХ И ОТВАЖНЫХ РЫЦАРЕЙ

(средневековая драматическая поэма,

описывающая события 1240-х годов от Рождества Христова)

Аннотация к серии исторических романов «Тайны Венской библиотеки»

Исторические романы академика Российской академии художеств С.В. Заграевского написаны на основе реальных летописных и архитектурно-археологических данных и рассчитаны на самый широкий круг читателей, интересующихся историей и архитектурой Древней Руси и Средневековой Европы.

Жанр романов серии «Тайны Венской библиотеки» различен – от детектива до романтической поэмы. Все они основаны на документах, якобы найденных автором в этой библиотеке и переведенных на русский язык, все они имеют общую сюжетную линию – безуспешные попытки католической церкви установить свое господство на Руси. Но конкретные сюжеты романов не связаны между собой, и их можно читать в любом порядке. В любом случае при их прочтении возникает цельная картина быта, политики, войн и зодчества Древней Руси.

«По романам Сергея Заграевского можно изучать древнерусскую историю так же, как по роману «Война и мир» – историю войн с Наполеоном» (академик Н.Н. Седнин).

Другие романы серии «Тайны Венской библиотеки»:

БЕДНЫЙ РЫЦАРЬ ХРАМА

(протоколы заседаний, посвященных рассмотрению отчета

тамплиера Матиаса о выполнении миссии на Руси

в 1145–1157 годах от Рождества Христова)

АРХИТЕКТОР ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА

(письма аббата Готлиба-Иоганна фон Розенау, описывающие его путешествие

на Русь по указу императора Фридриха Барбароссы

в 1157–1161 годах от Рождества Христова)

ЕВНУХ СУЛТАНСКОГО ГАРЕМА

(предсмертная исповедь князя Святослава Ольговича,

записанная в рижском аббатстве св. Иоанна

в 1238 году от Рождества Христова)

«ВЕЛИКАЯ КАТОЛИЧЕСКАЯ РУСЬ»

(документы по тайной миссии ордена тамплиеров и Ливонского ордена

в 1304–1316 годах от Рождества Христова)

АУДИОВЕРСИИ РОМАНОВ

––––––

ПЕСНЬ О ПРЕКРАСНОЙ ПСКОВИТЯНКЕ

И О ЛЮБВИ К НЕЙ ТРЕХ БЛАГОРОДНЫХ И ОТВАЖНЫХ РЫЦАРЕЙ

(средневековая драматическая поэма,

описывающая события 1240-х годов от Рождества Христова)

Аннотация

В Венской библиотеке найдена рукопись средневековой драматической поэмы, ранее неизвестной широкой публике. Поэма посвящена приключениям трех молодых рыцарей – двух немцев и одного русского, и их любви к Ольге, красавице из Пскова. Повествование разворачивается на фоне попытки завоевания Новгородской земли Швецией и Ливонским орденом в 1240–1242 годах и окончательной потери крестоносцами Иерусалима в 1244 году.

«Историческая поэма» академика С.В. Заграевского имеет увлекательный романтический сюжет, написана на основе реальных летописных и исследовательских данных и проливает свет на ряд интереснейших мировых событий 1240-х годов.

Книга предназначена для самого широкого круга читателей. В ней приведены исторические реконструкции битвы со шведами на Неве, «Ледового побоища», завоевания Иерусалима мусульманами.

Москва, 2014 г.

С.В. Заграевский (с) 2014

АУДИОВЕРСИЯ ПОЭМЫ

––––––

Из картотеки Венской библиотеки

Наименование единицы хранения: «Песнь о прекрасной псковитянке и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей».

Вид документа: рукопись.

Хранилище: XIII-16, акты XIII века.

Номер документа по библиотечной описи: XIII-674-398/A.

Источник и дата поступления документа в библиотеку: императорский архив, исходящий № 342-75894 от 19 апреля 1867 года.

Датировка документа: между 1273 и 1278 годами.

Объем документа: 215 листов пергамента среднего качества.

Сохранность документа: удовлетворительная.

Основной язык документа: средневерхненемецкий.

ПОСВЯЩЕНИЕ*

О христианнейший, благословенный,

победоносный Рудольф фон Габсбург,

император Священной Римской империи и король Германии!

Смиренно приношу на строгий суд Вашего величества

сию песнь о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

и прошу обратить на мой скромный труд

Ваше высочайшее внимание.

Да будет известно Вашему величеству,

что сия песнь была написана после того,

как я случайно встретился с одним из ее героев

и услышал его рассказ.

Да и я сам, будучи в преклонных годах,

хорошо помню то время,

когда в начале 1240-х годов от Рождества Христова

наши доблестные рыцари воевали с русским князем Александром

около берегов Восточного** моря.

Помню я и прискорбный для любого доброго христианина

сорок четвертый год,

когда для воинов Святого Креста был потерян Иерусалим –

будем надеяться, что не навеки.

Все это и многое другое

нашло отражение в сей песни о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей.

Желаю Вашему величеству несчетных лет царствования,

да хранят Вас всемогущий Господь и Святая Дева Мария,

да ниспошлют они Вам победу над всеми врагами,

особенно над Отакаром, злонамеренным королем Богемии***.

Пусть дни Ваши будут полны радости и великих свершений.

Остаюсь навеки Вашим преданным слугою.

Аминь.

*На рукописи поперек листа посвящения написана резолюция: «Его величество Рудольф ознакомился с сей песнью и остался весьма недоволен, ибо наши доблестные рыцари, русские варвары и прекрасная дама показаны не так, как должно. Распространение запрещается».

Вероятно, эта резолюция и стала причиной того, что рукопись была сдана в императорский архив, затем попала в хранилище Венской библиотеки и до сего времени оставалась безвестной.

Имя автора «Песни» установить не удалось: видимо, оно стояло на несохранившемся титульном листе.

Датировка написания может быть приблизительно определена на основе того, что Рудольф фон Габсбург, которому посвящена «Песнь», стал императором Священной Римской империи в 1273 году, умер в 1291. Судя по тому, что в посвящении упоминается враждебный императору чешский король Пржемысл Отакар II, погибший в 1278 году, датировку можно сузить до 1273–1278 годов.

(Здесь и далее – примечания переводчика).

**Балтийское море.

***Чехия.

I

Помолившись Господу нашему Иисусу Христу

и трижды осенив себя крестным знамением,

с Божией помощью мы начинаем

песнь о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

и сразу же встречаемся с первым героем нашей песни –

Вернером фон Эндорфом, рыцарем Ливонского ордена.

Барон Вернер родился в Баварии,

в небольшом и скромном родовом замке Эндорф.

Еще в юности он посвятил себя Господу

и вступил в монашеское братство воинов Христа,

более известное как орден меченосцев Ливонии*.

Барон не раз принимал участие в боях

с ливонскими и эстонскими языческими племенами

и показал себя искусным и отважным воином.

А когда волею святейшего папы орден меченосцев

был преобразован в орден ливонских рыцарей Христа,

который чаще называют просто Ливонским орденом,

то Вернер благодаря своей доблести, образованности и уму,

еще не достигнув тридцати лет,

стал комтуром Зегевольдским** и имел в подчинении

несколько десятков благородных рыцарей.

А мы впервые встречаемся с комтуром фон Эндорфом

не в замке Зегевольд, и не в славном городе Риге –

столице Ливонского ордена,

а на небольшом, но быстром корабле,

мчащемся по Восточному морю в Ригу

из шведской столицы Сигтуны***.

Апрель 1240 года от Рождества Христова

волею Божией выдался теплым,

и ни снега, ни льда уже нет.

На носу корабля стоит и смотрит вдаль комтур Вернер –

высокий, прекрасно сложенный белокурый красавец,

одетый в белый плащ с изображениями красного креста и меча –

символов ордена ливонских рыцарей Христа.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, как проходит начало сего плавания,

не предвещающее беды.

*Ныне Латвия.

**Комтур – глава комтурства, административной единицы ряда монашеских орденов, включавшей замок и прилегающие территории. Зегевольд – замок Ливонского ордена, ныне в городе Сигулде.

***Недалеко от Стокгольма.

II

Восточное море в апреле коварно,

и капитан* корабля это знает и озабоченно смотрит на небо,

хотя день ясный, и дует легкий попутный ветерок.

Потом капитан подходит к комтуру Вернеру

и говорит, низко поклонившись:

«Благородный рыцарь, будет буря».

«Почему ты так решил?

Солнце ярко светит, ветер совсем слабый».

«Да, ветер слабый, но дует с севера.

Видите вон то маленькое облако?

Я давно за ним слежу, оно растет и движется сюда.

При северном ветре в Восточном море

это признак того, что будет буря.

Скоро мы будем проходить устье реки Наровы,

и надо укрыться в нем.

Сейчас сие устье принадлежит русским, но с ними у нас мир,

так что если и встретим их, ничего страшного».

Так говорит капитан. Но комтур ему отвечает:

«Мы спешим, и нельзя терять время.

Господь милостив, и будем надеяться,

что буря пройдет стороною.

Вели гребцам увеличить темп».

Капитан пытается еще что-то сказать,

но рыцарь отворачивается от него,

показывая, что разговор окончен.

Да, комтур Вернер сильно рискует,

но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, прав или нет был барон фон Эндорф,

когда отказался остановиться в устье Наровы.

*В оригинале – «главный судоводитель», мы для простоты будем употреблять слово «капитан».

III

Мы должны заметить, что комтур Вернер

имеет все основания для того, чтобы торопиться.

Незадолго до того он отвез письмо

шведскому королю Эрику

от магистра Ливонского ордена Дитриха фон Грюнингена.

Сии два христианских властителя – магистр и король –

связаны давними и тесными узами дружбы

и единством истинной веры в Господа нашего Иисуса Христа.

Сейчас барон фон Эндорф везет в Ригу ответ короля.

Сие письмо спрятано у него на груди,

и он с ним ни на минуту не расстается.

Он не знает, что там написано,

но не сомневается, что речь идет о будущей войне

с соседом Ливонии и Швеции – Русью,

огромной страною, в которой принята христианская вера,

только не истинная католическая, а византийского толка.

Когда-то сия страна была единой и сильной,

но потом распалась на множество

почти самостоятельных княжеств,

погрязла в кровавых междоусобицах,

и за два года до описываемых здесь событий

ее легко захватили безбожные татары

во главе с ханом Батыем.

Но при Батыевом нашествии остался нетронутым

большой русский город Новгород,

и Новгородская земля как раз граничит с Ливонией и Швецией.

Вернер полагает, что взять сей город

одновременным ударом с двух сторон будет нетрудно,

даже если на помощь Новгороду придет

соседнее Владимирское великое княжество:

сие княжество недавно разорил Батый,

и серьезной силы оно собою не представляет.

А сам хан Батый сейчас воюет на юге Руси,

и ему не до далекого северного Новгорода.

Так что обратить сей город огнем и мечом

в истинную католическую веру вполне возможно,

и вряд ли хан, уже завоевавший столько русских княжеств,

захочет начинать из-за Новгорода большую войну

с Ливонским орденом и Швецией,

а то и со всей Священной Римской империей.

Вот такими думами полон барон,

и он понимает, как важно письмо, спрятанное у него на груди.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о размышлениях барона фон Эндорфа о будущей войне.

IV

От размышлений Вернера отвлекает резкий порыв ветра,

потом еще и еще один.

Вскоре ветер и волны становятся такими сильными,

что уже невозможно устоять на палубе,

не держась за мачту или снасти.

«Гребцы не выгребают против ветра,

нас несет к устью Наровы!» – кричит капитан комтуру.

«Ну и хорошо, мы же собирались там укрыться».

«В тихую погоду укрылись бы,

а сейчас нас несет по воле ветра и волн,

и вряд ли мы сможем войти в реку,

миновав острые скалы около ее устья!»

«Пусть гребцы постараются», –

невозмутимо отвечает отважный комтур Вернер.

Конечно же, гребцы стараются,

им ведь и самим хочется жить,

но против разбушевавшейся Божией стихии

люди бороться неспособны.

Удар, страшный треск, – судно налетело на скалу.

Ледяные апрельские воды Восточного моря

перекатываются через его палубу,

сметая всех и вся на своем пути.

Никто на корабле не остался, всех смыло за борт,

и всех ждет неминуемая гибель –

если не от ударов о скалы, то от холода.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о крушении корабля в Восточном море.

V

Настало время встретиться со вторым героем нашей песни –

молодым русским боярином Гаврилой Алексичем.

Надо уточнить, что Алексич – не второе имя, а отчество,

русские именуют по отчеству наиболее уважаемых людей.

Ростом Гаврила чуть ниже Вернера, шире в плечах,

волосы его темнее, черты лица более грубые,

но и его можно назвать красавцем.

Лет ему двадцать пять,

происхождение – самое благородное,

потому он и называется боярином,

что переводится с русского как «большой человек».

По нашим понятиям он принадлежит к рыцарскому сословию.

Гаврила родился и вырос во Владимирском великом княжестве,

в городе Переяславле-Залесском*.

Уже в юности он поступил в дружину, то есть в гвардию

Александра, сына великого князя Ярослава Всеволодовича.

Когда хан Батый пришел завоевывать

Владимирское великое княжество,

там правил старший брат Ярослава – Георгий Всеволодович.

Георгий был убит, его войска разгромлены.

Ярослав в это время княжил в южнорусской столице – Киеве.

Узнав о приходе Батыя, он тут же отправился во Владимир,

признал себя вассалом хана

и получил право на великое княжение.

Сына же своего Александра Ярославича

он еще раньше послал княжить в Новгород:

сей купеческий город управляется советом именитых горожан,

по образцу наших славных торговых городов Бремена и Любека,

и приглашает к себе князей лишь как военачальников

и верховных судей.

Когда Александр отправился в Новгород,

он взял с собою свою дружину, в том числе и Гаврилу.

Князь отдал много сил укреплению города,

и Гаврила ему в этом весьма способствовал.

Вскоре Александр пожаловал Гавриле Алексичу

звание сотского, то есть «начальника сотни»,

и отправил его командовать важным воинским постом

в устье реки Наровы.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

и мы не будем слишком подробно рассказывать

о жизни сих рыцарей до того, как они волею Божией

встретились друг с другом.

*Ныне Переславль-Залесский.

VI

Когда корабль комтура Вернера фон Эндорфа несет на скалы,

Гаврила Алексич находится неподалеку –

в своем походном шатре на берегу реки Наровы.

Непогода трясет и раскачивает легкий шатер.

Гаврила с несколькими друзьями-дружинниками

собирается поесть и попить браги,

и тут входит один из его воинов и говорит,

что в море терпит бедствие корабль Ливонского ордена:

видимо, пытался войти в Нарову, но налетел на скалы.

«Налетел – и налетел, туда латинянам и дорога», –

говорит один из друзей Гаврилы.

«Туда и дорога, но может, кто-нибудь выжил,

надо пойти посмотреть, – молвит боярин.

Все надевают плащи и выходят на берег,

ежась от ледяного ветра.

«Смотри, вон море выбросило мертвое тело»,

«Вон еще одно, и еще одно».

«А это, кажется, рыцарь, и не из последних, судя по одежде».

«Глянь, боярин, он еще жив, только без сознания!».

«Конечно, без сознания – в такой ледяной воде искупаться!

Небось и о камни побило.

Ну-ка, тащите его в наш лагерь и отогревайте у костра», –

командует Гаврила Алексич.

«Да пусть подыхает латинянин!

Одним нехристем меньше будет!» –

говорят Гавриле его соратники.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о грубых и жестокосердных нравах простых русских воинов,

тем более, что греха таить, и наши простые воины

бывают не менее грубы и жестокосердны.

VII

Гаврила Алексич повторяет свой приказ, и дружинники,

ворча, что приходится возиться с «иноверцем»,

принимаются отогревать комтура фон Эндорфа,

но он все никак не приходит в сознание.

На его груди находят уцелевшее,

хотя и промокшее письмо шведского короля

к магистру Ливонского ордена.

Гаврила неплохо знает латынь,

ибо имеет благородное происхождение

и в детстве изучал все науки,

подобно любому из наших рыцарей.

Увидев, кем сие письмо написано и кому адресовано,

боярин командует, чтобы срочно готовили его корабль,

он поедет во Псков – ближайший город Новгородской земли,

и там вместе с городским воеводою Глебом Лукичом

решит, что делать с сим рыцарем и сим письмом.

«Так помрет же немец по пути,

в корабле костер не разведешь», – говорят Гавриле воины.

«Ничего, кладите его под теплые покрывала,

Аким и Пахом, раздевайтесь и ложитесь с ним,

отогревайте его своим теплом.

Остальные – на весла!»

Ворча и ругаясь, русские воины выполняют приказание,

и вот легкая речная ладья несется вверх по Нарове.

С рек и озер лед уже сошел, ибо весна была ранней,

и путешествию ничто не мешает.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о водном пути из Восточного моря во Псков.

VIII

По пути воины шепчутся,

что Гаврила не просто так торопится во Псков,

и дело не только в письме и ливонском рыцаре:

ему хочется повидаться с невестою –

Ольгой, дочерью псковского воеводы Глеба Лукича.

Воины считают, что дочь воеводы – хорошая избранница

для столь знатного молодого боярина,

ибо отец Ольги благороден и богат,

занимает высокую воинскую должность,

и главное – девушку красивее Ольги вряд ли найдешь

во всем Пскове, а может, и на Руси.

Да, это та самая прекрасная псковитянка,

о которой наша песнь.

Как и большинство женщин Пскова,

названа Ольга в честь знаменитой княгини,

правившей в столице Руси, Киеве,

в те времена, когда сия страна

еще не была крещена в христианство.

Сия княгиня ездила в Константинополь

и приняла там святое крещение под именем Елены,

но на Руси ее все равно продолжали называть Ольгой.

А поскольку княгиня была родом из Пскова,

то в сем городе оказалась прославлена

едва ли не наравне с Пресвятой Девой Марией,

которую на Руси зовут Богородицей.

О княгине Ольге сложено много легенд и сказаний,

и судя по всему, правительницею она была достойной.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о дохристианской Руси.

IX

И вот, наконец, мы встречаемся с Ольгой Глебовной –

невестою Гаврилы Алексича и героинею нашей песни.

Уже на следующий день после отплытия

из лагеря в устье Наровы

Гаврила входит в дом Глеба Лукича,

и невеста радостно приветствует своего жениха.

Действительно, красота Ольги достойна восхищения,

наверно, даже в нашей родной Германии мало таких красавиц,

а может, и вовсе нету,

ведь русские женщины славятся во всем Божием мире –

и среди добрых христиан, и среди неверных.

Ольге семнадцать лет,

она невысока ростом, не слишком худощава, не слишком полна.

Большие светлые глаза, ровные белоснежные зубы,

точеные черты лица, прекрасная белокурая коса,

добрая улыбка, хорошие манеры –

словом, у нее есть все, что может очаровать

столь знатного и достойного молодого боярина,

как Гаврила Алексич.

И действительно, очарован Ольгой Гаврила был сразу,

как только ее впервые увидел,

когда проезжал через Псков

по пути к месту своей службы в устье Наровы

и зашел к городскому воеводе с каким-то княжеским поручением.

Тогда он и предложил Ольге руку и сердце.

Глеб Лукич согласился отдать дочь за боярина,

и сыграть свадьбу решили месяца через три,

после того как Гаврила устроит военный пост на Нарове

и вернется во Псков.

Когда молодой боярин привозит в сей город

барона Вернера фон Эндорфа

и является в дом воеводы,

Глеб и его дочь Ольга решают, что жених

уже приехал надолго, и надо готовить свадьбу.

Но Гаврила, едва поздоровавшись, говорит:

«Глеб Лукич, я прибыл по срочному делу.

У меня на корабле – потерпевший кораблекрушение

рыцарь Ливонского ордена,

он до сих пор без сознания, у него сильнейший жар,

но главное – при нем я нашел письмо

магистру его ордена от шведского короля,

и надо решать, что делать с сим письмом».

Глеб сразу понимает всю важность происшедшего,

велит принести рыцаря к нему в дом

и приглашает лучших псковских лекарей,

дабы тот не умер,

и труды Гаврилы, привезшего его во Псков,

были не напрасны.

Лекари осматривают рыцаря,

пускают ему кровь, пользуют всяческими снадобьями

и говорят, что его жизнь вне опасности,

но он нуждается в покое и уходе.

Они оказываются правы,

и комтур Вернер фон Эндорф остается жив.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о псковских лекарях.

X

А с письмом воевода Глеб Лукич поступил хитро:

вызвал Евграфа, своего мастера тайных дел,

и тот слегка подогрел королевскую печать

и аккуратно отделил ее от пергамента.

Благодаря тому, что письмо промокло, это было несложно.

И вот что русские прочитали,

кроме братских приветствий и теплых слов шведского короля

в адрес союзника – магистра Дитриха фон Грюнингена:

«Я согласен, что сейчас милостью Божией

наступил хороший момент для начинания

благородного дела обращения новгородцев

в истинную католическую веру.

Пора нам привести к Святому Кресту

хотя бы северные области Руси.

Мы давно собирались сделать сие.

Происками дьявола хан Батый опередил нас

и подчинил себе сию страну,

но сейчас Господь устроил так,

что хан отвлечен войною на юге Руси,

и ему не до Новгорода,

и при нашем одновременном нападении с двух сторон

сей город не выстоит.

Я нанесу удар с северо-запада – через город Ладогу,

и пусть Ливонский орден нанесет свой удар

с юго-запада – через город Псков.

И сделаем мы это в начале июля сего года.

Мое войско поведет первый из моих ярлов* – Ульф Фаси,

пошлю я с ним и молодого ярла Биргера Магнуссона.

Все области, которые мы сможем с Божией помощью

привести в лоно Святой католической церкви,

я предлагаю поделить по справедливости:

пусть каждый владеет тем, что завоевал.

Но окончательно решать, кто какие земли получит,

все же лучше после нашей победы.

Не сомневаюсь, что Господь дарует ее нам».

В сем письме говорилось и о многом другом,

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

А не о подробностях письма короля магистру.

*Шведский княжеский титул.

XI

Старый хитроумный воевода Глеб,

прочитав сие письмо, придумывает,

как обмануть короля и магистра.

Он велит Евграфу письмо подделать:

подобрать такие же чернила и исправить месяц июль на август,

дабы в Ливонском ордене подумали,

что шведы нападут в августе,

и сами напали тогда же, а не в июле.

Подделать письмо оказалось несложно:

к счастью для русских и к несчастью для добрых католиков,

месяц июль был написан римской цифрою VII,

и надо было подставить всего одну черточку,

дабы получилась цифра VIII – август.

Хотелось бы назвать сию подделку злодейскою,

но справедливость требует признать,

что русские лишь защищались:

хотя византийская вера, несомненно, ложна,

но она за несколько столетий глубоко укоренилась на Руси,

и сии заблудшие души не ведают, что творят,

всеми силами сопротивляясь принятию

истинной католической веры.

Так что и Глеб, и Гаврила, и Евграф

действуют с чистой совестью.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, что заставляло и до сих пор заставляет русских

противиться нам.

XII

Евграф аккуратно запечатывает письмо –

так же точно, слегка подогрев печать, –

и кладет на грудь барону Вернеру,

который все еще без сознания.

Тем временем Гаврила наскоро прощается с Ольгой

и срочно отправляется в Новгород,

предупредить князя Александра, что в июле нападут шведы,

нападут и ливонцы –

либо в августе, если уловка Глеба Лукича удастся,

либо, не приведи Господь, тоже в июле.

Князь благосклонно принимает Гаврилу Алексича

и благодарит за перехваченное письмо.

Гаврила собирается возвращаться во Псков,

но князь велит ему остаться в Новгороде

и участвовать в подготовке княжеской дружины

и новгородского войска

к отражению нападения шведов и ливонцев.

Гаврила огорчается, что нескоро увидит Ольгу,

но ничего поделать не может:

долг защиты родины для него превыше всего.

Он только посылает Ольге берестяную грамоту

о том, что очень любит ее,

но вынужден подождать со свадьбою до окончания войны.

Вскоре он горько пожалеет,

что до июля не нашел времени съездить во Псков,

сыграть свадьбу и перевезти молодую жену

в Новгород или Переяславль-Залесский.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, что Господь мог бы устроить, но не устроил.

XIII

А во Пскове комтур Вернер фон Эндорф,

наконец, приходит в себя.

Первое его движение – проверить, при нем ли письмо.

Письмо при нем. Он успокаивается и смотрит вокруг.

Перед ним предстает очаровательное видение –

светлый лик прекрасной Ольги.

Она с ее доброй душою помогала лекарям ухаживать за бароном

и в момент, когда он пришел в себя,

оказалась рядом с его постелью.

Вернер слышит ее мелодичный голос:

«Я рада, что ты очнулся, благородный рыцарь».

Говорит она это на латыни: отец дал ей прекрасное образование.

«Где я?» – спрашивает барон.

Она рассказывает, что после того, как его подобрали на берегу

замерзшего, избитого о скалы, без сознания,

боярин Гаврила Алексич привез его во Псков, дабы вылечить,

и вот с Божией помощью он понемногу выздоравливает.

«А где сам боярин Гаврила?

Могу я поблагодарить его за спасение?»

«Его здесь нет, он уехал в Новгород по каким-то срочным делам».

«А ты кто, красавица?»

«Ольга Глебовна, дочь псковского воеводы и невеста Гаврилы».

«А я барон Вернер фон Эндорф, комтур Зегевольдский».

Потом Вернер вновь впадает в забытье

и приходит в себя только на следующий день.

Ему уже гораздо лучше,

и он хочет поговорить с самим воеводою.

Глеб Лукич вскоре является.

Рыцарь благодарит за спасение и просит помочь ему

добраться до Риги.

Воевода для вида спорит с ним,

говорит, что отважному рыцарю надо бы еще полечиться,

но на самом деле Глеб хочет, чтобы комтур

поскорее отвез в Ригу подделанное письмо.

Так что Вернер находится в доме воеводы недолго –

меньше недели.

Каждый день барон беседует с Ольгой,

продолжающей ухаживать за ним.

Она рассказывает ему о Руси, он ей – о Германии,

ни разногласий в вере, ни других спорных вопросов

они не касаются,

и их беседы спокойны и доброжелательны.

Затем русские снаряжают корабль для барона,

Вернер прощается с Глебом и Ольгой,

благодарит их, просит передать благодарность

и своему спасителю – Гавриле Алексичу,

желает Ольге счастливой семейной жизни с Гаврилой,

и воины относят барона в ладью на руках,

ибо он еще очень слаб.

Уже начало мая, погода прекрасная,

и корабль без приключений доплывает до Риги,

да это и недалеко – всего два дня пути.

Вернера под руки приводят к магистру.

Барон рассказывает, что пережил кораблекрушение,

и русские спасли его.

Затем Вернер передает королевское письмо

и отправляется в госпиталь – долечиваться.

Магистр Дитрих фон Грюнинген,

прочитав послание короля Эрика,

поддается на хитрую уловку Глеба Лукича,

не подозревает ничего неладного

и назначает поход в Новгородскую землю

не на начало июля, а на начало августа.

Подготовка ордена к войне ведется неспешно,

ибо до августа еще много времени.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, как готовился Ливонский орден

устанавливать огнем и мечом истинную веру на Руси.

XIV

Комтур Вернер лечится в рижском госпитале.

У него есть время обдумать все, что произошло,

и он мог бы догадаться, что надо предупредить магистра,

что за несколько дней, когда он лежал без сознания,

с королевским письмом могли сделать все, что угодно,

и надо его внимательно проверить.

Но вместо этого Вернер вдруг обнаруживает,

что не может забыть о прекрасной псковитянке Ольге.

Он постоянно думает о ней,

ее образ стоит у него перед глазами,

и он грезит об обладании ею.

Барон понимает, что сии грезы – запретны,

ведь он, вступая в орден, давал монашеские обеты,

да и нехорошо желать невесту человека,

который спас тебе жизнь.

Комтур гонит от себя образ Ольги,

изнуряет свое тело молитвами и постом,

что весьма похвально для рыцаря-монаха,

но, к сожалению, Вернеру мало помогает.

Вскоре барон покидает госпиталь

и приступает к своим комтурским обязанностям:

готовит своих доблестных рыцарей к военному походу,

который, как мы уже знаем, должен начаться в августе.

Сия деятельность немного отвлекает барона

от мыслей об Ольге.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, как выполняет Вернер фон Эндорф

свои обязанности комтура Зегевольдского.

XV

Готовятся к походу и отважные шведские ярлы

Ульф Фаси и Биргер Магнуссон,

назначенные своим королем начальствовать

в походе на Новгород.

Они грузят на корабли много осадных машин,

намереваясь прежде всего взять город Ладогу

с ее мощной каменной крепостью –

единственной на Руси.

Сие не значит, что на Руси нет других крепостей,

просто все они построены из дерева,

и незадолго до описываемых нами событий

нечестивый хан Батый брал их одну за другой:

осадные машины сметали деревянные стены с валов,

и потом уже татары легко врывались в крепости.

Так что если бы шведы смогли покорить каменную Ладогу,

то потом взять деревянный Новгород им было бы куда легче.

В войске Ульфа и Биргера восемь тысяч воинов –

не так много, как хотелось бы,

но ярлы уверены, что одновременно с ними

на русских ударит Ливонский орден.

Они ведь не знают, что письмо короля было подделано,

и орден готовит нападение только в августе.

Ярлы уверены и в том, что нападут неожиданно,

и не знают, что благодаря перехваченному королевскому письму

русский князь Александр подготовился к отражению нападения

и расставил многочисленные сторожевые посты

вдоль реки Невы, которую шведы никак не могут миновать.

И когда в начале июля

шведские корабли входят в невское устье,

Александр узнает об этом уже на следующий день.

Вестей о каком-либо движении войск Ливонского ордена

к князю не поступало, и Александр понимает,

что уловка псковского воеводы удалась,

и орден нападет только в августе.

Поэтому князь смело бросает навстречу Ульфу и Биргеру

и всю свою княжескую дружину, и дружину Новгорода,

всего тысяч семь конных воинов.

Он мог бы собрать и больше,

но выходит на шведов столь спешно,

что новгородское ополчение не успевает присоединиться к нему.

По пути русское войско проходит мимо Ладоги,

и в его ряды вливается тамошнее ополчение,

еще тысяч из четырех.

С таким большим перевесом сил,

еще и зная все о передвижениях противника,

еще и пользуясь преимуществом внезапности,

ибо ярлы Ульф и Биргер

никак не ожидают встречного удара русских, –

только самый бездарный полководец на месте Александра

мог бы не победить.

А Александр бездарным полководцем, конечно, не был,

и говорить, что Господь отвернулся от шведов в битве на Неве,

думается, не совсем верно.

Вернее было бы сказать, что Господь отвернулся тогда,

когда корабль Вернера фон Эндорфа попал в бурю,

королевское письмо оказалось у русских,

и им удалось его искусно подделать.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о неисповедимых путях Господних.

*Ныне Старая Ладога.

XVI

Ярлы Ульф и Биргер встают лагерем

в месте впадения в Неву реки Ижоры

и ждут вестей о действиях своих союзников – ливонцев.

Но тут подходит рать князя Александра.

К несчастью, ярлы настолько не были готовы к удару русских,

что встали не на правом, а на левом берегу Невы –

там, где русским было легче

подобраться к лагерю по суше.

И вот внезапно, с ходу, с громким боевым кличем

русские нападают на шведов.

Дозорные поднимают тревогу,

но Ульф и Биргер все равно не успевают

выстроить свое войско,

и каждый воин защищается там, где его застало нападение.

Честь и хвала доблестным ярлам:

им удается не допустить паники,

и шведы медленно отступают к своим кораблям.

Лагерь со всем добром им приходится оставить,

но зато они не дают русским захватить или поджечь суда.

Ведь если бы шведы лишились своих кораблей,

всему их войску пришел бы неминуемый конец.

К кораблям прорывается только один русский воин –

уже знакомый нам Гаврила Алексич.

Это первая большая битва молодого отважного боярина,

и он показывает себя с самой лучшей стороны:

не спешиваясь, въезжает на судно по сходням,

другие воины от него отстают,

он в одиночку сражается с дюжиною шведов,

его сбрасывают в воду, его верный конь гибнет,

и сам Гаврила ранен: ему мечом рассекают руку.

Несмотря на льющуюся кровь,

боярин встает, выбирается на берег и продолжает бой,

но ему все же не удается поджечь суда.

Ярл Ульф Фаси, зажимая рану на лице,

которую ему нанес сам князь Александр,

командует отплытие.

С Божией помощью шведам удается вывезти

почти всех своих раненых

и даже несколько десятков убитых –

к сожалению, лишь малую толику из сотен погибших.

Испытав горечь поражения,

ярлы направляют свои корабли обратно к морю,

по пути остановившись у одного из островов в устье Невы

и похоронив своих мертвецов.

Бывшие с войском священнослужители

надлежащим образом отпевают усопших.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, что павшие на поле брани католики, несомненно,

будут упокоены с праведниками.

XVII

Русские, победившие на Неве, ликуют.

Александр с войском возвращается в Новгород

и получает почетное прозвище «Невский».

Гаврила Алексич хочет сразу после битвы ехать во Псков –

играть свадьбу со своей возлюбленной Ольгой,

но, к несчастью, его рана воспаляется.

Пылающего жаром молодого боярина привозят в Новгород,

его пользуют лучшие княжеские лекари,

и сам князь ежедневно справляется о его здоровье.

Когда Гаврила, наконец, приходит в себя,

Александр Ярославич производит его в тысяцкие,

а это очень высокая должность – «начальник тысячи».

Князь также жалует ему плащ со своего плеча –

на Руси это считается высшей наградою.

Получает Гаврила от Александра и большие земельные угодья,

и долю от добычи, взятой у шведов.

Отважный боярин уже собирается к своей невесте Ольге,

но тут он узнает, что Псков

завоеван войском Ливонского ордена.

Мы должны подробно рассказать о том,

как произошло сие завоевание,

столь сильно повлиявшее на судьбу всех героев

нашей песни о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей.

XVIII

Когда в Ригу приходит весть о поражении шведов на Неве,

магистр Ливонского ордена Дитрих фон Грюнинген

прежде всего задается вопросом:

почему Швеция выступила в июле?

Она ведь вроде бы собиралась выступить в августе!

А тут еще приезжает гонец от короля Эрика

с посланием, в строках которого сквозит возмущение:

«Почему вы, союзники, не поддержали нас?

Мы же предупреждали вас в письме,

посланном с комтуром Вернером фон Эндорфом,

что нападем на русских варваров в начале июля!»

Мудрый магистр понимает: что-то неладно с письмом,

которое ему весной привез барон Вернер,

требует найти сие письмо в архиве

и приглашает своих мастеров тайных дел,

не менее искусных, чем пскович Евграф.

Орденские мастера внимательно исследуют сей пергамент,

и вердикт их таков:

печать была нарушена, письмо было подделано.

Вернер фон Эндорф вскоре предстает

перед капитулом своего ордена,

и разгневанные рыцари Христа Ливонии

требуют от него ответа, откуда могла взяться сия подделка.

Вернер рассказывает, что после кораблекрушения

несколько дней пролежал без сознания,

а когда очнулся, письмо было при нем.

«Но пока ты был в беспамятстве,

письмо мог взять и подделать кто угодно!

Неужели ты, комтур фон Эндорф, этого не понимал?» –

раздается суровый голос магистра.

«Понимал…» – растерянно говорит комтур.

«А если понимал, то почему не предупредил нас об этом?

Мы бы сразу проверили письмо,

выявили подделку и известили шведского короля,

что русские знают о наших планах!

Может быть, вообще не стали бы нападать

ни в июле, ни в августе!

А теперь получается, брат мой Вернер,

что по твоей вине наши планы сорваны,

и на Неве погибли сотни добрых шведских католиков!

Что ты можешь сказать в свое оправдание?»

«Только то, брат мой и повелитель,

что после кораблекрушения и последовавшей за ним лихорадки

я был очень слаб».

«Но от тебя ведь и не требовалось сражаться

или делать еще что-либо, требующее многих усилий.

Просто надо было сообразить,

что у тебя могли на время забрать письмо!

Что помешало тебе подумать об этом?»

Мы знаем, что мешало рыцарю думать:

образ прекрасной псковитянки Ольги.

Но рыцарь грешен: предпочитает умолчать о сем,

стоит перед капитулом, потупив взор,

и лишь говорит: «Каюсь и молю о прощении.

Грех мой велик, и раскаяние столь же велико».

Смирение барона Вернера

трогает сердца членов капитула,

и на фон Эндорфа накладывается наказание

лишь в виде церковного покаяния

в рижском Домском соборе.

Вернер думает, что легко отделался,

и уже намеревается откланяться и выйти из комнаты заседаний,

но магистр молвит:

«Брат мой Вернер фон Эндорф, я считаю, что ты недостоин

высокого звания комтура Зегевольдского.

Я предлагаю орденскому капитулу

отрешить тебя от этого звания.

Есть у членов капитула возражения?

Кто-нибудь считает, что барон может быть оставлен в комтурах?

Никто так не считает?

Ну что же, тогда я выражу единодушное общее мнение:

Фон Эндорф переведен в рядовые рыцари.

Ступай, брат мой Вернер, с миром».

Опозоренный, разжалованный, раздосадованный барон

направляется в замок Зегевольд,

теперь уже не как комтур, а как простой рыцарь.

На его место назначен другой рыцарь из сего замка –

барон Иоганн фон Меренген,

который недолюбливает фон Эндорфа,

ибо намного старше, вступил в орден гораздо раньше,

давно претендовал на место комтура

и тяготился начальствованием Вернера,

занявшего сие место в обход Иоганна.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не об Иоганне фон Меренгене.

XIX

Орденский капитул продолжает заседание.

Достойнейшие ливонские рыцари раздумывают

над дальнейшими действиями по приведению Руси

к Святому истинному католическому кресту.

И вот выступает граф Адольф фон Розенкампф,

старейший член ордена рыцарей Христа Ливонии,

имеющий так много заслуг перед орденом,

как, наверно, никто другой.

Он говорит членам капитула:

«На хитрость безбожных варваров мы можем ответить

хитростью во имя Господне.

Поскольку русские переделали дату в письме с начала июля

на начало августа,

то и нападения они будут ожидать в начале августа.

И если мы в это время не нападем,

то варвары решат, что войны вообще не будет.

или если и будет, то через год или позже.

Мы же ударим на них уже в конце августа,

и удар окажется неожиданным».

Магистр его поддерживает

и говорит, что нападение будет не только неожиданным,

но и хитроумно устроенным.

И он велит разыскать князя Ярослава Владимировича.

О сем правителе нам придется говорить

со смешанными чувствами:

с одной стороны, мы пользовались плодами его предательства,

с другой стороны, предательство всегда омерзительно,

независимо от того, в чью пользу оно совершается.

Сей князь задолго до описываемых здесь событий

правил во Пскове,

но проявлял симпатию к Святой католической церкви,

был за это изгнан

и жил на территории Ливонского ордена в замке Отепя*.

Когда орден меченосцев воевал

с князем Ярославом Всеволодовичем,

правившим тогда в Новгороде,

псковский изгнанник Ярослав Владимирович

был на нашей стороне,

но попал в плен к русским в несчастливом для нас

сражении на реке Эмбах, которую русские зовут Омовжей*.

Ему повезло: он не был казнен как предатель,

поклялся Ярославу Всеволодовичу в вечной дружбе,

был прощен и освобожден,

но сразу же после заключения мира вновь уехал в Ливонию,

где получил от ордена владения в окрестностях Адажей.

Он не полностью порвал отношения со своей родиною

и называл себя русским князем,

но служил нам, католикам, верою и правдою

и даже, говорят, тайно принял истинную католическую веру.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о псковском князе-перебежчике.

*Также Оденпе.

**В 1234 году.

XX

Готовясь отражать нападение ливонских рыцарей

в начале августа,

Александр Невский выставил воинские заслоны

вдоль всей границы Новгородской земли с орденом.

А поскольку ожидаемого нападения не произошло,

воины в сих заслонах к концу лета

уже не столь бдительны,

а многие ополченцы из местных

вообще разошлись по домам.

Тем временем магистр Ливонского ордена

дает поручение князю Ярославу Владимировичу:

взять нескольких русских воинов-перебежчиков,

выдать их за свою свиту,

тайно прокрасться лесами мимо заслонов

и въехать во Псков со стороны Новгорода.

Сей князь должен сделать вид,

что давно уже вернулся на Русь, и вот теперь

великий князь Владимирский Ярослав Всеволодович

якобы направил его княжить во Псков –

в помощь Александру Ярославичу, правящему в Новгороде.

От имени Ярослава Всеволодовича

изготовлены фальшивые охранные грамоты.

Конечно, подделка грамот – не очень красивый поступок,

можно сказать, грех,

но сей грех простителен,

ибо оправдан интересами Святой католической церкви.

И вот Ярослав Владимирович отправляется в путь.

Мудрый замысел магистра исполнен:

князь благополучно минует все заслоны,

въезжает во Псков не с запада, а с востока,

и предъявляет городскому вече,

то есть совету именитых горожан,

искусно подделанные охранные грамоты.

Горожане очень удивлены,

но не смеют пойти против великокняжеской воли.

Правда, воевода Глеб Лукич тут же шлет гонца

к Александру Невскому с известием о неожиданном въезде

князя Ярослава Владимировича во Псков.

Невский, в свою очередь, тоже очень удивлен

и шлет гонца к своему отцу Ярославу Всеволодовичу,

дабы узнать наверняка, не самозванец ли псковский князь.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, куда скачут многочисленные гонцы,

к тому же, пока они скачут,

Псков уже взят воинами Ливонского ордена.

XXI

Взять Псков помогает то,

что Ярослав Владимирович, вокняжившись там,

призывает городского воеводу Глеба Лукича

и спрашивает, где стоят войсковые заслоны

и сколько в них воинов.

Воевода вынужден рассказать это князю,

а Ярослав тут же шлет в Ливонский орден тайного гонца

с описанием, где и какие заслоны поставлены.

Понятно, что после этого обойти сии заслоны

не составляет большого труда для орденских войск.

Отслужив молебен в Домском соборе,

Христовы воины выступают в поход.

Их насчитывается тысяч восемь,

в их числе – и ливонские рыцари Христа,

и ополчения городов Риги и Дерпта*,

и ополчение эстов**.

С войском движутся и мощные осадные машины.

Воины, жестоко терзаемые кровососущими насекомыми,

ежечасно рискуя потонуть

в бескрайних болотах Псковской земли,

незаметно обходят заслоны и немногочисленные деревни

и выходят к передовой крепости Новгородской земли –

Изборску, всего в дне пути от Пскова.

У Изборска войско разделяется:

его большая часть остается под стенами сей крепости,

где очень мало защитников,

там же орден оставляет и осадные машины.

Меньшая же часть во главе с самим магистром

отправляется дальше – к Пскову.

Человеколюбие Дитриха фон Грюнингена

и надежда на находящегося в сем городе

верного католикам князя Ярослава Владимировича

заставляют магистра не начинать приступ,

не предложив защитникам города сдаться.

Да и в любом случае Дитриху надо подождать

подхода основных сил и подвоза осадных машин

из-под Изборска,

взятого приступом уже на второй день осады.

Высвободившиеся рыцарские отряды

нападают с тыла на русские заслоны,

в большинстве своем до сих пор ничего не подозревающие,

и уничтожают их.

И вот уже под Псковом собирается все орденское войско,

подвозят и осадные машины.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, как искусно воюют

славные ревнители истинной католической веры.

*Ныне Тарту.

**Эстонцы.

XXII

Князь Ярослав Владимирович хочет сдать Псков,

ссылаясь на превосходство сил осаждающих.

На его стороне – посадник Твердило Иванкович,

который понимает, что если город будет взят приступом,

то неминуемы пожары,

и от Пскова может вообще ничего не остаться,

ибо стоит жаркая погода, и с огнем будет невозможно бороться.

Мы забыли пояснить, что посадником на Руси называется

должность главы вече, вроде нашего бургомистра.

Но воевода Глеб Лукич убеждает горожан,

что город хорошо защищен, и его воины многочисленны,

и вече запрещает князю и посаднику сдаваться.

Дитрих фон Грюнинген уже собирается начинать приступ,

но тут до него доходит благая весть

о гибели псковского воеводы:

Глеб стоял на городской стене и был поражен стрелою.

Стрела была выпущена не арбалетчиком, а лучником,

и прилетела не извне, а изнутри города,

поразив воеводу не в грудь, а в спину.

Скорее всего, выпустил ее кто-то из людей

князя Ярослава Владимировича.

Тело Глеба кладут в Троицком соборе,

на третий день, как положено, отпевают и хоронят,

и в тот же день псковское вече

по настоянию князя и посадника соглашается на сдачу.

Городские ворота открываются,

и войско Ливонского ордена входит во Псков.

Хотелось бы сказать, что псковичи встречают рыцарей радостно,

но сказать так – значило бы погрешить против истины:

византийская вера глубоко укоренилась в сердцах русских людей,

и нашим миссионерам очень трудно

приводить их к Святому истинному кресту.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, каких прискорбных заблуждений

придерживаются русские в своей вере.

XXIII

Вернер фон Эндорф находится в той части войска,

которая сразу подошла под стены Пскова,

и барону не удалось проявить себя ни при взятии Изборска,

ни в последующих боях.

Так что он по-прежнему не комтур, а рядовой рыцарь.

Войдя во Псков вместе со своими братьями во Христе,

Вернер выполняет задание магистра –

вместе с другими воинами

под начальством комтура Иоганна фон Меренгена

проверяет, все ли защитники Пскова сдали оружие.

А вечером фон Эндорф отправляется в дом городского воеводы.

Он не надеется узнать,

как у него было взято и подделано письмо,

ибо ведает, что Глеб Лукич убит.

Ему просто хочется увидеть Ольгу Глебовну.

Нет, он не собирается нарушать монашеские обеты,

но его тянет к ней,

и ничего поделать с собою он не может.

Должны ли мы осудить его за то, что он отправился туда?

Наверно, все же не должны.

И не только потому, что нам велел не судить

Господь наш Иисус Христос,

А и потому, что, придя в сей дом, барон спасает честь Ольги.

А поскольку наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

то мы должны подробно описать,

происходившее в тот вечер в доме покойного воеводы.

XXIV

Барон Вернер стучится. Никто ему не отвечает.

Дверь не заперта, он толкает ее и входит внутрь.

На первом этаже никого нет,

а со второго доносятся какие-то странные звуки,

будто кто-то пытается кричать с зажатым ртом.

Вернер взбегает наверх по лестнице

и видит, что четыре дерптских ополченца

намереваются обесчестить Ольгу.

Она уже обнажена, двое держат ее, один зажимает рот,

а один разделся и, прости Господи, готов к греху.

С огорчением скажем, что хотя сии ополченцы

и исповедуют истинную католическую веру,

но ведут себя как настоящие злодеи.

Так мы их и будем называть.

Получается, доблестный барон пришел очень вовремя.

Он угрожающе кладет ладонь на рукоять меча

и восклицает громовым голосом:

«Что вы делаете, нечестивцы?

Разве не знаете, что магистр Дитрих

строго-настрого запретил грабежи и насилие?»

Про грабежи Вернер вспомнил неслучайно:

еще один ополченец в это время шарил по сундукам.

Наверно, если бы все злодеи были вооружены,

барону не поздоровилось бы:

все-таки пятеро на одного – чересчур

даже для такого многоопытного воина, как фон Эндорф.

Но, к счастью, при оружии только два злодея,

еще двое сняли мечи, чтобы они не мешали держать жертву,

а один вообще почти полностью раздет.

Да и вид могучего рыцаря,

облаченного в белый орденский плащ

с изображениями красного креста и меча,

наводит на них страх.

Воспользовавшись замешательством злодеев,

Ольга вырывается и выбегает в другую комнату,

горько рыдая и стыдливо закрываясь руками.

Надо сказать, что ее образ

еще глубже западает в душу Вернеру

в сей момент, когда он видит ее обнаженною.

Ополченцы сердито ворчат,

но предпочитают привести себя в порядок и удалиться.

Хотелось бы верить, что они раскаялись

и отправляются не искать другую жертву,

а замаливать свои грехи,

как сие подобает добрым католикам.

В это поверить, к сожалению, трудно,

хотя и блаженны не видевшие, но уверовавшие.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не об отдельных прискорбных случаях

грабежей и насилия со стороны Христова воинства.

XXV

В тот вечер Вернер, дабы дать Ольге успокоиться,

сразу уходит, посоветовав ей запереть входную дверь

и никого не пускать, говоря всем,

что дом якобы отведен комтурству Зегевольдскому.

На следующий день он навещает ее.

Она горько плачет по отцу,

барон ее успокаивает, говоря,

что ее отец пал как отважный воин.

Навещает Вернер Ольгу и в последующие дни,

с трудом находя для этого время,

ибо служит в одном из отрядов стражи Пскова

и должен почти постоянно находиться на улицах города –

то днем, то ночью,

и отлучаться ему очень трудно,

он ведь уже не комтур, а рядовой рыцарь.

Встречаясь с Ольгой, он чувствует,

что его любовь все сильнее и сильнее.

Но помнит он и о том,

что ее жених Гаврила спас его после кораблекрушения,

и до поры до времени Вернер никак не выражает своих чувств.

Но это время наступает после того,

как барон решает спросить Ольгу про то злосчастное письмо,

которое было взято у него и подделано.

Ольга, может, и не стала бы ничего рассказывать рыцарю,

но благодарна ему за спасение от злодеев-ополченцев,

считает, что подделка письма – низкий и бесчестный поступок,

а главное – досадует на Гаврилу из-за того,

что он не нашел время хотя бы ненадолго приехать во Псков

перед началом войны.

Наверно, многие женщины на ее месте думали бы так же,

и тоже могли бы выдать государственную тайну

из-за досады на мужское невнимание.

И вот Ольга решается поведать рыцарю правду,

которую мы с вами давно уже знаем:

письмо у лежавшего без сознания барона

забрал Гаврила и передал воеводе,

тот пригласил мастера тайных дел,

они что-то делали с этим письмом,

а потом возвратили его рыцарю.

Надо сказать, что для умного и прозорливого Вернера

откровением сей рассказ не стал:

он так и думал, что произошло нечто подобное,

только не знал, что в этом участвовал и Гаврила,

которого он считал своим бескорыстным спасителем.

А поскольку наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

то скажем, что Вернер теперь не считает себя связанным

благодарностью Гавриле за спасение

и с чистой совестью предлагает Ольге Глебовне руку и сердце.

XXVI

«Но ты же рыцарь монашеского ордена,

разве ты можешь жениться? И на ком – на православной?» –

спрашивает Вернера Ольга.

«Ради тебя я уйду из ордена,

ты примешь католичество, мы с тобою обвенчаемся,

и я заберу тебя в Баварию, в мой родовой замок Эндорф.

У нас будет много детей, и мы будем счастливы!» –

так отвечает ей барон Вернер.

Она просит дать ей время подумать:

ей не хочется нарушать обещание, данное Гавриле.

Но русский боярин далеко,

ей неведомо, как отважно он сражался в Невской битве

и какие награды получил,

а для женщин, что греха таить, сие весьма важно.

Вернеру же Ольга обязана спасением своей чести.

Она еще не знает, что барон разжалован из комтуров

и остался лишь рядовым рыцарем,

Она еще не знает и то,

насколько скромен и небогат замок Эндорф.

Но мы не будем обвинять Ольгу в расчетливости,

тем более в ветрености,

и поскольку наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

то лишь скажем, что она соглашается на предложение Вернера.

XXVII

Может быть, вы хотите знать,

нарушил ли Вернер, рыцарь Христа,

с Ольгой свои монашеские обеты –

в том смысле, напрямую назвать который

не позволяет стыдливость?

Скажем кратко: нет, не нарушил.

Он ждет, когда сможет уйти из Ливонского ордена

и обладать прекрасной псковитянкою,

не изменяя своей совести.

Но когда барон фон Эндорф приходит

к своему комтуру Иоганну фон Меренгену

и объявляет о желании покинуть орден,

комтур не разрешает сделать сие.

Вернер настаивает:

«Никто не вправе запретить уйти из ордена

благородному и свободному рыцарю».

«Во время войны я вправе тебе запретить,

и запрещаю», – злорадно отвечает ему Иоганн.

Почему злорадно? – Да потому, что, как мы помним,

он недолюбливает Вернера.

Тогда барон фон Эндорф отправляется

к магистру Дитриху фон Грюнингену,

но слышит от него примерно то же самое:

«Во время войны покинуть орден равносильно предательству».

Делать нечего, Вернер фон Эндорф остается в ордене.

А война со взятием Пскова, действительно, не заканчивается.

К ноябрю орденское войско накапливает дополнительные силы,

дожидается, когда на реках, озерах и болотах

встанет прочный лед,

И уходит из Пскова – продолжать воевать.

Уходит с войском и барон Вернер.

Прощаясь с Ольгой, он просит ждать его

и предлагает сразу принять истинную христианскую веру,

не дожидаясь их помолвки,

ибо ему известно, что всех псковичей

вскоре будут обращать в католичество,

а отказавшихся – выселять из города и отдавать в холопы.

Не знаю, насколько оправданы столь жесткие меры

в отношении тех, кто не исповедует

истинную католическую веру,

но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

и не нам обсуждать, а тем более осуждать

богоугодные действия орденских служителей Господа.

XXVIII

Ольга слушается Вернера и принимает католичество

в одной из многочисленных псковских церквей,

которым было дано истинное римское освящение

в первые же дни владычества Ливонского ордена.

И вот прекрасная псковитянка

с нетерпением ждет своего жениха,

в мыслях уже воображая себя баронессою фон Эндорф.

А отважный барон фон Эндорф

в том же ноябре сражается под стенами

еще одной русской крепости – Копорья.

Это уже не к юго-западу от Новгорода, как Псков,

а к северо-западу.

Как удается орденскому войску

столь быстро и без боя дойти туда

и угрожать Новгороду и с сей стороны?

Почему не мешает сему Александр Ярославич,

прославившийся в Невской битве?

Нам с вами сие может показаться странным,

но, несмотря на войну,

несмотря на угрожающую городу смертельную опасность,

несмотря на славу победителя шведов,

новгородское вече незадолго до того

изгнало князя Александра Невского,

и он удалился в свой родной город Переяславль-Залесский.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о причинах изгнания князя строптивыми новгородцами.

XXIX

Мы все время говорим о трех благородных и отважных рыцарях,

но пока познакомились лишь с двоими из них.

Уже скоро в нашем повествовании появится и третий,

а пока что первые двое

находятся далеко и от прекрасной псковитянки,

и друг от друга.

Гаврила Алексич вынужден уехать в Переяславль-Залесский

вместе со своим князем Александром.

Боярин рвался во Псков хотя бы лазутчиком,

дабы повидать и, возможно, увезти Ольгу Глебовну,

но князь ему запретил сие,

сказав, что не дело тысяцкого –

пробираться под покровом ночи в занятый противником город.

Гаврила не мог не подчиниться.

Не мог не подчиниться своему начальнику

и барон Вернер фон Эндорф,

когда комтур Иоганн фон Меренген повелел ему

остаться в Копорье и следить за строительством крепости,

которую Ливонский орден решил воздвигнуть

на месте почти полностью разрушенной при взятии.

Строят сию крепость спешно,

и Вернеру из-за своей занятости удается вырваться во Псков,

дабы увидеть свою возлюбленную Ольгу,

всего раза два, и то ненадолго.

Спешность возведения крепости в Копорье приводит и к тому,

что строят ее не из камня, а из дерева,

и она не выдержит следующего приступа,

который последует уже через год.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о ненадежности деревянных крепостей.

XXX

Целый год нет никаких битв:

добрые католики обживаются во Пскове, Изборске и Копорье,

собирая силы для удара на Новгород.

Может быть, магистру лучше было бы

вести более решительные боевые действия,

и попробовать взять Новгород уже летом,

благо он совсем рядом.

Но Новгород – огромный город,

способный выставить до двадцати тысяч воинов ополчения,

а в славном Христовом католическом воинстве –

не более десяти тысяч.

При таком перевесе сил русских уже не имеет значения,

каменная крепость в Новгороде или деревянная:

Новгородцы, завидев противника,

могут выйти сражаться в поле

и задавить орденское войско своей численностью.

Можно задать вопрос:

почему же новгородцы не вышли защищать

Псков, Изборск и Копорье?

Ответ простой: потому же,

почему изгнали князя Александра Ярославича:

Среди новгородцев нет единства,

многие из них симпатизируют католичеству,

многие считают, что лучше быть вассалами Ливонского ордена,

чем вассалами государства неверных татар,

многие просто не любят Александра Невского

и его отца Ярослава Всеволодовича,

считая, что сии князья покушаются

на древние свободы вольного города.

А поскольку горожане, дабы выказать свои убеждения,

надевают на одежду цветные ленты,

то в городе берет верх то партия «красных» –

по цвету герба владимирских великих князей,

то партия «белых» – по цвету орденских плащей,

то партия «синих» – по цвету древнего новгородского герба.

Почти как «ипподромные партии» в Древнем Риме

и в Византийской империи.

Сии разногласия мешают горожанам объединиться,

но магистр понимает,

что при виде орденского войска под стенами Новгорода

они объединиться могут,

и сие объединение окажется не в пользу нападающих.

Поэтому он предпочитает выждать

и обжиться в уже завоеванных русских городах.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, прав был или нет магистр Дитрих,

не рискуя сразу пойти на Новгород.

XXXI

Говоря о Копорье, мы упоминали следующий приступ –

через год после взятия сего города

славными ливонскими рыцарями Христа.

Сей приступ предпринимают русские в ноябре

следующего, 1241 года от Рождества Христова,

и это их первый ответный удар в сей войне.

На реках, озерах и болотах уже установился прочный лед.

Руководит русскими не кто иной,

как князь Александр Ярославич Невский:

Новгородцы все же объединились и вновь пригласили его.

Нет, лучше бы магистр Дитрих

пошел на Новгород еще летом,

когда город раздирали внутренние распри,

а теперь уже поздно:

в войске новгородцев, усиленном княжеской дружиною,

тысяч пятнадцать опытных воинов,

а в орденском войске – едва ли десять тысяч,

и они разбросаны по разным городам.

К тому же Александр Невский верен себе

и наносит неожиданный и мощный удар.

Защитники Копорья, среди которых и барон Вернер,

даже не успевают изготовиться к обороне.

Получив от дозорных сигнал о том, что противник близко,

они в беспорядке выбегают на недостроенные стены

и увидев, сколь многочисленны их враги,

понимают, что их дело проиграно.

Никаких осадных машин у русских нет,

но они сразу, не считаясь с потерями

и даже не предложив рыцарям сдаться,

начинают карабкаться на стены копорской крепости.

Среди нападающих – и Гаврила Алексич,

лично ведущий в бой свою тысячу.

Не получится ли так, что Гаврила и Вернер,

женихи прекрасной псковитянки,

встретятся на стенах Копорья,

и в открытом и честном бою решится,

кому из них обладать Ольгой?

Может быть, если бы наша песнь

была не правдивой, а выдуманной,

мы описали бы такой поединок,

но на самом деле Господь рассудил иначе.

стрела, выпущенная одним из наших метких арбалетчиков,

поражает Гаврилу Алексича в шею.

Рана его весьма тяжела,

он падает, захлебываясь кровью,

и на первый взгляд не отличается от убитых.

Не будем забывать, что стоят морозы,

хотя и не самые жестокие по русским меркам,

но все же сильные,

и Гаврила может умереть если не от потери крови,

то от холода.

А если один из благородных и отважных рыцарей,

влюбленных в красавицу Ольгу,

отдаст душу Богу,

то мы будем вынуждены закончить

нашу песнь о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей:

рыцарей тогда останется только двое,

причем один из них еще даже не появился в нашей песни,

и мы никогда не узнаем, кто он такой.

Но наша песнь не заканчивается,

ибо несколько русских воинов сразу относят боярина к лекарю,

и Гаврила волею Божией остается жив.

XXXII

Орденскими войсками в Копорье командует

уже знакомый нам Иоганн фон Меренген,

комтур Зегевольдский.

Понимая, что продолжать оборону бесполезно,

сей отважный воин, тем не менее, не сдается,

а собирает остатки войска у городских ворот.

То, что русские сразу пошли на приступ,

а не начали осаду, обложив город со всех сторон,

дает многим доблестным рыцарям,

в том числе и комтуру Иоганну, и барону Вернеру,

возможность спастись:

они садятся на коней, открывают ворота

и прорываются из крепости в сторону Пскова.

Увлеченные приступом русские даже не преследуют их.

Вот так Вернер вновь оказывается во Пскове.

Его назначают начальником одного из отрядов

городской стражи,

и ему уже ничто не мешает навещать Ольгу Глебовну

и мечтать вместе с нею о том,

что сразу после заключения мира

барон уйдет из ордена, и они сыграют свадьбу.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

и пора нам, наконец, познакомиться

с третьим из них.

XXXIII

Сказав, что ничто не мешает барону Вернеру

навещать Ольгу Глебовну,

готовиться к уходу из ордена

и к свадьбе с прекрасной псковитянкою,

мы немного погрешили против истины:

что-то все же мешает.

А может, и не погрешили, ибо мешает не что-то, а кто-то.

И сей «кто-то» – граф Леопольд фон Ринек

из славного рода Людовингов,

принадлежащий к младшей ветви ландграфов Вартбургских.

Он высок ростом – еще выше Вернера и Гаврилы,

силен, прекрасно сложен, светловолос,

молод – ему всего двадцать четыре года.

Благодаря своему высокому происхождению

он уже входит в посольство Священной Римской империи

при ордене Рыцарей Христа Ливонии.

Императорский посол, герцог Генрих фон Бамберг,

в канун нового сорок второго года

направляет графа фон Ринека из Риги во Псков,

дабы Леопольд извещал посла обо всем, что там происходит.

Незадолго до того во Пскове образовано

отдельное комтурство,

и Хайнц фон Мейерштадт, комтур Псковский,

считает своим долгом поселить графа фон Ринека

в одном из лучших домов города.

Выбор падает на дом покойного воеводы Глеба Лукича.

В канун светлого Рождества Христова,

открывающего сорок второй год,

Леопольд прибывает туда с оруженосцем и тремя слугами,

блеща силою, красотою, молодостью и богатством,

доспехами венецианской работы,

ярко-синим плащом прекрасной выделки

с вышитым на нем фамильным гербом.

Один меч графа стоит, наверно, столько же,

сколько все воинское снаряжение барона Вернера.

Ольга если и не ослеплена блеском графа,

то впечатление на нее он производит.

Впрочем, она не показывает виду,

приветливо встречает Леопольда фон Ринека

и предоставляет ему лучшую из комнат.

Хорошие комнаты находятся и для оруженосца, и для слуг.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, как разместились Ольгины постояльцы.

XXXIV

Не только граф Леопольд производит впечатление на Ольгу:

она тоже производит впечатление на графа

и своей красотою, и своими манерами,

а когда они вечерами начинают беседовать –

и своим умом, и хорошим знанием латыни.

И вот барон Вернер в один из зимних вечеров

приходит в дом Ольги Глебовны,

входит в общий зал и видит, что там сидит граф,

пьет вино и разговаривает с прекрасной псковитянкою.

Ольга представляет их друг другу:

«Граф Леопольд фон Ринек, член императорского посольства,

мой постоялец.

Барон Вернер фон Эндорф, комтур Зегевольдский,

мой жених».

Она до сих пор не знает, что Вернер уже давно не комтур.

Благородные рыцари сухо раскланиваются,

и Вернер с Ольгой уходят наверх.

Леопольд же остается внизу, вне себя от злости.

Он завидует Вернеру, что тот обладает

столь прекрасной женщиною,

он негодует из-за того, что Вернер

нарушает монашеские обеты,

а еще граф обращает внимание на то,

что Ольга представила Вернера как комтура Зегевольдского,

хотя Леопольд, будучи прекрасно осведомлен

в делах Ливонского ордена,

знает, что комтур Зегевольдский –

не фон Эндорф, а фон Меренген.

В тот вечер граф Леопольд предпочитает промолчать,

но у него уже созревает коварный план.

На следующий день он находит комтура Иоганна

и рассказывает, что Вернер фон Эндорф, рыцарь его комтурства,

проводит время с женщиною,

нарушая монашеские обеты

и забывая свои обязанности по охране города.

Иоганн приходит в ярость

и хочет сразу же вызвать Вернера для наказания,

но Леопольд хитро говорит,

что лучше поймать нарушителя орденского долга с поличным,

дабы он не смог увильнуть от ответственности.

И граф обещает послать к комтуру слугу с донесением,

как только опять увидит фон Эндорфа в доме Ольги Глебовны.

Иоганн фон Меренген с удовольствием принимает

предложение графа.

С удовольствием, ибо, как мы помним,

комтур недолюбливает Вернера.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, хорошо ли поступают граф и комтур.

XXXV

Через несколько дней все так и происходит,

как задумали Леопольд и Иоганн.

Когда Вернер и Ольга сидят рядом

на верхнем этаже дома покойного воеводы,

держась за руки и говоря о любви,

к ним врывается барон фон Меренген

с еще несколькими рыцарями ордена.

«Кто вы, и что делаете в моем доме?» –

спрашивает Ольга.

«Я комтур Зегевольдский», – отвечает Иоганн.

«Так вот же комтур Зегевольдский!» –

показывает она на Вернера.

«Кто вам сказал сие, милая дама?»

«Сам барон Вернер фон Эндорф».

«В таком случае он самозванец!»

Ольга оборачивается к Вернеру:

«Неужели ты мне лгал, что ты комтур?»

«Да. Прости меня», – говорит рыцарь после долгого молчания.

«Так может, ты мне лгал и в том, что ты барон

с фамильным замком?»

Вернер молчит, но за него ехидно отвечает комтур Иоганн:

«Барон-то он, конечно, барон,

только насчет фамильного замка он слегка преувеличил.

на самом деле Эндорф –

скорее большой деревенский дом, чем замок,

и крестьян в сем обедневшем поместье почти не осталось.

К тому же, насколько я знаю,

даже из сего скромного владения рыцарю Вернеру

принадлежит лишь малая часть,

ибо в семье его отца семеро детей,

и он – младший сын».

«Это правда?» – спрашивает Вернера Ольга.

«Правда».

Услышав это, прекрасная псковитянка весьма огорчается.

Может быть, это не очень хорошо,

что для нее такое большое значение имеет богатство,

но что поделаешь, таков ее характер:

она знает, что очень красива,

и, как многие юные красавицы,

полагает, что ее красота – драгоценный камень,

требующий обрамления богатством и роскошью.

Наслаждаясь произведенным на Ольгу впечатлением,

комтур Иоганн говорит Вернеру:

«Где ты сейчас должен быть, брат мой во Христе?»

«В городской страже…»

«А ты где? У женщины? А как же твои монашеские обеты?

Забыл, что по нашему орденскому уставу ты не имеешь права

даже разговаривать с женщиною?

Идем со мною, будем решать, что с тобой делать».

И уводит несчастного, опозоренного,

понуро склонившего голову Вернера.

Правда, Ольга на прощание говорит барону,

что его богатство – для нее не главное,

и она будет ждать его возвращения.

Но все равно и он, и она весьма удручены.

Уже на следующий день

рыцарь ордена Христа Ливонии Вернер фон Эндорф

переведен из псковской городской стражи

в дозор вне стен города, на дальних подступах к Пскову.

Жизнь в дальнем дозоре, в обледеневшем походном шатре, –

совсем не то, что в уютном городском доме,

тем более в русские морозы.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, какие на Руси холодные зимы:

сие и так всем известно.

XXXVI

Граф Леопольд фон Ринек торжествует:

он добился своей цели,

барон Вернер пал в глазах Ольги Глебовны,

и граф начинает ухаживать за сей прекрасной псковитянкою.

Он дарит ей восточную парчу, индийский жемчуг,

франкские шали и многое другое.

Леопольд знатен, богат, занимает высокое положение,

не женат и не скован монашескими обетами,

поэтому Ольга склонна принимать его ухаживания.

Они вместе прогуливаются по Пскову –

Ольге это тоже очень нравится,

ибо она не могла гулять по городу с Гаврилой

из-за его вечной занятости,

а с Вернером – из-за его монашеских обетов:

рыцарь Ливонского ордена не мог позволить себе

появиться на улице вместе с любимой женщиною.

Граф Леопольд же, наоборот,

гордится тем, что рядом с ним – столь прекрасная дама.

Он пару раз даже ходил с нею к мессе

в городской храм Пресвятой Девы Марии –

бывший русский Троицкий собор.

Графа не беспокоят неодобрительные взгляды псковичей,

многие из которых не приняли истинную веру,

несмотря на угрозу выселения и обращения в холопы.

Серьезны ли намерения фон Ринека,

собирается ли он жениться на Ольге Глебовне?

Вначале он, наверно, о сем не думал,

но потом начинает чувствовать что-то, похожее на любовь.

Насколько глубоко и сильно способны любить

такие люди, как граф, –

мы не будем рассуждать,

ибо наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а любовь каждый переживает по-своему,

и ее невозможно измерить.

XXXVII

Между тем война продолжается.

Магистр Дитрих фон Грюнинген,

зная, что князь Александр Невский копит силы

для нападения на Псков,

в феврале отбывает в Ригу за подкреплениями,

поручив защиту города комтуру Псковскому

Хайнцу фон Мейерштадту

и уповая на мужество и стойкость защитников города.

Расчет магистра таков:

Александр осадит Псков, осада затянется,

а потом орденские войска подойдут из Риги

и неожиданно ударят на русских с тыла.

То, что князь пойдет на приступ Пскова

так же, как шел на приступ Копорья, –

с ходу, безо всяких осадных машин, не считаясь с потерями, –

магистр не может представить себе,

ибо понимает, что псковская крепость гораздо мощнее,

чем копорская,

и защитников во Пскове во много раз больше.

Но уже в марте Александр поступает так,

как Дитрих фон Грюнинген ожидал менее всего:

нападает с ходу, безо всяких осадных машин,

не считаясь с потерями.

Прежде всего сметаются наши передовые дозоры.

Барон Вернер фон Эндорф, командующий одним из них,

успевает отправить гонца во Псков,

дабы там готовились к обороне,

сам отважно сражается с русскими конными дружинниками,

отправляет в ад не менее полудюжины врагов,

но, оглушенный ударом боевого топора по шлему,

попадает в плен.

Все, кто был с ним, либо погибают,

либо тоже оказываются в плену.

На следующий день начинается приступ к Пскову.

Русские воины лезут на городские стены

по приставным лестницам,

будто бы не обращая внимания ни на летящие сверху стрелы,

ни на льющуюся раскаленную смолу.

«Боже мой, что это за люди!» –

в потрясении повторяет граф Леопольд,

уничтожая своим добрым мечом

взбирающихся на стену русских – одного за другим.

Граф, конечно, нагл и коварен,

но отваги ему, как говорится, не занимать.

К счастью, русские стрелы не пробивают

его венецианские доспехи, и он даже не ранен.

«Надо продержаться до вечера!» – кричит своим рыцарям

комтур Хайнц фон Мейерштадт.

«Продержимся!» – отвечают доблестные рыцари,

в том числе и граф Леопольд.

Продержались. Но наутро русские возобновляют приступ,

так же точно – не считаясь ни с чем, ценою огромной крови.

Так проходит еще один день.

Потери славного католического воинства велики:

погибают несколько десятков благородных рыцарей

и несколько сотен ополченцев.

Русские несут несравненно большие потери,

но не отступают, не начинают осаду,

а готовятся к третьему приступу.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, как мало ценит русский князь Александр

кровь своих храбрых воинов.

XXXVIII

В ночь перед готовящимся третьим приступом

князь Ярослав Владимирович вновь совершает предательство,

только на сей раз предает Ливонский орден:

бежит из псковской крепости к Александру Невскому,

кланяется своему дальнему родственнику в ноги,

называет «отцом», хотя сам старше раза в два,

и клянется в верности навек.

Александр обещает Ярославу прощение

и княжение в городках Торжке и Бежецке,

если ему удастся убедить комтура Хайнца сдаться.

Ярослав Владимирович сам отправляется в крепость

с предложением о сдаче,

заранее приняв предсмертное причастие,

ибо не надеется вернуться живым.

Но комтур Псковский, понимая, что силы защитников на исходе

и основные силы ордена подойти не успеют,

запрещает своим рыцарям убивать перебежчика

и отправляется на переговоры с князем Александром.

Князь встречает Хайнца весьма любезно,

говорит, что ценит героизм защитников города,

и предлагает почетные условия сдачи:

орденские воины с оружием и знаменами,

а также все те псковичи, которые захотят присоединиться к ним,

получат право покинуть город.

Видимо, количество жертв среди русских воинов

все же оказалось чересчур велико,

и князь Александр не хочет продолжать кровопролитие.

Защитники Пскова изнурены, понесли огромные потери,

и комтур принимает условия князя.

Уже наутро начинается исход добрых католиков из Пскова.

Князь выполняет свои обязательства:

русские не трогают уходящих,

только провожают их мрачными взглядами.

К вечеру во Пскове не осталось никого из тех,

кто хотел бы уйти, но не ушел,

и в тот же вечер в город входят русские войска.

Многие спешно покинутые дома загораются –

кто-то не погасил лучину, кто-то не выгреб из печи угли,

а кто-то даже, может быть, специально поджег,

дабы дом не достался врагам.

Но Господь милует Псков от большого городского пожара:

еще стоят морозы, ветра нет,

и огонь разгорается вяло и не перекидывается на соседние дома.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, как добрые католики уступили Псков русским –

будем надеяться, что не навсегда.

XXXIX

Вы можете спросить, что стало

с находившимися во Пскове графом Леопольдом и Ольгой.

Это вы узнаете позднее,

сейчас же справедливость требует рассказать о том,

что в это время делает Гаврила Алексич.

Ведь наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а благородный и отважный русский боярин

по-прежнему любит Ольгу и беспокоится о ее судьбе.

Как мы помним, Гаврила был тяжело ранен

при взятии Копорья.

Когда Александр Невский пошел на Псков,

боярин только-только начал выздоравливать,

но настоял на том, чтобы находиться при войске.

В походе, когда он сидел на коне,

его с двух сторон поддерживали воины.

В кровавом двухдневном бою за Псков

он сам участия не принимал,

но следил за тем, как сражается его тысяча,

и давал необходимые распоряжения.

Когда орденские войска уходили из Пскова,

он был занят своими воеводскими делами

и не догадался внимательно проследить,

кто из горожан присоединился к ордену.

Вскоре выяснится, что сие было воистину роковой ошибкою

молодого отважного боярина.

Когда русские занимают город,

Гаврила немедленно отправляется к дому покойного воеводы,

но на месте дома видит лишь пепелище

и плачущего старого воеводского слугу Клима,

которого знает еще со времен, когда был жив Глеб Лукич.

«Где Ольга, что с нею?» – спрашивает Гаврила.

«Беда, ох, беда, благородный боярин!

Ушла она вместе с проклятыми немцами!

Пришлось ей принять их богомерзкую веру,

а теперь она испугалась возмездия и ушла!»

«Одна?»

«Нет, ходил к ней сначала барон Вернер фон Эндорф,

а потом граф Леопольд фон Ринек,

с сим графом она и ушла».

«Что значит – ходил? Что между ними было?»

«Не знаю, Гаврила Алексич, не знаю.

И вместе с бароном, и вместе с графом

она проводила много времени в своей комнате,

а с графом еще и гуляла по городу,

и даже посещала гнусную латинскую мессу».

«Брешешь!» – кипятится Гаврила.

«Брешет пес, боярин! А я уже стар, и дни мои сочтены.

Несмотря на угрозы отверженных Богом латинян,

я сохранил свою православную веру, с ней и умру,

так зачем мне пятнать свою совесть ложью?»

«Постой, постой, Клим! Как, ты говоришь, звали барона?»

«Вернер фон Эндорф».

«Так это же тот самый немец, которого я спас в устье Наровы!

А сейчас, как я слышал, он у нас в плену!

Все, прощай, старик, мне некогда».

И Гаврила уходит, оставив Клима одного на пепелище.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о судьбе несчастного старого слуги.

XL

Вернер фон Эндорф находится вместе с другими пленными

в охраняемом лагере под Псковом.

Барон очень беспокоится о судьбе Ольги,

ибо справедливо полагает, что русские будут сурово наказывать

тех соотечественников, которые приняли католичество,

а если узнают, что жених Ольги – немец,

ей тем более не поздоровится.

Он обдумывает, как бежать из-под охраны и пробраться во Псков,

дабы спасти свою невесту.

Но тут в лагерь является русский боярин,

находит Вернера, отзывает в сторону и говорит,

от волнения путая латинские, немецкие и русские слова:

«Рассказывай, что у тебя было с псковитянкой Ольгой!»

«Сначала скажи, кто ты».

«Я Гаврила Алексич! Слышал небось обо мне?»

«Слышал, конечно. Ты бывший Ольгин жених».

«Почему бывший?»

«Потому что Ольга теперь моя невеста».

Хотелось бы подробно передать

дальнейший разговор Гаврилы и Вернера,

но у нас это не получится,

ибо рыцари, высказывая взаимные обвинения и упреки,

часто используют выражения,

достойные плотников или матросов*,

но никак не людей благородного происхождения,

а такие выражения не подходят для нашей возвышенной песни.

«Я же спас тебя, немецкого пса, в устье Наровы,

не стыдно тебе было уводить у меня невесту?» –

кричит на Вернера Гаврила Алексич.

Барон не теряется:

«Мне было бы стыдно, русский варвар,

если бы из-за твоего коварного поступка с королевским письмом

я не был опозорен и лишен комтурства!»

«Никто вас, латинян, не звал нападать на нашу землю!

А коли собрались вероломно напасть,

так будьте готовы к тому,

что кто-то может оказаться хитрее и ловчее вас,

и перехватить ваше послание!» – горячо возражает русский.

В какой-то момент даже может показаться,

что Гаврила выхватит меч и убьет Вернера,

но боярин все же слишком благороден,

чтобы убить безоружного,

и вызывает барона на поединок.

Вернер принимает вызов,

Но благородство не позволяет ему немедленно сразиться

с соперником, еще очень слабым после ранения,

и он предлагает сначала найти Ольгу,

исчезнувшую, как успел ему поведать Гаврила,

вместе с графом Леопольдом фон Ринеком,

а после того, как они найдут прекрасную псковитянку,

уже выходить на смертный бой друг с другом.

Гаврила понимает, что без Вернера Ольгу

у латинян ему будет трудно найти,

поэтому соглашается с бароном.

Но рыцари вынуждены отложить поиски,

ибо война Ливонского ордена

с князем Александром Невским продолжается,

и русское войско, едва отдохнув во Пскове,

выступает в поход.

Гаврила отправляется со своей тысячей,

Вернера же вместе с другими пленными отвозят в Новгород.

Наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

но все же мы должны подробно рассказать

о последнем походе и последней битве сей войны,

значившей так много в судьбе героев нашей песни.

*В оригинале – «мореплаватели низшего ранга», но мы для простоты будем называть их матросами.

XLI

Битва на льду озера Пейпус*, или Ледовая битва,

которая произошла в начале апреля

1242 года от Рождества Христова,

и которую русские зовут «Ледовым побоищем»,

у нас хорошо известна.

Про нее ходят самые разные толки –

например, что на каждого нашего воина приходилось

огромное количество русских – не менее шестидесяти,

что погибло всего двадцать наших рыцарей,

и те пали не от вражеского оружия,

а провалились под подтаявший весенний лед.

Наверно, если бы это было так,

то и говорить о сей битве было бы нечего,

и память о ней не оказалась бы столь долгой.

Думается, надо рассказать о ней правду,

какой бы горькой она ни была.

Войско Ливонского ордена

насчитывало около двенадцати тысяч человек.

Русских было тысяч пятнадцать – семнадцать,

и могло бы быть еще больше, если бы не страшные потери,

понесенные ими при взятии Пскова.

В том году весна была на редкость холодной даже для Руси,

и лед на озере Пейпус еще был крепким,

никто под него не проваливался.

Проваливались наши рыцари под лед в другой битве с русскими,

которая произошла гораздо раньше –

в 1234 году от Рождества Христова, на реке Эмбах.

О сей битве мы уже упоминали:

она имела место еще до прихода на Русь хана Батыя.

Ярослав Всеволодович, который тогда еще

не был великим князем и правил в Новгороде,

напал на орден меченосцев близ Дерпта,

войска встретились на льду реки Эмбах,

и Господь отвернулся от нас:

лед не выдержал наших рыцарей,

имевших гораздо более тяжелое вооружение, нежели русские.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о почти забытой битве на Эмбахе,

после которой русским тогда отошла

немалая часть Дерптского епископства,

поэтому вернемся к печально известной Ледовой битве.

*Чудское озеро.

XLII

Незадолго до Ледовой битвы передовой отряд Александра,

посланный разорять и грабить земли союзных нам эстов,

встретился с орденскими войсками и был разбит.

Но Невский, по-прежнему равнодушный к потерям,

предпочел не идти к нему на выручку,

а отступить для решающего сражения на лед озера Пейпус,

которое русские зовут Чудским озером.

Хотел решающего сражения

и вице-магистр Ливонского ордена Андреас фон Фельфен,

заместивший оставшегося в Риге Дитриха фон Грюнингена,

и тоже вывел свое войско на озерный простор.

Сейчас, вспоминая о сей битве,

обычно весьма неуважительно отзываются

о покойном Андреасе фон Фельфене –

что он якобы совсем не владел воинским искусством,

ибо попал в такую же ловушку,

какую еще Ганнибал устроил римлянам при Каннах:

Андреас выстроил своих рыцарей «кабаньей головою» –

клиновидным строем, объединяющим пешцев и конницу,

потеснил войско противника в центре,

а русские ударили справа и слева,

и добрым католикам во избежание полного окружения

оставалось лишь начать отступление,

перешедшее в беспорядочное бегство.

Но на самом деле Андреас фон Фельфен прекрасно помнил,

что произошло при Каннах,

и его замысел был гораздо тоньше:

хорошо, как ему казалось, зная своего противника

Александра Невского и его манеру безоглядно нападать,

Андреас рассчитывал, что князь поступит так и на сей раз,

и собирался нанести удар навстречу,

рассечь нападающее войско надвое и разгромить по частям.

Невский же обманул ожидания вице-магистра:

слегка двинул свое войско вперед,

выманив орден на встречный удар,

но тотчас же остановился и занял оборону,

выставив вперед полк лучников.

Сам князь остался позади своих полков,

встав на высоком утесе над низким и пустынным берегом озера,

дабы видеть все, что происходит в битве,

и вовремя подавать своему войску нужные сигналы.

Вице-магистр тоже встал позади своих полков,

но не на возвышении, а на озерном льду,

и со своего места плохо видел поле боя,

не сразу понял, что русские

собираются не нападать, а обороняться,

и не успел остановить и перестроить орденское войско.

По-видимому, сия ошибка Андреаса и привела

к достопамятным «Каннам на озере Пейпус»,

посланным Господом не иначе как в наказание

за наши тяжкие грехи.

И вот уже русские гонят по льду добрых католиков,

рубя их и беря в плен.

Погибли не двадцать и не тридцать благородных рыцарей,

а несколько сотен.

Дерптских и рижских ополченцев – еще больше, около тысячи.

Сотни наших воинов пленены.

Вице-магистр Андреас с большей частью войска

с Божией помощью смог спастись,

спасся и зегевольдский комтур Иоганн фон Меренген,

но среди пленных оказались

и бывший псковский комтур Хайнц фон Мейерштадт,

и старый граф Адольф фон Розенкампф,

и один из героев нашей песни – граф Леопольд фон Ринек.

Как попал Леопольд на лед озера Пейпус, мы узнаем чуть позже,

пока же лишь заметим, что его пленение русскими

очень важно для нашего повествования,

поэтому мы столь подробно рассказали о Ледовой битве,

несмотря на то, что наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей.

XLIII

«Триумф! Слава победителю! Триумф!»

Эти крики огромной толпы звучат не в Древнем Риме,

а в Новгороде, куда возвращается Александр Невский

со своим войском.

Мы не просто так вспомнили Древний Рим:

князь решил провести свой триумф после Ледовой битвы

именно по-римски.

И вот он въезжает в город на богато украшенном белом коне,

за ним едут его ближние бояре, в том числе и Гаврила Алексич,

отважно сражавшийся на льду озера Пейпус

впереди своей тысячи, в самом центре русских войск,

на острие удара ливонских рыцарей,

и при этом милостью Божией оставшийся целым и невредимым.

За боярами движется княжеская дружина,

а потом ведут огромную толпу пленных

во главе с наиболее знатными

и высокопоставленными рыцарями,

среди которых и граф Леопольд.

Барона Вернера в сей толпе нет:

те, кто был взят в плен ранее битвы на озере Пейпус,

уже давно находятся в Новгороде,

и их не стали выводить из города,

дабы потом ввести вслед за триумфаторами.

И без них в процессии пленных предостаточно.

Можно считать, что Вернеру повезло:

он как барон и бывший комтур мог бы попасть

в число наиболее знатных пленников,

поневоле участвующих в триумфальном шествии,

и его участь была бы такою же ужасной.

Говоря об ужасной участи, мы имеем в виду

не необходимость пройти по главной улице Новгорода

под крики и насмешки толпы,

а то, что Невский решил по примеру древних римлян

наиболее знатных пленников казнить,

и казнь была назначена на следующий после триумфа день.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, какие обычаи языческого Рима

в наши христианские времена греховны,

а какие богоугодны.

XLIV

Знатнейшие пленные еще не знают о том, что им уготовано.

Их разместили на площади в Городище –

княжеском замке рядом с Новгородом.

Остальные пленные, в том числе Вернер,

находятся на той же площади, только немного поодаль.

Везде горят костры, пленные греются,

ибо морозы хотя и кончились, но еще холодно.

И вот вечером после триумфа Вернер фон Эндорф

издали видит графа Леопольда и бросается к нему.

Стража не дает барону подойти близко, но он кричит:

«Граф, где Ольга? Что с ней?»

Леопольд не удостаивает его ответом и гордо отворачивается.

«Ну ладно, не хочешь говорить со мною,

так может, с боярином Гаврилой поговоришь», –

решает Вернер и просит начальника стражи

разыскать Гаврилу Алексича по важному и неотложному делу.

Начальник отказывается, говоря, что ему некогда.

Вернер принимает на себя грех мелкой лжи и говорит,

что сие дело – большой государственной важности.

Тогда начальник обещает, что утром поищет боярина.

С утра знатнейших пленников куда-то уводят,

а ближе к полудню на дворе появляется Гаврила Алексич:

«Ну, что случилось, латинянин?

Лучше бы ты поменьше напоминал мне

о своем богомерзком существовании».

«Боярин, сии слова ни к чему.

Наш поединок состоится во что бы то ни стало,

так давай перед ним вести себя благородно.

Я позвал тебя потому, что видел графа Леопольда фон Ринека».

«Где?» –

«Здесь, на Городище, среди знатнейших пленных,

а теперь их всех куда-то увели, куда – не знаю».

«На казнь их увели! Быстро туда! Может, еще успеем!

Стража, я забираю сего немца по государственному делу!

Дать ему коня!»

Стражники не смеют возразить тысяцкому,

и вот Гаврила и Вернер бешено скачут на новгородский торг,

где собралась многотысячная толпа,

присутствует князь со всей дружиною,

и приготовлены страшные снаряды для казни.

Это в Древнем Риме знатным пленникам

просто рубили головы,

в Новгороде же решили поступить по-варварски –

устроить несчастным пленным католикам казнь не легкую,

а лютую и мучительную.

Смерть ожидала семь благороднейших рыцарей,

и для каждого из них был приготовлен особый род казни:

четвертование, посажение на кол,

сожжение на костре, раздробление костей на колесе,

варение в кипятке, повешение вниз головою,

разрывание лошадьми.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

и мы не будем рассуждать о варварстве русских,

тем более что мучительные казни часто имеют место

и в наших имперских городах.

XLV

Связанных жертв уже подводят к высокому помосту,

на котором находятся страшные орудия казни,

и тут через толпу проталкиваются Гаврила и Вернер.

«Вот он!» – кричит барон фон Эндорф боярину,

показывая на графа Леопольда.

«Где Ольга Глебовна, немецкий пес?» –

раздается мощный голос Гаврилы.

Граф, несмотря на отчаянность своего положения,

быстро соображает, что к чему, и кричит в ответ:

«Скажу, где Ольга, если спасете от казни!»

Гаврила обращается к Александру Ярославичу:

«Боголюбивый князь, я прошу пощадить сего немца».

Толпа замирает, слушая гневный ответ Невского:

«Боярин Гаврила Алексич, напоминаю тебе, что идет война,

и великодушие к врагам проявлять рано, да и вредно».

Но Гаврила никогда не отступал ни перед врагами,

ни перед княжеским гневом:

«И все же, князь, я настаиваю.

Ты недавно говорил, что нет такой награды,

которая была бы достойна моих подвигов.

Так вот она, сия награда: отдай мне этого человека».

«Гаврила, у меня в войске много храбрых воинов,

и многие из них не меньше заслужили награды, чем ты,

просто я всегда благоволил к тебе.

но после такой странной просьбы пощадить латинянина

мое благоволение прекратится!»

«Я готов смириться с потерей твоего благоволения, князь».

«Пусть он забирает своего немца», –

говорит Александр стражникам и отворачивается от боярина.

Графа развязывают и толкают к Гавриле Алексичу,

остальные же шестеро обреченных на казнь

продолжают свой скорбный путь на помост,

не получив даже предсмертного отпущения грехов.

Кроме Леопольда фон Ринека,

счастливо удалось избегнуть чудовищных предсмертных мук

только старому графу Адольфу фон Розенкампфу,

чье сердце сразу разорвалось при повешении вниз головою,

и еще одному рыцарю,

имя которого, к сожалению, осталось нам неведомо:

он от ужаса потерял сознание за миг до того,

как его конечности стали растягиваться

четырьмя могучими конями,

и больше уже ничего не чувствовал.

Все остальные сполна испили чашу страданий.

Мы могли бы рассказать,

как много часов страдал на колу Хайнц фон Мейерштадт,

как не могли сдержать воплей боли

другие благородные рыцари:

кто – варясь в кипятке, кто – горя на медленном огне,

кто – глядя на свои отрубленные руки и ноги.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

и мы опустим чудовищные подробности,

могущие задеть человеколюбие любого доброго христианина*.

*О том, что русские замучили шесть пленных рыцарей, со ссылкой на немецкого летописца писал С.М. Соловьев в «Истории России с древнейших времен».

XLVI

«Ты доволен, латинянин? Я спас тебя от смерти дорогой ценою!

Теперь говори, где Ольга!» – обращается к графу Гаврила.

«Прямо здесь говорить?

Не видишь, что я бос и одет лишь в рубаху?

Я замерз!» – отвечает Леопольд, дрожа от холода,

а может, и от перенесенного ужаса.

«Ладно, пошли ко мне!» – говорит боярин

и ведет обоих рыцарей в свой дом.

Слуги приносят еду и вино, одежду для графа,

и вот уже три благородных и отважных рыцаря

сидят и беседуют,

если можно назвать беседою их разговор,

полный взаимной ненависти и злобных упреков.

«Да, я увез Ольгу из Пскова!

Поскольку она приняла истинную веру,

ей было бы очень тяжело при русском владычестве», –

начинает граф свой рассказ.

«Врешь, немецкий пес! – перебивает его Гаврила. –

И вера твоя не истинная,

и Ольга приняла ее не от хорошей жизни!

Потом могла бы покаяться и вернуться в православие!»

«Если я немецкий пес, то ты – пес русский.

А насчет того, почему Ольга приняла нашу веру, –

это вопрос к барону Вернеру, а не ко мне.

Я тогда даже не был знаком с сей прекрасной псковитянкою».

«Это дело прошлое, мы о нем уже говорили с Гаврилой,

и будем биться за Ольгу на поединке,

когда найдем ее, – молвит Вернер. –

Тогда и решится, в какой вере ей пребывать».

«Да, мы так и договорились с бароном,

так что рассказывай, где Ольга,

потом обещай навсегда забыть о ней

и когда кончится война, отправляйся на все четыре стороны», –

говорит графу Гаврила.

«Погоди-ка, русский! Неужели ты думаешь,

что я так просто уступлю прекрасную псковитянку

тебе или барону?

Я люблю ее и собираюсь на ней жениться!

И она меня любит, я уверен!»

«Почему это ты так уверен?» –

хором спрашивают Гаврила и Вернер.

«Потому что она предпочла меня барону Вернеру,

а до того предпочла Вернера Гавриле.

Значит, по всем законам логики получается,

что она выбрала меня!»

«Логика и женское сердце несовместимы,

но я готов и с тобою, граф, биться за Ольгу,

до или после поединка с русским боярином –

мне все равно!» –

кричит барон Вернер, забыв о смирении,

подобающем члену монашеского рыцарского ордена.

«И мне все равно, я убью и тебя, барон,

и сего самодовольного наглеца Леопольда!» –

вторит ему Гаврила.

«Да я вас обоих убью! Кто вы против меня

и моего воинского искусства?

Дайте мне меч, сами берите мечи, и начнем!

Кто первый?» – вскакивает со своего места граф.

Но Вернер и Гаврила его останавливают:

«Мы сначала должны найти Ольгу,

а потом уже будем биться друг с другом до смерти!

Где Ольга, граф? Только ты это знаешь!»

«Я скажу, но прежде давайте дадим рыцарское слово,

что не причиним друг другу никакого зла,

пока не найдем Ольгу.

А дальше пусть будет, как рассудит Господь

и решат наши верные мечи».

«Даю слово», – говорит барон Вернер.

«Даю слово», – говорит боярин Гаврила.

«И я даю слово», – говорит граф Леопольд.

Господь наш Иисус Христос завещал нам вовсе не клясться,

но, как мы видим, благородные рыцари сей завет обошли,

дав не клятву, а слово.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о толковании заветов Господа нашего Иисуса Христа.

XLVII

«А если кто-нибудь из нас отправится сам искать Ольгу –

втайне от остальных двоих?» –

спрашивает Гаврила, поглядывая на графа:

конечно же, он имеет в виду именно его.

«Да считается сие нарушением данного слова,

и пусть нарушитель отвечает за это и перед Господом,

и перед людьми.

Господний суд неисповедим,

а на земле те из нас, которые окажутся обманутыми,

да найдут способ наказать обидчика», –

говорит Вернер, тоже глядя на графа.

«Да, конечно же», – цедит Леопольд сквозь зубы

и с мрачным видом продолжает свой рассказ:

«Итак, я предложил Ольге уехать из Пскова вместе,

и она согласилась.

Времени на сборы было очень мало,

ибо надо было покинуть город до вечера:

потом в него должны были войти русские варвары».

«Поосторожнее в выражениях, немецкий нехристь», –

предостерегает его Гаврила.

«Давайте вести себя благородно, по-рыцарски,

и не оскорблять друг друга: мы же дали слово», –

говорит Вернер.

«Хорошо, не варвары, а просто русские.

Я раздобыл для своей дамы коня,

и мы вместе с нашим войском отправились в Изборск.

Там поселились на постоялом дворе.

Вскоре к Изборску подошли основные силы Ливонского ордена,

с ними был мой начальник по императорскому посольству

герцог Генрих фон Бамберг,

и он повелел мне идти с орденским войском

в дальнейший поход к озеру Пейпус вместо него,

ибо сам он жестоко простудился».

«Ну и хлипкие у вас, латинян, начальники, – вставляет Гаврила, –

то ли дело наши князья».

«Неудивительно. Варвары всегда славились

силою и здоровьем!» –

усмехается граф и продолжает свой рассказ,

не обращая внимания на возмущенные взгляды Гаврилы

и неодобрительные взгляды Вернера. –

«Как бы то ни было, мне пришлось идти в поход,

оставив Ольгу на постоялом дворе.

Перед битвой на озере Пейпус

вице-магистр Андреас предложил мне остаться

позади войска, в его свите,

но я счел это недостойным доблестного воина

и сражался в первых рядах,

а когда началось бегство,

мой конь поскользнулся на льду, упал и придавил мне ногу.

Так я и попал в плен. Остальное вы знаете».

Конечно же, боярину и барону очень хочется спросить графа,

сохранила ли Ольга девическую честь,

но оба, как сговорившись, этого не делают,

ибо понимают, что граф не упустит случая

причинить им боль и в любом случае скажет,

что честь прекрасная псковитянка потеряла, и именно с ним.

Так зачем же страдать понапрасну?

Вместо этого Гаврила спрашивает:

«Не знаешь ли, граф, отчего сгорел дом Ольги?» –

«Знаю, конечно. Его поджег мой оруженосец

по моему приказу.

Когда мы с псковитянкою уже отправились в путь,

я потихоньку велел своему верному слуге Ильмару

вернуться и сделать это.

Потом Ильмар доложил мне в присутствии Ольги,

что дом почему-то загорелся,

и он якобы пытался потушить, но не смог.

Ольга, конечно же, горько плакала».

«Какой же ты низкий и преступный человек!

Зачем ты это сделал?» – спрашивает графа барон Вернер.

«Дабы Ольге было некуда вернуться,

и она вернее согласилась стать моей женою.

Тогда ее домом станет мой фамильный замок», –

отвечает граф.

Вернер и Гаврила переглядываются:

им, несмотря на взаимную ненависть и разную веру,

так хочется расправиться с коварным Леопольдом!

Но слово есть слово, они никак не могут его нарушить.

Ведь наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а благородным и отважным рыцарям

положено держать слово.

XLVIII

Итак, Вернер, Гаврила и Леопольд находятся в Новгороде,

а Ольга – в Изборске, занятом войсками Ливонского ордена.

Так что ранее заключения мира наши герои

не могут встретиться с прекрасной псковитянкою.

Гаврила ведет себя воистину по-рыцарски:

вносит за Вернера и Леопольда залог в счет выкупа,

который должна получить за них княжеская казна

как за пленных,

и оставляет их жить в своем доме,

сам же отправляется к возглавляемой им тысяче:

какими бы ни были его отношения с князем Александром,

обязанности тысяцкого с боярина никто не снимал.

Дом у Гаврилы Алексича большой,

барон Вернер и граф Леопольд живут в разных комнатах

и друг с другом не разговаривают.

Только почти через месяц Гаврила

приглашает их на беседу в общий зал

и рассказывает, что Ливонский орден прислал послов

с просьбою о прекращении войны,

и мир заключен.

Орден вынужден вернуть Новгороду

все завоеванные земли.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о подробностях условий мира,

положившего конец долгой и кровавой войне

за истинную католическую веру против византийской.

XLIX

После заключения мира наши герои вынуждены

задержаться в Новгороде еще месяца на два,

пока княжеские чиновники не выпишут охранные грамоты

для Вернера и Леопольда:

из-за обилия пленных это делается очень долго.

Гаврила торопит чиновников,

но они не горят желанием услужить тысяцкому,

впавшему в немилость у князя.

И только в середине лета немецкие рыцари, наконец, свободны.

Гаврила объявляет князю Александру,

что рана, полученная при взятии Копорья, якобы открылась,

и ему необходимо уехать из Новгорода для поправки здоровья.

Князь дает разрешение.

И вот три благородных и отважных рыцаря

отправляются в Изборск,

по условиям мира возвращенный Руси

и уже занятый русскими войсками.

На деньги, присланные из Ливонского ордена,

Вернер и Леопольд возвращают Гавриле

выплаченный за них залог,

нанимают слуг и добрых коней.

Гаврила тоже берет с собою в путешествие двух слуг.

Словом, ни в чем наши герои нужду не терпят.

Едут они, почти не разговаривая друг с другом:

о чем говорить?

Каждый знает, что ему предстоит смертный бой,

каждый понимает, что противники опытны и искусны,

и каждый мечтает о награде –

руке и сердце прекрасной псковитянки.

Стоит летняя жара,

русские дороги, совсем непроходимые весной и осенью,

просохли, и путь до Изборска оказывается нетрудным.

Гаврила по пути все время напевает что-то по-русски.

«Что это за песнь?» – спрашивает его барон Вернер.

«О моей прекрасной стране».

«И о чем там речь?» – интересуется граф Леопольд.

Боярин переводит:

«О, светло светлая и прекрасно украшенная земля Русская!

Многими красотами прославлена ты,

озерами многими славишься, реками и источниками чтимыми,

горами, крутыми холмами, высокими дубравами,

чистыми полями, дивными зверями,

разнообразными птицами, бесчисленными городами великими,

селениями славными, садами монастырскими,

храмами Божьими и князьями грозными,

боярами честными, вельможами многими.

Всем ты преисполнена, земля Русская,

о православная вера христианская!»*

«Какая ерунда! – говорит Леопольд.

Все это и у нас миннезингеры про наши земли

еще красивее поют!»

Гаврила оскорбленно замолкает,

и оставшуюся часть пути наши герои едут молча.

но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, в каком отвратительном расположении духа

и с какой взаимной ненавистью

проходит путешествие.

*В оригинале рукописи узнается известное «Слово о погибели Русской земли» в переводе на немецкий язык, поэтому мы здесь не переводим дословно, а приводим соответствующий русский текст.

L

В Изборске наших героев ждет недобрая весть:

на постоялом дворе, где граф Леопольд оставил Ольгу,

ее нет.

Хозяин постоялого двора говорит им:

«Когда был заключен мир

и в городе узнали, что скоро придут русские,

большинство жителей ликовало,

но многие, принявшие латинскую веру,

убоялись возмездия за вероотступничество

и отправились вслед за уходящим орденским войском.

Ушла из Изборска и ваша псковитянка».

«Ушла? Не уехала? Я же оставил ей коня!» –

удивляется граф Леопольд.

«По приказу магистра, сего прислужника сатаны,

всех лошадей забирали для нужд уходящего войска,

забрали и коня Ольги.

У меня тоже отобрали двух коней,

да будь ливонские нехристи прокляты во веки веков».

«Войско ордена двинулось в Ригу,

значит, и Ольга, скорее всего, где-то там», –

говорит барон Вернер, не обращая внимания

на проклятия хозяина постоялого двора.

Наши герои хмуро глядят друг на друга

и кивают: «Едем в Ригу? – Да, в Ригу».

И они направляются в сей славный город.

Миновать воинские посты на границе ордена и Руси

в условиях мира несложно,

а наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, какие грамоты сии рыцари предъявляли на границе.

LI

По дороге в Ригу граф Леопольд улучает минуту

и шепчет барону Вернеру:

«Давай потихоньку избавимся от боярина Гаврилы:

этот русский нам с тобою только мешает.

Лишний соперник нам ни к чему,

а для добрых католиков прикончить нехристя –

грех простительный, а может, и вовсе не грех.

Один удар кинжалом, и готово».

«Да как ты можешь мне это предлагать!

Во-первых, боярин Гаврила – не нехристь!

Он принадлежит к византийской вере,

которая, как и наша, обладает апостольской преемственностью!

Во-вторых, он же спас тебя в Новгороде от мучительной смерти!

В-третьих, неужели для тебя ничего не значит

данное всеми нами слово?» –

так отвечает ему Вернер.

«Да я же просто пошутил», – бормочет граф,

делает вид, что ничего не произошло,

и они едут дальше.

А наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о дороге из Изборска в Ригу,

тем более что по пути больше не было ничего

достойного нашего внимания.

LII

По приезде в Ригу граф Леопольд

сразу отправляется в епископский замок

и благодаря своему высокому положению

члена императорского посольства

устраивается в одной из комнат для почетных гостей.

Вернер и Гаврила селятся на постоялом дворе рядом с замком.

Справедливости ради скажем, что граф был готов похлопотать,

чтобы Вернер и Гаврила тоже разместились в замке,

но спутники Леопольда гордо отказались,

дабы не чувствовать себя обязанными ненавистному сопернику.

Вскоре барон фон Эндорф встречается

со своими братьями по ордену

и получает весть, в каком-то смысле горестную, в каком-то нет:

в Баварии отдал Богу душу

дядя Вернера, престарелый барон Генрих фон Фюссинг,

и оставил нашему герою в наследство

все свое огромное состояние

и большой замок Фюссинг близ Пассау.

Своих детей у благородного старца не было,

а из всех сыновей своей сестры, баронессы Ильзы фон Эндорф,

он больше всех любил младшего – Вернера,

и тот всегда платил ему взаимностью.

Вот так в одночасье барон Вернер

из бедного рыцаря стал богатым

и получил право именоваться, кроме фон Эндорфа,

фон Фюссингом.

Вернер фон Эндорф фон Фюссинг,

которого мы для краткости

все же будем называть по-старому – фон Эндорфом,

заказывает в Домском соборе заупокойную молитву по дяде,

но, что греха таить, мысли барона заняты другим:

немедленно по приезде в Ригу

три благородных и отважных рыцаря

начинают поиски прекрасной псковитянки.

В поисках принимают участие и их слуги,

и многие рижские знакомые Вернера и Леопольда.

Уже не раз наши герои мчались на тот или иной постоялый двор,

где кто-то видел либо женщин по имени Ольга,

либо женщин похожей внешности,

хотя, конечно, не такой изумительной красоты.

И каждый раз оказывалось, что это не та.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о подробностях поисков Ольги в Риге.

LIII

Через пару недель нашим героям, наконец, улыбается удача:

Ильмар, слуга графа Леопольда,

заговаривает со старой вдовой-купчихой Агафьей,

ранее жившей во Пскове,

но сразу после взятия города нашими доблестными рыцарями

принявшей истинную католическую веру и переехавшей в Ригу.

Агафья рассказывает Ильмару,

что прекрасно знала покойного воеводу Глеба,

знает и его дочь,

и не так давно, с месяц назад, встретила ее

на рижском торгу:

Ольга Глебовна покупала простой дешевый хлеб,

была одета очень бедно, и вообще выглядела так себе.

Она поведала Агафье, что недавно пришла в Ригу

вслед за отступающим орденским войском

и живет на постоялом дворе «У Петера».

Денег у нее почти нет, ибо по пути ее то ли ограбили,

то ли обворовали.

Старая купчиха даже предположила,

что Ольга сама потеряла деньги

и стесняется признаться в этом.

По словам вдовы, она хотела принять участие в судьбе Ольги

и даже пригласила ее как-нибудь зайти,

дабы вместе подумать, что делать дальше.

Но Ольга так и не пришла.

Умному и наблюдательному Ильмару показалось,

что Агафья на самом деле Ольгу не приглашала:

вдове и так нелегко жилось в Риге,

и, как говорится, вешать себе на шею

дочь покойного воеводы ей было ни к чему.

Но главное – вдова точно запомнила,

что Ольга жила на постоялом дворе «У Петера».

Туда и спешат наши герои, выслушав рассказ Ильмара.

А наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, была ли на самом деле готова

старая псковская купчиха помочь своей землячке.

LIV

На постоялом дворе «У Петера»,

расположенном у рижской гавани

и настолько бедном, что его скорее можно назвать ночлежкою,

Пахом, слуга Гаврилы, неделей раньше уже спрашивал

о прекрасной псковитянке Ольге,

и хозяин, Петер из Бибурга, сказал, что такой не знает.

Наверно, сие расхождение в словах хозяина и купчихи Агафьи

могло бы насторожить наших героев,

но они не придают этому значения:

может быть, Пахом что-то не так объяснил Петеру

или неправильно понял ответ,

ибо сей слуга очень плохо говорит на латыни,

а немецким и вовсе не владеет.

И вот три благородных и отважных рыцаря

приходят на постоялый двор у гавани,

говорят, что здесь должна жить Ольга,

женщина чудесной красоты из Пскова,

и описывают ее внешность.

«Не знаю такой», – говорит хозяин.

«Ну как же не знаешь! Она сама рассказывала одной купчихе,

что живет здесь», – настаивают благородные рыцари.

«Да-да! – вспоминает, наконец, Петер. – Жила здесь такая,

Но недавно, примерно неделю назад, уехала».

«Куда?»

Петер долго раздумывает, потом говорит:

«В Палестину».

«У нее же не было денег, как она могла уехать?»

«Она нанялась в орден госпитальеров ухаживать за больными,

а сей орден как раз отправлял корабль в Святую Землю

с богоугодной миссией поддержки тамошних госпиталей,

и она уплыла на нем».

«Неужели не нашла госпиталя поближе?» –

удивленно говорит барон Вернер.

«Видимо, не нашла. Она все ждала каких-то рыцарей,

да похоже, не дождалась. Уж не вас ли?»

«Какое твое дело, простолюдин?» – злится граф Леопольд.

«Ты ничего не путаешь, Петер?» – спрашивает Гаврила,

но хозяин твердо стоит на своем:

«Если сомневаетесь, то спросите в ордене госпитальеров,

там скажут вам, когда именно уплыл корабль».

Наши герои цедят сквозь зубы слова благодарности

и отправляются в большой дом,

занимаемый рижским братством госпитальеров.

Мы могли бы многое рассказать о славной деятельности

военного странноприимного ордена Святого Иоанна,

более известного как орден госпитальеров или иоаннитов,

но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не об угодном Господу и Святой Деве Марии

ордене госпитальеров.

LV

В рижском братстве ордена Святого Иоанна

благородные рыцари сразу же выясняют,

что неделю назад в Палестину отплыл корабль

под начальством барона Иоахима фон Ферзена

с теми, кто пожелал совершить паломничество в Иерусалим

и ухаживать за больными, сиротами, бездомными,

престарелыми и ранеными

в тамошних богоугодных учреждениях ордена.

Была ли среди отправившихся псковитянка Ольга,

узнать не удалось:

многие паломники садились на корабль в последний день,

даже не заходя в резиденцию братства госпитальеров,

а договорившись непосредственно с бароном фон Ферзеном.

Достойно сожаления, что в наше время

многие могут удивиться, что в 1242 году от Рождества Христова

госпитальеры отбывали в Иерусалим:

дескать, разве Святой Город не был потерян

еще за полстолетия до описываемых нами событий?

Разве он не был захвачен неверным султаном Саладином

еще в 1187 году?

Такая забывчивость достойна сожаления.

Напомним, что усилиями достопамятного

Фридриха фон Гогенштауфена,

императора Священной Римской империи

и короля Германии и Сицилии,

в двадцать девятом году Иерусалим был возвращен

святому крестоносному воинству,

причем почти бескровно, благодаря использованию

противоречий между неверными магометанскими правителями.

У императора Фридриха по прибытии в Палестину

было всего тысячи три воинов,

но он, счастливо избегнув больших сражений,

был коронован королем Иерусалимским

в Храме Святого Гроба Господня.

Почти все магометане добровольно покинули город,

и Иерусалим вновь стал христианским,

за исключением нескольких мест,

которые последователи богопротивного Магомета

самонадеянно и несправедливо почитают своими святынями.

Однако в далеких от Палестины католических странах

тогда, похоже, даже не вполне поверили

в возврат Святого Города

и почти не поддержали титанические усилия Фридриха.

Да и сам император, что греха таить,

вскоре направил все силы

на бесплодную и богопротивную борьбу

со святейшим папою и Ломбардской Лигою в Италии.

Борьба была столь острой, что предстоятель Святого престола

в тридцать девятом году отлучил его величество от церкви,

а семь лет спустя Вселенский собор

объявил императора Фридриха низложенным.

Нельзя забывать и о том, что тогда же, в начале сороковых,

границам Священной Римской империи

стали угрожать безбожные татары –

те самые, которые покорили Русь.

Словом, его величеству стало не до Иерусалима.

Но как вскоре был потерян католиками Святой Город,

мы расскажем в свое время,

ведь наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о тернистой истории Иерусалимского королевства.

LVI

Узнав о том, что корабль госпитальеров,

на котором должна находиться прекрасная псковитянка,

неделю назад отбыл в Святую Землю,

три благородных и отважных рыцаря глядят друг на друга

и кивают: «Отправляемся в Иерусалим? – Да, в Иерусалим».

«Может, удастся нагнать этого Иоахима фон Ферзена

еще в пути», – говорит Гаврила Алексич.

«Да, но надо спешить и отплывать уже завтра», –

добавляет Вернер фон Эндорф.

«Согласен, давайте сегодня завершим все наши дела в Риге,

а тем временем пусть слуги наймут нам судно», –

заключает граф Леопольд фон Ринек.

Может быть, такое решение наших героев

было слишком поспешным,

может быть, им стоило бы внимательно проверить слова

хозяина постоялого двора,

попробовать найти кого-нибудь, кто мог бы точно знать,

кто именно отправился в Палестину с рыцарем Иоахимом,

а не мчаться сломя голову в дальние края.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных, отважных

и, главное, молодых рыцарей,

а не трех умудренных годами старцев

и не трех мастеров сыскных дел.

LVII

Итак, на следующий день назначено отплытие.

Вечером боярин Гаврила пишет

и отправляет с проезжими русскими купцами письмо

своему князю Александру Невскому.

В сем письме он объявляет, что считает своим долгом

совершить паломничество в Палестину,

дабы отблагодарить Господа за выздоровление

от тяжкой раны, полученной под Копорьем,

и потому слагает с себя обязанности тысяцкого.

Тем же вечером граф Леопольд отправляется

к своему начальнику, императорскому послу

герцогу Генриху фон Бамбергу,

и объявляет, что собирается в Палестину,

дабы поклониться Святому Гробу Господню

и возблагодарить Господа за спасение

от мучительной казни в Новгороде.

Герцог поощряет сие желание,

но просит графа по пути заехать в Шпайер*,

где в это время находится император Фридрих,

дабы передать его величеству послание

и доложить о работе посольства.

Граф обещает это сделать и прощается с герцогом.

Тем же вечером барон Вернер отправляется

к магистру Ливонского ордена Дитриху фон Грюнингену.

Магистр вообще-то не должен сразу принимать барона,

так как тот согласно орденской дисциплине

обязан прежде обратиться к непосредственному начальнику –

Зегевольдскому комтуру Иоганну фон Меренгену,

но тут случай особый:

магистр был бы не против

получить в распоряжение своего ордена

такое огромное состояние,

какое оставил Вернеру его покойный дядя.

Поэтому Дитрих радушно принимает рыцаря фон Эндорфа,

предлагает ему забыть прежние обиды

и стать комтуром одного из новых замков на земле эстов.

Но Вернер тверд в своем решении:

«Магистр, ты обещал,

что разрешишь мне покинуть орден по окончании войны,

и вот теперь, когда война окончена,

я хочу вернуться к мирской жизни,

А для того, чтобы замолить грех сложения с себя

монашеских обетов,

я обязан отправиться в Святую Землю».

На это фон Грюнингену возразить нечего,

и он отпускает фон Эндорфа с миром.

И вот три благородных и отважных рыцаря свободны.

Как и положено заботливым сыновьям,

они пишут письма родителям

о том, что им предстоит богоугодное паломничество

в Святую Землю.

На следующий день наши герои отплывают из Риги в Любек.

Путь посуху из Ливонии в Священную Римскую империю,

к сожалению, невозможен,

так как перекрыт враждебной языческой Литвой

и католической, но не вполне дружественной Польшей.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, сколь непросто складываются отношения

Ливонского ордена с соседними странами.

*Также Шпейер.

LVIII

На корабле Гаврила вновь напевает свою любимую песнь

про светлую и прекрасно украшенную землю Русскую,

прославленную многими красотами.

На сей раз Вернер и Леопольд

слушают более внимательно.

Барон, немного освоивший русский язык во время плена,

обращает внимание на слова в конце песни:

«А в те годы – беда христианам»

и спрашивает: «О чем это?»

«О татарском завоевании», – отвечает Гаврила.

«Вы, русские, сами виноваты в том,

что вас завоевали татары, – вступает в разговор граф. –

Давно бы приняли истинную веру

и выступили против поганых заодно с нами,

добрыми католиками!

Наши силы были бы неисчислимы,

и вместе мы были бы непобедимы!

А теперь терпите, русские, татарское иго,

ползайте перед гнусными язычниками на коленях!»

«Неизвестно, что лучше –

ползать на коленях перед ханом или перед римским папою, –

возражает боярин. –

Как вы, латиняне, вели себя сорок лет назад

при взятии Царьграда, то есть Константинополя?

Как вели себя в завоеванных русских городах, в том же Пскове?

Татары хотя бы православную веру не трогают,

а вы сразу все наши храмы в латинские превращаете,

и народ насильно обращаете в латинство.

Вот и мою невесту Ольгу обратили.

Теперь ее искать приходится, и все по вашей вине.

Вот погодите, завоюют и вас татары,

так и вы печальные песни запоете».

«Не завоюют, – гордо говорит граф Леопольд,

который уже узнал от герцога Генриха фон Бамберга

все последние новости. –

Захватив Русь, хан пошел и дальше,

разорил многие города Польши, Моравии, Венгрии и Хорватии,

дошел до границ Священной Римской империи,

но затем силы поганых милостью Божией иссякли,

исчадия ада повернули назад

и вынуждены были удовольствоваться

полным подчинением Руси».

Вернер, несмотря на ненависть к графу Леопольду,

соглашается с ним, как католик с католиком:

«Да, воистину Господь рассудил справедливо:

ни одна страна, исповедующая истинную веру,

не захвачена и не стала вассалом безбожного Батыя.

И я думаю, что такое Божие наказание

было послано именно русским

за искажение христианской веры,

так же, как некогда было послано наказание византийцам

в виде доблестного крестоносного воинства,

взявшего Константинополь».

Гаврила цедит сквозь зубы, что не монаху-расстриге

судить о неисповедимых путях Господних,

и уходит в свою каюту.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о рассуждениях сих рыцарей

о заслуженном Божием наказании

для отступников от истинной христианской веры.

LIX

Пути Господни, конечно же, неисповедимы,

но тут сама собою напрашивается мысль,

что сам Господь противится тому,

чтобы наши герои нагнали паломников-госпитальеров

во главе с рыцарем Иоахимом фон Ферзеном.

В августе на Восточном море погода уже неустойчива,

и внезапно резко холодает,

поднимается сильный северный ветер.

Наученный горьким опытом барон фон Вернер

и сам не возражает против предложения капитана корабля

укрыться в ближайшей гавани – польском городе Гданьске,

и убеждает в такой необходимости Гаврилу и Леопольда.

Граф сначала называет барона трусом,

в ответ Вернер говорит,

что на поединке им в любом случае предстоит биться,

и к главной причине будущего поединка –

прекрасной псковитянке –

прибавляется еще одна – оскорбление.

Гаврила встает на сторону Вернера,

говорит, что у барона большой опыт в морских плаваниях,

что сам спасал его в устье реки Наровы после бури,

и готов поверить предчувствию и капитана, и Вернера.

Глупо будет потонуть всем разом, не найдя Ольги.

Граф нехотя уступает.

В Гданьске путешественникам приходится провести

несколько дней,

пока погода не улучшается.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, должны ли мы считать

такую задержку в пути Божиим промыслом,

или лишь разумной осторожностью со стороны сих рыцарей.

LX

Впрочем, задержка в Гданьске оказывается далеко не последней.

Прибыв в Любек, наши герои садятся на коней

и по великолепным имперским дорогам

отправляются в Шпайер.

Это немного в стороне от прямого пути в Италию,

откуда им предстоит отплыть в Палестину,

но граф Леопольд говорит своим спутникам,

что вначале он должен выполнить задание

герцога Генриха фон Бамберга

и получить в Шпайере аудиенцию

у его императорского величества,

и это может занять несколько дней, а то и неделю.

«Как это неделю? Мы тогда точно не догоним госпитальеров!» –

возмущаются Гаврила и Вернер.

«Мы и так вряд ли догоним их после того,

как потеряли столько времени в Гданьске

из-за трусости барона фон Эндорфа.

Еще одна задержка уже не имеет значения,

а я не хочу губить свою карьеру при дворе его величества:

такая прекрасная дама, как Ольга,

должна быть женою видного императорского сановника,

а не впавшего в немилость и никому не нужного неудачника

вроде бывшего тысяцкого или бывшего комтура».

Гаврила и Вернер скрежещут зубами от негодования,

особенно Гаврила,

некогда спасший неблагодарного графа от мучительной казни

ценою своего положения при княжеском дворе,

но поделать они ничего не могут, ибо связаны рыцарским словом.

А наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, как, далеко не в первый раз,

слова графа Леопольда жестоко ранят души

барона Вернера и боярина Гаврилы.

LXI

В Шпайере наши герои проводят неделю, а то и больше.

Вернер и Гаврила вновь отклоняют предложение графа

разместиться в доме для почетных гостей

и живут на постоялом дворе.

Граф селится при императорском дворце, решает свои дела,

и, наконец, приходит к своим соперникам

в прекрасном расположении духа:

«Можно ехать дальше!

Я получил предписание его величества Фридриха

отправиться в Святую Землю

не только отблагодарить Господа за свое чудесное спасение

от чудовищных зверств русских варваров,

но и для того, чтобы ознакомиться с тамошней обстановкою

и по возвращении доложить ее самому императору!

Его величество лично сказал,

что жаркий климат Палестины будет мне полезен

после жестоких морозов Руси,

и с ласковой улыбкою вспомнил слова пророка Захарии:

«Бегите из северной страны, говорит Господь!»

Вот так, неудачники!

Я найду в Святой Земле прекрасную псковитянку,

потом сделаю богоугодное дело,

убив русского варвара Гаврилу и расстригу-монаха Вернера,

потом вернусь в Империю и стану видным вельможею,

а моя жена, графиня Ольга фон Ринек,

будет блистать при императорском дворе!»

Слушая безудержное хвастовство Леопольда,

Гаврила и Вернер дрожат от ярости,

но поделать опять ничего не могут.

А наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, как слова графа Леопольда

вновь жестоко ранят души

барона Вернера и боярина Гаврилы.

LXII

По пути из Шпайера в Венецию нашим героям

Божией милостью сопутствует прекрасная погода,

они благополучно минуют альпийские перевалы

и останавливаются на ночлег

в южнотирольском городе Боцене*.

«Говорят, здешние женщины очень горячие! –

заявляет граф Леопольд своим спутникам,

сидя с ними за ужином. –

Я договорился с хозяином нашего постоялого двора,

он приведет мне какую-нибудь красавицу.

Не хотите присоединиться?

Он может и трех привести,

ему лишние деньги не помешают!»

«Да как ты можешь нам это предлагать!

Как тебе не стыдно блудить с тирольскими девками,

когда у тебя в сердце должна быть прекрасная псковитянка! –

возмущаются барон и боярин. –

Зачем тебе Ольга, если ты не соблюдаешь верность ей?

И тем более зачем тебе из-за нее

рисковать жизнью на поединках,

если у тебя и так хватает красавиц?»

«Даже странно, что вы при столь благородном происхождении

столь темны и невежественны! – отвечает граф. –

Ольга – прекрасная дама сердца,

которая должна быть у каждого рыцаря,

а все остальное – зов грешной плоти,

от него никуда не денешься.

А вас я убью не только из-за Ольги,

но и потому, что мне глубоко противны такие святоши, как вы.

Ладно, не хотите красавиц-тиролек – как хотите, дело ваше.

Да вон хозяин вроде уже ведет какую-то.

Все, я пошел. До завтра!»

Вернер, до глубины души возмущенный поведением Леопольда,

говорит Гавриле:

«Нам предстоит плавание на корабле,

и потихоньку столкнуть сего наглого развратника в море

будет несложно. Может быть, ты сделаешь это?

Ты же русский, что тебе наши честные рыцарские слова?»

Но Гаврила Алексич отвечает:

«Ты, немец, напрасно считаешь,

что нам, русским, незнакомы такие понятия,

как рыцарская честь и порядочность.

Я дал слово, и сдержу его.

Мало ли как себя ведет граф!

Он мне, конечно, глубоко противен,

но и ты, честно говоря, противен не меньше:

я не собираюсь прощать тебе,

что ты, пользуясь своим положением захватчика Пскова,

увел у меня невесту Ольгу

и обратил ее в богомерзкую латинскую веру». –

«А ты выкрал у меня письмо шведского короля

к магистру Ливонского ордена

и наверняка участвовал в его подделке!

Разве это порядочный поступок?» – спрашивает Вернер.

«Мне приходилось слышать такую поговорку франков:

на войне как на войне.

Я тебе уже говорил, что никто не звал вас, латинян,

нападать на мою страну,

а в том письме говорилось именно о нападении.

Расстроить планы врага – дело богоугодное,

и это не непорядочность, а военная хитрость».

Вернер не знает, что возразить,

в огорчении покидает стол и идет спать,

даже не окончив ужин.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, кому из наших героев

не спалось в ту ночь и по каким причинам.

*Также Больцано.

LXIII

На следующий день Гаврила и Вернер

несколько раз стучатся в дверь графа Леопольда,

но в ответ слышат, что лишний день задержки

уже не имеет никакого значения,

а он хочет перед дальней дорогою

сполна удовлетворить свои плотские желания.

Доведенный до бешенства Гаврила

даже собирается сломать дверь,

но Вернер не дает ему это сделать,

уважая стыдливость хотя и блудницы,

но все же дамы.

Только на следующий день юная,

но уже, к сожалению, продажная тиролька

тихо выскальзывает из комнаты графа.

И вот он готов к отъезду.

Еще четыре дня пути от Боцена,

и три благородных и отважных рыцаря

въезжают в славный город Венецию.

Как же прекрасно выглядят они

в расцвете сил, молодости и красоты,

на своих великолепных скакунах,

окруженные слугами и оруженосцами!

Граф Леопольд одет в синий плащ с золотым львом,

фамильным гербом ландграфов Вартбургских.

Боярин Гаврила – в алом плаще,

пожалованном князем Александром Невским

за героизм в битве на Неве.

На бароне Вернере – белый плащ

с изображениями красного креста и меча,

символов ордена Ливонских рыцарей Христа.

Такой плащ он имеет право носить, хотя и покинул орден,

и сие право дано ему пожизненно:

это прощальный подарок магистра Дитриха,

сделанный, надо полагать, не без задней мысли,

что доблестный и богатый рыцарь Вернер, нося этот плащ,

будет чаще вспоминать об ордене

и, может быть, в один прекрасный день захочет вновь

принять монашеские обеты и вернуться в ряды

рыцарей Христа Ливонии,

пожертвовав ордену свой огромный замок Фюссинг.

На улицах Венеции мало кто из прохожих не обернется

и не проводит взглядом кавалькаду

во главе с «белым», «алым» и «синим» рыцарями.

То, что наши герои не скрывают своего богатства,

и сыграет вскоре с ними злую шутку,

ибо они очень сильно привлекают внимание окружающих,

в том числе тех, чье внимание лучше бы не привлекать.

Да, быть столь роскошными, процветающими,

пышущими здоровьем

нашим героям осталось недолго.

Если бы они ведали, какие лишения им предстоят

в самом скором времени!

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, почему Господь не дал людям знать,

что их ждет в будущем.

LXIV

В венецианской гавани наши герои выясняют,

что корабль ордена Святого Иоанна

под начальством барона Иоахима фон Ферзена

отплыл в Палестину всего три дня назад:

пришлось очень долго ждать благоприятного ветра.

«Если бы ты не задержал всех нас сначала в Шпайере,

а потом в Боцене,

мы бы уже встретились с Ольгой!» –

пеняют графу барон и боярин.

Но Леопольд отвечает им:

«Вы что же, святоши,

не хотите выполнить свой христианский долг

и совершить паломничество в Святую Землю?

А коль скоро мы все равно отправляемся туда,

то и встреча с прекрасной псковитянкой пусть состоится там.

Возьмем в гавани хороший и быстрый корабль

и, если Бог даст, прибудем в Палестину

даже раньше госпитальеров.

Замолим в Храме Святого Гроба Господня все свои грехи,

и я смогу с чистой совестью жениться на Ольге,

а вы – с чистой совестью пасть от моего верного меча.

Так что все, что Господь ни делает, к лучшему».

Возразить на слова графа о паломничестве в Палестину

Вернеру и Гавриле нечего,

а к безудержному хвастовству своего спутника

они уже привыкли.

И наши герои нанимают небольшую, легкую и быструю галеру

и собираются отправиться уже на следующий день.

На сей раз, благодарение Господу,

граф не стал задерживать их,

удовлетворяя свои низкие плотские желания

с какой-нибудь юной венецианкою.

Вернер советует подождать отплытия купеческого каравана

и присоединиться к нему,

ибо знает, что в Адриатическом и Средиземном морях

много пиратов,

и в одиночку трудно, а то и невозможно

защититься от них.

Но Леопольд вновь обвиняет барона в трусости,

и на сей раз Гаврила встает на сторону графа:

«Караван отплывает только через неделю,

зачем терять столько времени?

Авось* пираты не встретятся,

к тому же наша галера быстрая, и злодеи ее вряд ли догонят».

Слово «авось» трудно перевести на наш язык,

но его часто используют русские,

когда идут на риск, гневя милосердного Господа.

Капитан корабля, уроженец Венеции,

тоже согласен рискнуть.

Наверно, когда мы узнаем, что произойдет вскоре,

уже на следующий день после отплытия,

нам покажется подозрительным,

что немолодой и опытный капитан

столь легко согласился пойти на риск,

даже не потребовав увеличения платы за проезд

и провоз многочисленных коней:

ведь верхом ехали не только наши герои,

но и их слуги, и оруженосцы,

а еще несколько коней везли немалую поклажу.

Нам покажется подозрительным и то,

что сей капитан, когда все уже готово к отплытию,

вдруг вспоминает, что у него не починен надорванный парус,

и просит отложить отъезд на день.

Но тогда наши герои, конечно же, об этом не думают.

И конечно же, им не дано знать,

что накануне их отплытия из небольшой бухточки

неподалеку от Венеции

выходит большая, прекрасно снаряженная, быстроходная

военная галера, на которой нет никаких флагов,

и ее команда, хотя и вооружена,

но ничуть не похожа на доблестных воинов его величества

или какого-нибудь из рыцарских орденов.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о сем странном корабле,

на котором нашим героям вскоре предстоит оказаться.

*В рукописи так и написано: «Avos».

LXV

На следующий день после отплытия сего странного судна

поднимает паруса и корабль наших героев.

Гребцы мерно взмахивают веслами,

помогая слабому, но попутному ветру.

Вернера, Гаврилу и Леопольда,

возможно, могло бы насторожить,

что капитан ведет их корабль не в открытом море,

а в виду итальянского берега, хотя и на большом удалении,

и сам все время смотрит в сторону суши,

будто чего-то ждет.

Но доблестные рыцари не обращают на это внимания,

сидят в большой каюте, пьют прекрасное тосканское вино

и лениво переругиваются.

«Ольга должна быть женою богатого человека

и ни в чем себе не отказывать,

поэтому Господь на моей стороне», –

как вы догадываетесь, это очередное хвастовство

графа Леопольда.

«Перестань, наконец! – раздражается барон Вернер. –

С тех пор как я волею Божией получил наследство

моего любезного дяди Генриха фон Фюссинга,

я вряд ли беднее тебя».

«Ну вот, теперь этот начал хвастаться! – злится Гаврила. –

Да мне князь Александр столько земли пожаловал

после битвы на Неве,

сколько вам, немцам, и не снилось

с вашими мелкими земельными наделами!

Моя страна велика и обильна, земли в ней много,

не то, что в вашей Германии!

И я смогу обеспечить Ольге Глебовне

достойную жизнь даже по меркам графа Леопольда!»

Вот о чем говорят три благородных и отважных рыцаря,

не боясь прогневать Господа подобными разговорами,

восхваляющими суетное богатство.

А ведь не зря Господь наш Иисус Христос говорил:

«Не собирайте себе сокровищ на земле,

где моль и ржа истребляют

и где воры подкапывают и крадут».

И вот оно, подтверждение пророческих Господних слов:

в каюту вбегают слуги Ильмар и Пахом

и взволнованно говорят:

«За нами гонится какой-то большой корабль!»

Рыцари спешно поднимаются на палубу.

«Вон то военное судно без флагов идет нам наперерез,

у него скорость гораздо больше, оно нас нагоняет,

а наш капитан даже не скомандовал гребцам

увеличить темп».

Наши герои бросаются к капитану:

«В чем дело? Что это за корабль?»

«Не знаю, благородные рыцари».

«Но это большая военная галера,

непохожая на имперские.

Что сему судну от нас надо? Не пиратское ли оно?

Если оно догонит нас, то нам не поздоровится:

там команда в несколько раз больше нашей.

Вели гребцам увеличить темп, капитан!»

Капитан командует,

но корабль если и стал двигаться быстрее, то ненамного.

«У тебя не гребцы, а сонные мухи!» – кричат наши герои.

Капитан оправдывается:

«Они устали после предыдущего плавания

и не успели отдохнуть.

Да сей большой корабль все равно нас догонит, как ни греби!»

«Тогда – к бою!»

«К какому бою?

Я не буду жертвовать собой и своими матросами!

Сражайтесь, благородные рыцари, если хотите, а нас увольте!» –

так говорит капитан, дрожа от страха,

или лишь делая вид, что дрожит.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о странном поведении капитана.

К тому же мы сейчас поймем, что его поведение –

отнюдь не странное,

просто сей венецианец, скорее всего, сговорился с пиратами.

LXVI

Когда большая галера приближается вплотную,

гребцы обоих кораблей складывают весла, дабы не поломать их,

пираты бросают крюки, сцепляют суда,

и несколько десятков злодеев перепрыгивают на палубу корабля,

на котором плывут наши герои.

Леопольд, Вернер и Гаврила, а также их слуги и оруженосцы

уже успели надеть доспехи, взять оружие

и стоят на палубе, выстроившись в круг,

прикрывшись щитами и выставив длинные мечи.

Некоторые пираты сразу бросаются вниз, в каюты,

в поисках того, чем можно поживиться.

Но большинство разбойников окружает наших героев.

Ни на коварного капитана-венецианца, ни на его матросов

никто даже внимания не обращает.

Капитан пиратского корабля,

невысокий и тучный ломбардец средних лет,

с высоты своей палубы

громким голосом предлагает нашим героям

сдаться на милость победителю.

Благородные и отважные рыцари переглядываются,

потом хором говорят: «Нет!»

«Тогда умрите», – молвит капитан,

подает знак своим злодеям, и закипает смертный бой.

Конечно же, если бы дело было в чистом поле,

то нашим рыцарям было бы не устоять

против множества пиратов,

некоторые из которых тоже весьма искусны в бою.

Но к счастью для графа, барона и боярина,

палуба узкая и неровная, мешают мачты и снасти,

и из нападающих одновременно могут подойти к ним

только человек десять,

а это всего-то чуть больше троих на одного,

а считая слуг и оруженосцев – и того меньше.

Все сражаются изо всех сил,

но несмотря на отчаянность ситуации,

наши герои поглядывают друг на друга:

как владеют мечами соперники в борьбе

за руку и сердце прекрасной псковитянки?

Вдруг Господь спасет их от пиратов,

они доберутся до Палестины, найдут Ольгу

и будут биться на поединках друг с другом?

Тогда знание излюбленных боевых приемов соперников

очень даже сможет пригодиться.

Впрочем, не забывают они и разить нападающих,

и еще через несколько минут

вокруг вырастает гора окровавленных трупов,

а из обороняющихся убиты только двое слуг.

Тогда главный пират,

видя, что дело оборачивается не в его пользу

и он зря теряет своих людей,

отзывает разбойников и велит стрелять

своим многочисленным лучникам.

Мощные рыцарские доспехи сии стрелы не пробивают,

но все слуги и оруженосцы,

в том числе и уже знакомые нам Ильмар и Пахом,

погибают сразу же.

Да упокоит Господь души героически павших

добрых католиков со святыми,

и да смилуется Он над заблудшими душами тех,

кто принадлежит к византийской вере.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о поминовении безвременно усопших.

LXVII

Через несколько минут капитан пиратского корабля

приказывает остановить стрельбу и обращается к нашим героям:

«Рано или поздно стрелы попадут в сочленения ваших доспехов

или в прорези в ваших забралах, и вы погибнете!

Лучше сдайтесь, доблестные рыцари,

и я обещаю сохранить вам жизнь!»

«А свободу?» – кричит ему Гаврила,

с ног до головы залитый чужой кровью.

«Ладно, и свободу обещаю,

уважая ваше боевое искусство!»

«Ну что, сдаемся?» – спрашивает боярин своих спутников,

тоже залитых с ног до головы кровью,

и тоже, благодарение Господу, чужой.

«Да, надо сдаваться, – печально говорит граф Леопольд. –

иначе нас тут просто перестреляют как бешеных псов, и все».

«Мысль о сдаче внушает мне отвращение,

но сражаться дальше было бы самоубийством,

а наша Святая церковь считает самоубийство грехом», –

таковы слова барона Вернера.

«Ну, если даже наши храбрейшие из смертных не против сдачи,

то и впрямь надо сдаваться», – усмехается Гаврила,

сохранивший способность шутить,

несмотря на отчаянность положения.

Впрочем, любовь к хорошей шутке, как известно,

вообще отличает русских,

они способны смеяться даже над собою,

что часто помогает им переносить невзгоды.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не об отличительных чертах русских людей,

которых, глядя на Гаврилу Алексича,

очень трудно называть варварами.

LXVIII

Благородные и отважные рыцари со вздохом сожаления

поднимают забрала, целуют свои мечи

и кладут оружие на палубу.

На Леопольда, Вернера и Гаврилу тут же набрасываются враги,

хватают за руки и ведут на пиратское судно.

«Я и не думал, неудачники, что вы такие сильные бойцы, –

невозмутимо говорит граф Гавриле и Вернеру. –

С вами будет непросто справиться в поединке за Ольгу».

«Могу тебе сказать то же самое, – кивает Гаврила графу, –

и насчет боевого искусства, и насчет неудачников.

Похоже, ты тоже оказался неудачником,

доблестный немецкий рыцарь».

«Ну, это мы еще посмотрим», – усмехается Леопольд. –

Ты не забыл, что нам обещана свобода?»

«Не очень-то я верю обещаниям морских разбойников», –

вздыхает Вернер.

И вот наши герои предстают

перед капитаном пиратского корабля.

Пираты тем временем продолжают шарить по их каютам

и забирают все вещи и деньги, которые еще не успели забрать.

Оружие, конечно, тоже.

По перекинутым сходням

на пиратское судно уводят всех рыцарских коней.

Корабли расцепляются и плывут в разные стороны.

Обратим внимание, что никто из злодеев

даже пальцем не тронул ни капитана-венецианца,

ни его матросов, ни их имущество.

Не это ли лучшее доказательство того, что коварный венецианец

был в сговоре с пиратами?

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, когда и где сей богомерзкий иуда

получал свои тридцать сребреников.

LXIX

«Кто вы, благородные храбрецы?» – спрашивает главный пират,

окруженный своей злодейской командою.

«Граф Леопольд фон Ринек».

«Барон Вернер фон Эндорф».

«Боярин Гаврила Алексич из Переяславля-Залесского».

«Ты русский, что ли? Не думал, что русские дружат с немцами.

А я Сезар из Комо, – говорит капитан. –

Хотите, рыцари, поступить ко мне на корабль?

Мне нужны такие отважные воины, как вы».

«Во-первых, не дай Бог никому быть такими друзьями, как мы,

а во-вторых, ты же обещал нам свободу, ломбардец!» –

отвечает ему Леопольд.

«Никто в мире не свободнее нас, морских разбойников!» –

возглашает главный пират под одобрительные крики

своих гнусных подчиненных.

«Ну, какая же это свобода – грабить и убивать?

Нет, может, кому-нибудь это нравится,

но мы не из таких», – гордо говорит Гаврила.

«Ты за других не говори, русский,

тем более что вы, как выясняется, и не друзья вовсе!

Ты не хочешь – так может, немцы захотят».

«Не захотим!» – почти что хором заявляют граф и барон.

«Ну что же, тем хуже для вас.

Мне как раз не хватает рабов на веслах.

Отправьте сих упрямцев на весельную палубу к Мураду».

«Но ты же обещал нам свободу!

Ты что же, не сдержишь обещание?» – возмущается граф.

Но у хитрого капитана уже готов ответ –

видимо, ему уже не впервой такое вероломство:

«Я обещал вам свободу,

но не сказал, когда вы ее получите!

Вот вы и получите ее через пять лет. Нет, через десять».

Пираты радостно хохочут, один из них добавляет:

«Они убили много наших,

так пусть получат свободу на том свете!

Давайте вздернем их на рее или утопим!»

«Нет, я обещал сохранить им жизнь,

к тому же нам нужны сильные и здоровые гребцы,

ибо предстоит большой поход», –

останавливает его капитан.

«И не стыдно тебе, Сезар,

грабить и обращать в рабство своих единоверцев?

Или ты не католик?» – упрекает капитана Вернер.

«Конечно же, я католик, и добрый католик.

Каждый раз, проходя мимо храма нашей веры,

я захожу туда, жертвую немало денег,

и священник отпускает мне все мои грехи,

не задавая вопросов о моем ремесле.

Так что стыдиться мне нечего».

«Погоди, погоди, ломбардец! Мы богатые и знатные люди,

и ты можешь получить за нас большой выкуп!» –

предлагает граф Леопольд.

«Выкуп – это хорошо,

но вам для этого надо будет связаться со своими,

это занимает много времени,

а мы подолгу не стоим ни в одной гавани,

и зимуем в глухих и тайных местах.

Так что с выкупом вряд ли получится».

«Так продай нас на любом невольничьем рынке,

и мы договоримся о выкупе с новым хозяином», –

не успокаивается Гаврила.

«Да какой мне смысл вас продавать?

Рабы-гребцы мне нужны самому!

К тому же если я вас продам, то нарушу обещание

дать вам свободу через десять лет! – смеется капитан. –

Все вам ясно? Это последний наш разговор:

Не в моих правилах беседовать с низкими рабами.

К Мураду их!» – заключает главный пират

и уходит в свою каюту.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о хитром и вероломном капитане-ломбардце.

LXX

Пираты срывают с наших героев

доспехи и одежду вплоть до исподнего,

и тащат рыцарей на весельную палубу,

где их встречает Мурад, высокий и тучный араб-египтянин

с лицом, похожим на маску рыцарского шлема.

Он дает Вернеру, Гавриле и Леопольду

какие-то грязные куски холста – прикрыть срам,

с помощью двух надсмотрщиков надевает им на ноги

и намертво заклепывает тяжелые цепи,

и рассаживает на весла в разных концах корабля,

так что они даже не могут общаться между собою.

Впрочем, может, это и к лучшему,

ибо при их ненависти друг к другу

общение только ухудшило бы их и без того тяжкую долю.

А доля раба-гребца воистину тяжкая.

Еда – в лучшем случае грубая похлебка,

в худшем – заплесневелые сухари.

Вода – чаще всего затхлая, с омерзительным запахом.

Сон – несколько часов в день на голых досках,

и то он часто прерывается окриками надсмотрщиков,

если надо срочно браться за весла.

Одежда – одна и та же в любую погоду:

лоскуток холста вокруг бедер.

Работа – тяжелейшая,

ведь гребцу стоит только промедлить и потерять темп,

который отбивает барабанщик, –

и сначала в его спину бьет весло, которое позади него,

а потом на нее же обрушивается удар бича надсмотрщика.

Наши герои – сильные молодые воины,

закаленные в боях и походах,

но одно дело – без устали скакать на коне,

носить на себе тяжелые доспехи и махать мечом,

и совсем другое – ворочать огромное весло.

К тому же раньше их все уважали,

у них были слуги, деньги, дома,

дом же раба-гребца – галера,

и отношение к рабу примерно такое же,

как к бездомной собаке, а то и хуже.

Не раз случается, что наши герои, как и другие гребцы,

падают от усталости и перегрева,

и Мурад лечит их по-своему –

окатывает из большой бадьи морской водою,

а потом поднимает пинками и ударами бича.

Неудивительно, что три благородных и отважных рыцаря

уже через месяц выглядят ослабшими и исхудавшими.

Их руки – в кровавых мозолях, спины – в шрамах от бича.

Впрочем, так же выглядят и остальные рабы,

которых на большом пиратском корабле более полусотни.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о тяжкой доле раба-галерника.

LXXI

Сентябрь на Средиземном море в том году выдался жарким.

Вернер лучше переносит жару, чем Леопольд и Гаврила,

ибо он родом из Баварии,

где теплее, чем в Вартбурге и Переяславле-Залесском,

но и барону крайне тяжело.

А измученный и истощенный граф Леопольд

вскоре забывает о рыцарской чести

и просит Мурада передать капитану,

что согласен поступить в пираты.

Граф не говорит по-арабски,

а Мурад не знает ни одного другого языка,

или делает вид, что не знает,

и ничего капитану не передает.

Леопольд начинает кричать,

пытаясь привлечь внимание ломбардца Сезара,

который находится далеко от гребцов – на кормовой надстройке.

И тогда Мурад, то ли не понимая, в чем дело,

то ли очень хорошо понимая,

но не желая остаться без сильного гребца,

обрушивает на графа страшный удар кулака.

Леопольд падает без сознания.

Обычное «лекарство» в виде бадьи с морской водою,

потом несколько ударов бича –

и некогда гордый граф Леопольд фон Ринек

приходит в чувство и покорно берется за греблю,

утирая кровь с разбитого лица.

И все идет по-старому.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, сколько еще купеческих кораблей пиратская галера

успела ограбить до наступления зимы.

LXXII

Упомним только об одной попытке ограбления,

приведшей к тяжелому ранению главного пирата.

Вообще-то хитрый ломбардец Сезар не рисковал понапрасну

и предпочитал нападать только на те корабли,

капитаны которых заранее предупреждали его,

что плывут с богатыми путниками и ценным грузом,

и при этом со слабой охраною.

Ведь иуда-венецианец, сдавший пиратам наших героев,

был в злокозненном деле предательства

не первым и не последним.

Но тут Сезар, проплывая недалеко от Мальты,

замечает одинокий купеческий неф, идущий навстречу,

и не может удержаться от соблазна напасть.

Догнать большой тихоходный корабль удается быстро,

тем более что ветер очень слабый,

и неф почти не движется.

Но когда пиратская галера подходит к нему

и разбойники уже готовятся на него высадиться,

оттуда начинается такая стрельба из тяжелых арбалетов,

что добрая четверть нападающих сразу падает

либо мертвыми, либо ранеными.

Падает и капитан Сезар, с которым происходит то же,

что некогда с Гаврилой под Копорьем:

стрела попадает в шею.

Истекающего кровью ломбардца относят в каюту,

Место капитана заступает его помощник, еврей Ицхак,

галера разворачивается и мчится прочь от корабля,

на котором оказалась столь мощная охрана.

Что вез тот неф, для пиратов осталось тайною,

неважно это и для нас,

ибо наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, что возят в Средиземном море

купеческие корабли.

LXXIII

Пока капитан Сезар медленно и тяжело выздоравливает,

наши герои не имеют вообще никакой надежды спастись

от участи рабов-гребцов:

даже если им удастся найти способ в обход Мурада

известить помощника капитана о своем желании стать пиратами,

Ицхак все равно не имеет права освобождать рабов.

Да и не чувствуют такого желания Вернер и Гаврила:

они справедливо считают, что лучше быть рабом

с кровавыми мозолями на руках,

чем заниматься богопротивным разбойничьим делом.

Что касается графа Леопольда, то он решил пока потерпеть

и подождать какого-нибудь удобного случая,

тем более что участь раба на галере

все же лучше участи раба, например, в каменоломне:

поскольку скорость очень важна для пиратского корабля,

совсем ослабеть гребцам не дают,

только у некоторых не выдерживает сердце,

но у наших героев, слава Богу, с сердцем пока все в порядке,

ведь они провели на галере не десять лет,

когда их тела успели бы полностью износиться,

а менее полугода.

Несколько раз Мурад даже устраивает своим гребцам «хороводы»:

так называются гнусные оргии,

разгорающиеся, когда на захваченных кораблях много женщин,

и пираты, удовлетворив свою низкую похоть,

отдают некоторых из них рабам.

Чаще всего после «хоровода» женщины либо погибают,

либо на всю жизнь остаются калеками,

ибо им приходится познать не только грубые сношения

с несколькими десятками похотливых мужчин,

стосковавшихся по женской плоти,

но и всяческие издевательства со стороны сих мужчин –

удары, щипки, укусы, удушение, выкручивание рук

и многое другое, о чем лучше умолчать.

Содранная кожа, сломанные пальцы, разорванные груди,

выдавленные глаза, откушенные уши, выбитые зубы –

все это в дополнение к сильнейшим внутренним повреждениям,

получаемым при столь множественных плотских сношениях,

часто сводит несчастных женщин в могилу,

которую они находят тут же – в морских волнах.

Конечно, не все гребцы принимают участие в «хороводах»,

этим брезгует даже граф Леопольд,

не говоря уж о бароне Вернере и боярине Гавриле,

но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о неприглядных подробностях жизни рабов-галерников.

LXXIV

Думают ли три благородных и отважных рыцаря

о прекрасной псковитянке Ольге

в то время, когда ворочают тяжелыми веслами

или глядят на то, что вытворяют их товарищи по гребле

с несчастными пленницами во время «хороводов»?

Сказать, что нашим героям не до Ольги, –

значило бы погрешить против истины.

Конечно же, они о ней и думают, и вспоминают,

и ищут глазами на просторной весельной палубе

своих соперников по будущему обладанию ею,

Но все это, в том числе и предстоящие поединки,

сейчас не главное,

ибо цель наших героев другая – просто выжить.

И они пока что, благодарение Пресвятой Деве, живы.

Приходит зима – время штормов,

и Ицхак уводит корабль

в укромную бухточку где-то на Кипре,

галеру вытаскивают на берег и чистят днище от ракушек.

Разумеется, это делают рабы,

пираты же просто отдыхают и набираются сил

перед новыми походами.

Хотя на Кипре зимы и мягкие, но все равно холодно,

даже иногда выпадает снег,

и Мураду волей-неволей приходится выдать рабам

теплые плащи, дабы они не замерзли насмерть.

Работа по очистке днища не столь тяжела, как гребля,

и три благородных и отважных рыцаря,

наконец, получают возможность пообщаться друг с другом.

«Видели бы вы, на кого вы похожи», –

усмехается граф Леопольд,

глядя на худых и обросших бородами

барона Вернера и боярина Гаврилу.

«Да ты на себя посмотри», – отвечают ему рыцари.

«Посмотрел бы, да жаль, зеркала нет».

Приятно, что наши герои не теряют присутствия духа

и в душе даже рады возможности поговорить друг с другом:

ведь на корабле с ними соседствуют люди

гораздо более низкого происхождения.

Говорят рыцари о том, что надо бы бежать,

только непонятно, как это сделать:

на ногах у них по-прежнему тяжелые цепи,

да и надсмотрщики не сводят с них глаз.

«Что же ты не смог стать пиратом?» –

насмешливо спрашивает графа Гаврила.

«Погоди, русский галерник,

я не стал пиратом – так стану надсмотрщиком.

Арабский язык я уже выучил:

рядом со мною на весле сидит араб,

и я не брезгую с ним разговаривать.

Скоро я смогу договориться с Мурадом,

и как только место надсмотрщика освободится, займу его.

А надсмотрщики часто получают свободу,

рано или поздно получу ее и я,

А вы, неудачники, так и сдохнете на веслах,

и Ольга достанется мне даже без поединков».

«По мне, так быть надсмотрщиком –

еще хуже, чем пиратом, –

хмуро говорит Вернер. –

И почему ты надеешься занять это место, граф?

Мало ли желающих?»

«Потому что я высокий и сильный,

надсмотрщики должны быть именно такими,

дабы их уважали и боялись».

«Был бы ты при твоем росте и силе немного поскромнее,

так цены бы тебе не было», – усмехается боярин Гаврила.

На этом разговор прерывается:

подходит Мурад, и рыцари спешно возвращаются к работе,

дабы не заслужить побои.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, что начинается 1243 год от Рождества Христова,

проходит зима,

и пиратская галера вновь отправляется в плавание.

LXXV

Оказывается, граф Леопольд хвастался не напрасно:

ему сразу после отплытия с Кипра

действительно удается стать надсмотрщиком.

Немного ранее один из сих недостойных людей,

избивающих и унижающих себе подобных,

не просто получил свободу, а добыл ее:

пользуясь тем, что надсмотрщики не закованы в цепи,

он бежал с корабля, прикончив другого надсмотрщика,

пытавшегося ему помешать.

И Мурад, и помощник капитана Ицхак,

и сам капитан-ломбардец Сезар,

понемногу оправляющийся после ранения,

пришли в бешенство, но что они могли поделать?

Кипр – большой остров,

искать на нем человека – как иголку в стоге сена,

тем более что пираты боялись далеко отходить от побережья,

дабы не попасться воинам Кипрского королевства.

Более того – была опасность, что бежавший надсмотрщик

наведет кипрские войска на место стоянки пиратов.

Словом, злодеи были вынуждены срочно сворачивать все работы,

спускать галеру на воду и отправляться в плавание раньше срока.

И теперь Мураду приходится подыскивать

двух новых надсмотрщиков.

Одним из них становится граф Леопольд фон Ринек.

Ему удается убедить Мурада, что благородные рыцари –

самые надежные надсмотрщики,

ибо могут дать слово, что не убегут, и будут держать его.

Но есть еще одна сложность.

Вообще-то на пиратской галере господствует веротерпимость:

например, капитан – католик, помощник – иудей,

много и приверженцев византийской веры,

и магометан, и язычников.

Но бежавший был католиком,

и магометанин Мурад после этого бегства требует,

чтобы все его надсмотрщики были одной веры с ним,

в противном случае, как он говорит,

он не сможет им вполне доверять.

И что бы вы думали?

Граф, не моргнув глазом

и, похоже, не испытывая угрызений совести,

изменяет истинной католической вере!

Мурад снимает с него цепи,

и один из пиратов, который когда-то был муллою,

быстро проводит обряд.

Вряд ли сей обряд по магометанским понятиям действителен,

поскольку его проводит не обычный мулла, а пират,

чьи руки в крови не то что по локоть, а по самые плечи,

но вероотступничество графа

от этого не становится простительным.

Перед пиратом-муллою и всеми магометанами,

что были на корабле,

Леопольд поднимает руку и трижды произносит слова Шахады –

так называемого «главного мусульманского свидетельства»,

звучащего примерно так:

«Я знаю, верую всем сердцем и подтверждаю на словах,

что нет бога, кроме Единого Создателя – Аллаха,

а Мухаммед – его последний посланник».

Вот как низко пал Леопольд фон Ринек.

Но мы с вами на галерах, благодарение Господу, не были,

и не знаем – может быть, труд раба-гребца

действительно может довести доброго католика

до такой крайности.

Но ведь Вернер и Гаврила так не поступили!

Впрочем, Господь нам всем судья.

А если кого-то интересует, была ли поставлена графу

мерзкая диаволова печать – обрезание,

то скажем, что хитрый Леопольд смог ее счастливо избегнуть:

сей отвратительный обряд для магометан желателен,

но не обязателен,

и граф заверил Мурада, что сделает обрезание позже,

когда они будут в настоящей мечети, а не на галере.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, какие гнусные обряды сопутствуют принятию

безбожной веры лжепророка Магомета.

LXXVI

Осталось еще одно свободное место надсмотрщика,

и граф, которого теперь можно так называть лишь условно,

ибо магометанин не может иметь графского достоинства,

вдруг решает сделать доброе дело – так, как он это понимает.

Сначала он подходит к барону:

«Хочешь, Вернер, я замолвлю за тебя слово Мураду?

Я убедил сего тупого египтянина,

что благородные рыцари – лучшие надсмотрщики.

Так что бросай весло, принимай магометанство,

давай нехристю слово, что не убежишь,

и все у тебя будет хорошо!»

«Нет, вероотступник, не стану я надсмотрщиком,

не хочу избивать и унижать несчастных людей!»

«Так помрешь же за этим веслом!»

«Лучше умереть с чистой совестью,

нежели жить с запятнанной!» –

гордо отвечает фон Эндорф.

«Ну и напрасно, барон, – говорит Леопольд. –

Ладно, греби пока, а там посмотрим».

Граф направляется на другой конец весельной палубы,

где трудится Гаврила Алексич,

делает боярину такое же предложение, как Вернеру,

и слышит в ответ слова,

которые мы здесь не можем привести,

ибо наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а Гаврила отказывает вероотступнику

в весьма грубых выражениях,

не подходящих для нашей возвышенной песни.

LXXVII

В итоге второе свободное место надсмотрщика

занимает араб, сидевший рядом с графом на веслах.

Проходит весна, проходит лето,

наши герои трудятся на галере уже год.

Граф-надсмотрщик Леопольд отъелся, располнел,

кричит на гребцов не хуже Мурада,

и его бич – настоящая гроза несчастных рабов.

Барону Вернеру и боярину Гавриле

достается от него ударов не меньше, чем другим:

Леопольд боится, что Мурад заподозрит его в жалости

к рабам благородного происхождения

и вернет обратно за весло.

Но тут происходит то, чего меньше всего ожидали

и Вернер, и Гаврила.

Уже наступила осень, пиратской галере скоро на зимовку,

и вдруг спокойной и тихой ночью,

когда галера идет под парусом по Средиземному морю

и усталые гребцы спят мертвым сном,

Леопольд потихоньку будит Вернера, дает ему обломок пилы,

украденный где-то в большом корабельном хозяйстве,

и шепчет: «Барон, у тебя есть две недели

на то, чтобы надпилить свою цепь

так, чтобы ее можно было разорвать.

Держи это в тайне от соседей:

среди них могут оказаться предатели».

Вернер молча прячет обломок пилы

в складки своей набедренной повязки.

То же самое граф потом говорит Гавриле

и дает такой же обломок.

Две недели барон и боярин пилят свои цепи.

Это непросто, ибо пилить можно лишь тогда,

когда соседи-гребцы спят, и надсмотрщики далеко.

Но вот, наконец, с Божией помощью цепи почти перепилены,

один рывок – и они спадут.

Через две недели, в такую же тихую и спокойную ночь,

граф вновь дежурит на весельной палубе.

Он подходит к Вернеру и шепчет ему:

«Все готово?»

«Да».

«По-тихому снимай цепи и иди за мною».

Они вместе подходят к Гавриле,

и вот боярин тоже свободен от цепей.

Леопольд молвит: «Теперь пойдем к помощнику Ицхаку.

К каюте капитана Сезара трудно пробраться незамеченными,

а нам нужно оружие, его много не только у Сезара,

но и у Ицхака».

Наши герои пробираются к каюте помощника капитана.

Дверь заперта. Леопольд стучится.

«Кто там?» – раздается сонный голос.

«Вставай, Ицхак, капитан срочно зовет», –

говорит граф по-арабски:

Ицхак, уроженец Палестины, прекрасно знает сей язык.

Ворча на то, что его поднимают среди ночи,

помощник выходит из своей каюты

и тут же встречает свою смерть:

Гаврила бьет его в висок кулаком, обмотанным обрывком цепи.

Три благородных и отважных рыцаря входят внутрь,

снимают со стен развешанные там сабли и кинжалы

и начинают захват пиратского корабля.

Силы у них, конечно, не те, что раньше,

но на их стороне – незабытое воинское искусство,

внезапность и ночная тьма.

Они медленно и осторожно продвигаются по верхней палубе

и точными ударами сабель и кинжалов

убивают всех, кто там находится.

Потом тихо входят в большие каюты, где крепко спят пираты,

и режут горло всем спящим.

То же самое проделывают с надсмотрщиками и Мурадом.

Из злодеев никто не выжил,

кроме капитана Сезара, которого граф решил пока не убивать,

дабы утром устроить казнь.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о неприглядном зрелище, которое теперь представляет собою

галера, залитая кровью как скотобойня.

LXXVIII

Все рабы бурно радуются своему освобождению.

Наши герои дают им инструменты, дабы они сбили цепи,

и вот уже все свободны,

выбрасывают в море трупы пиратов,

расхаживают по галере, ищут что поесть, во что одеться,

многие занимаются поиском денег и драгоценностей.

Наступает утро.

Капитан Сезар, потягиваясь, выходит из своей каюты

и не сразу понимает, что произошло:

галерою управляют какие-то люди, которых он не знает.

Наконец он смекает, что корабль захвачен,

бросается обратно в каюту за оружием,

но его сразу же хватают.

«Доброе утро, ломбардец! –

насмешливо говорит подошедший граф. –

Как тебе спалось?

Я специально повелел тебя не будить,

дабы ты хорошенько выспался перед тем,

как отправишься в ад!»

И Леопольд обращается к бывшим рабам:

«Какой смертью казним этого мерзавца?»

«Повесить! Четвертовать! Бросить в море!» – звучат голоса.

«Нет, все это – слишком легкая смерть.

Давайте устроим ему «хоровод»! – придумывает граф.

«Как тебе не стыдно, ты же благородный человек!

Прикончим злодея побыстрее, и все!» –

пытается остановить Леопольда Гаврила.

«А своего князя Александра ты считаешь благородным?

Почему же ты не останавливал его,

когда он готовил в Новгороде

мучительную казнь для пленных рыцарей?

Нет уж, пусть коварный ломбардский лжец

получит по заслугам!»

«Ты ведь давал честное слово,

когда становился надсмотрщиком…» –

дрожащим голосом упрекает Леопольда Сезар.

«А ты помнишь, какое я давал слово? Что не убегу!

Так я и не убежал!

А не захватывать галеру я слова не давал!

Ты, ломбардец, думаешь, я глупее тебя?

Вспомни, как ты обещал нам свободу

и ухитрился не нарушить свое обещание,

при этом больше года продержав нас в рабстве,

пока мы сами не освободились!» –

восклицает граф и оборачивается к бывшим рабам:

«Приступайте к «хороводу»! Кто первый?»

И казнь ломбардца начинается.

Гаврила и Вернер с омерзением удаляются в каюту.

Из соображений человеколюбия мы не будем описывать,

что придумывал каждый из бывших рабов,

дабы причинить мучения бывшему капитану.

Наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, через сколько времени был выброшен в море

безжизненный и бесформенный кусок кровавого мяса,

который еще недавно был Сезаром из Комо.

LXXIX

После окончания казни наши герои вновь собираются на палубе.

Они уже аккуратно пострижены, чисто выбриты, хорошо одеты.

Вернер даже разыскал свой плащ Ливонского ордена.

Леопольд и Гаврила своих плащей не нашли:

видимо, их уже продали, как и рыцарских коней.

Мечи, принадлежавшие боярину, барону и графу,

тоже не нашлись, но они взяли другие, ненамного хуже.

«Я не успел выразить тебе свою глубокую благодарность,

граф фон Ринек», –

церемонно говорит барон Вернер.

«Да, Леопольд, спасибо тебе», – вторит ему Гаврила.

«Ладно вам, какая тут благодарность!

Я вообще-то и для себя старался:

чем махать бичом на галере,

лучше быть императорским сановником

с красавицей-женою Ольгой».

«Ты опять за свое!

Выиграй поединки сначала, а потом хвастайся», –

усмехаются Гаврила и Вернер,

надо сказать, уже без обиды:

видимо, привыкли к манере графа.

«Да, до встречи с Ольгой еще далеко.

Я, например, вообще не знаю, где мы сейчас находимся,

кроме того, что где-то в Средиземном море.

Кто-нибудь из вас понимает в судовождении?» –

спрашивает Леопольд.

«Я слышал, что в море определяют местоположение

по солнцу и звездам,

но не умею это делать», – говорит фон Эндорф.

«И я не умею», – молвит Гаврила.

«И я. Давайте искать, кто умеет, среди освобожденных».

Поискали, но не нашли.

Решили просто плыть на север,

все-таки на северном средиземноморском побережье

почти все страны – Божией милостью христианские.

Дождались ночи, нашли Полярную звезду,

благо небо было безоблачным,

и поплыли в этом направлении.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, как сии рыцари вели галеру по Средиземному морю.

LXXX

И вот, наконец, через несколько дней неторопливого плавания –

неторопливого, ибо ветер по-прежнему слабый,

а гребцов теперь никто не подгоняет

и они вовсе не напрягаются, –

галере, управляемой нашими героями,

встречается большой военный корабль Никейской империи.

Сейчас эта империя уже не существует,

и мало кто о ней помнит,

а в те времена она была самым могучим

государством в Малой Азии.

После того как в 1204 году от Рождества Христова

наше доблестное крестоносное воинство

взяло Константинополь,

спасшиеся бегством правители Византии

смогли основать и укрепить новое государство

со столицею в городе Никее.

Не знаю, за какие грехи Господь отвернулся

от добрых католиков,

после двести четвертого года управлявших Константинополем

и создавших вокруг сего города Латинскую империю,

но никейцам при помощи Болгарского царства

удалось выиграть все войны

с сим достойным, но, к сожалению, ныне

уже не существующим католическим государством,

вернуть себе Константинополь и воссоздать Византию,

причем даже более сильной, нежели она была

до двести четвертого года.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не об истории малоазиатских государств.

LXXXI

Капитан никейского корабля готовится к бою,

но с палубы галеры ему приветственно машут,

и он понимает, что перед ним не враги, а друзья.

Подведя свой корабль вплотную,

он знакомится с нашими героями.

Выслушав историю бывшей пиратской галеры,

он высаживает на нее воинский отряд

во главе с опытным судоводителем

и велит двигаться в сторону Смирны* –

крупнейшего приморского города Никейской империи.

Это оказалось недалеко, всего пара дней пути.

В Смирне освобожденные рабы собираются сойти на берег,

но их неожиданно задерживают:

выясняется, что из-за тяжелой обстановки,

вызванной войною с Латинской империей,

свободу получат только те,

кто исповедует византийскую веру,

принятую в Никейской империи.

Остальные же должны будут свою свободу отработать:

они до конца войны поступят в распоряжение имперских войск

и будут строить укрепления, прислуживать воинам,

ухаживать за лошадями

и заниматься прочими подсобными работами.

Опять же, грести на военных галерах.

Впрочем, если кто-то пожелает византийскую веру принять,

то тотчас же получит свободу.

Наверно, никто уже не удивится, если узнает,

что граф Леопольд фон Ринек немедленно соглашается

присоединиться к сей вере,

сторонники которой именуют себя «православными»,

самонадеянно претендуя

на единственную правильность вероисповедания.

«Где одна ложная вера, там и другая,

и православие даже лучше, чем магометанство,

которое я уже был вынужден принять.

Все равно рано или поздно мы прибудем в Иерусалим,

там я и покаюсь, и замолю все свои грехи:

лучше места для этого нет», –

тихо оправдывается граф перед своими спутниками.

Заметим, оправдывается,

а не заявляет в своей излюбленной манере что-нибудь вроде:

«Делаю что хочу, и не лезьте, неудачники, в мои дела».

Да и Вернер, и Гаврила

уже смотрят и друг на друга, и на графа

без прежней ненависти.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, насколько изменилось отношение друг к другу

наших героев после рабства на галере.

*Ныне Измир.

LXXXII

Но вернемся к принятию или неприятию византийской веры.

Гаврила Алексич и так ее исповедует,

у него не возникает никаких сложностей.

А вот у Вернера фон Эндорфа сложности появляются,

и весьма серьезные,

ибо он, верный своим богоугодным убеждениям,

наотрез отказывается принять чужую веру.

Леопольд говорит ему, что в этом нет ничего страшного,

они смогут покаяться и вернуться в истинную веру

в первом же встреченном католическом храме.

А Гаврила пытается убедить барона,

что византийская вера якобы ближе к заветам

Господа нашего Иисуса Христа.

Но даже если бы граф и боярин были величайшими

из византийских проповедников,

а не малосведущими в богословии воинами,

им не удалось бы склонить непреклонного барона

изменить своей вере.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о достойной восхищения твердости убеждений

такого истинного католика, как фон Эндорф.

LXXXIII

И вот три благородных и отважных рыцаря разлучаются.

Вернера и других бывших рабов с пиратской галеры,

не пожелавших изменить своей вере,

отправляют в большой караван-сарай неподалеку от гавани,

где содержат под охраною.

Графа Леопольда и еще нескольких бывших рабов

тоже под охраною приводят в церковь,

где они принимают византийскую веру.

А Гаврила Алексич перед никейским чиновником

крестится по-византийски и читает греческий «Символ веры»,

после чего получает свободу и уходит куда-то в город.

Но когда Леопольд после исповеди и причастия,

сопровождающих переход в византийскую веру,

уже без охраны выходит из храма,

оказывается, что снаружи его ждет Гаврила.

«Ну, здравствуй, православный», – шутит боярин,

прекрасно понимая, какой из графа «православный»,

и потом говорит уже серьезно:

«Я проследил, куда увели нашего барона. Пошли выручать».

Наверно, кто-то ждет, что Леопольд начнет убеждать Гаврилу

оставить Вернера в Смирне

и отправляться в Иерусалим искать Ольгу без него:

дескать, одним соперником будет меньше.

Но, как ни странно, граф ничего такого не говорит,

наоборот – благодарит боярина за расторопность

и вместе с ним поздним вечером

отправляется по узким улочкам Смирны

к месту нового заточения барона.

Караван-сарай, где держат рабов, охраняется плохо,

всего два стражника у входа,

но подобраться к ним незаметно невозможно:

к дверям ведет узкий проход между двух стен.

Тогда граф и боярин, спрятав под одеждою кинжалы,

неспешной походкою подходят к стражникам

и спрашивают дорогу в гавань:

дескать, заблудились в сумерках.

Те начинают объяснять,

но тотчас же чувствуют, что к их шеям приставлены кинжалы.

Граф Леопольд шепчет по-гречески:

«Нам нужен всего один человек, имя его Вернер.

На нем белый плащ с изображениями красного креста и меча.

Списки вновь поступивших рабов

наверняка еще не составлены,

и вряд ли ваше начальство заметит исчезновение Вернера:

одним рабом больше, одним меньше.

Выведете сего человека – получите хорошую плату,

не выведете – получите удар кинжалом».

Стражники соглашаются, да у них и нет другого выхода.

Один из них остается заложником,

другой заходит внутрь и вскоре выводит барона.

Гаврила и Леопольд честно отдают стражникам почти все деньги,

захваченные на пиратской галере.

Но Вернер не хочет идти,

пока не выпустят всех остальных,

кто сидит в караван-сарае и страдает за веру.

Боярин и граф говорят ему:

«У нас слишком мало денег, чтобы кого-нибудь еще выкупить.

Мы, конечно, можем убить сих стражников

и выпустить всех узников,

но тогда завтра в Смирне поднимется тревога, нас будут искать,

а в чужом и незнакомом городе мы вряд ли сможем скрыться».

Вернер пытается возражать, но Гаврила и Леопольд

с двух сторон подхватывают его под руки и уводят.

Барон еще слишком слаб после галерного рабства,

чтобы сопротивляться могучему графу

и боярину, который ослаб, но не настолько,

ибо русские вообще более выносливы,

чем мы, хранимые Господом германцы.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, хорошо или плохо поступили граф и боярин,

пощадив стражников и спасши барона, но при этом

бросив многих своих товарищей по галерному рабству

на произвол судьбы и никейских властей.

LXXXIV

Погони за нашими героями, слава Богу, нет,

и они спокойно думают, как продолжить путь в Иерусалим.

Корабли, идущие в Палестину,

в Смирне обычно не останавливаются,

но зато через город проходят пешие паломнические караваны.

Леопольду, Вернеру и Гавриле

прохожие показывают большой караван-сарай,

где ночуют паломники-католики.

Несмотря на войну Никейской империи с Латинской,

паломники проходят беспрепятственно по обеим странам:

такова традиция еще со времен Византийской империи

и первых крестовых походов.

Наших героев, искусных и многоопытных воинов,

с радостью принимают в охрану

первого же встреченного ими паломнического каравана:

по пути встречается немало разбойников,

и хотя паломники находятся под защитою Господа,

но и сами они тоже должны думать о своей защите.

В караване есть католические священники, и один из них

отпускает Леопольду грехи вероотступничества

и возвращает графа в истинную веру,

наложив на него епитимью в виде паломничества

в Святую Землю,

куда караван и направляется.

Наступает ненастная анатолийская зима,

и паломники движутся очень медленно,

ибо горные перевалы зимою особенно опасны,

дороги через них покрыты снегом,

а поклониться Святому Гробу Господню идут и калеки,

и больные, и престарелые, и женщины, и даже дети.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, кто и по каким причинам совершает

богоугодное паломничество в Святую Землю.

LXXXV

Впрочем, зимний поход имеет свои преимущества:

в сие время года разбойники обычно не нападают на караваны,

а отдыхают и делят добычу.

Ни одного разбойного нападения

Божией милостью не испытал и караван,

в котором идут герои нашей песни.

Сие тем более отрадно,

потому что на их пути лежит беспокойный

Иконийский, или Румский султанат.

Сие магометанское государство возникло

после завоевания малоазиатской части Византийской империи

нечестивыми турками,

и ко времени появления там наших героев

владело немалой частью Малой Азии

и сопредельных стран.

Впрочем, на сей султанат лет за десять

до описываемых нами событий

напали те же язычники-татары,

которые разорили и подчинили Русь.

Сначала это были не более чем набеги,

но в том же сорок втором году, когда произошла

описанная нами Ледовая битва на озере Пейпус,

татарский военачальник Байджу

начал против Иконийского султаната большую войну.

Татары завоевали половину сей магометанской страны,

и ее верховным правителем стал тот же хан Батый,

который правил и Русью.

Оставшаяся часть султаната платила немалую дань.

В стране начался голод,

толпы беженцев кочевали с востока на запад,

стремясь спастись от грозных завоевателей.

А в наше время уже весь султанат –

вассал Татарского государства.

Как мы видим, казнь египетская в виде неверных татар

посылается не только тем, кто исповедует византийскую веру,

но и тем, кто исповедует магометанство.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, насколько справедлив Господь.

LXXXVI

Усталые, голодные и продрогшие паломники

медленно продвигаются на восток.

Впереди каравана идет турок-проводник,

а сразу за ним – барон Вернер фон Эндорф,

граф Леопольд фон Ринек и боярин Гаврила Алексич.

Холодно, сыро. В сырость даже слабые заморозки

переносятся труднее, чем сильный мороз в сухую погоду,

и если сравнивать анатолийскую зиму с русской,

то еще неизвестно, какая хуже.

Наши рыцари зябко кутаются в плащи,

но пристально глядят вперед:

нет ли там какой-нибудь опасности?

Не ведет ли проводник в какое-нибудь разбойничье логово?

Впрочем, турок предупрежден,

что в случае чего он погибнет первым,

и граф Леопольд иногда покалывает его кинжалом в спину,

дабы убедить в серьезности предупреждения.

Но все, слава всемогущему Господу, спокойно.

Наши герои, несмотря на непростые условия похода,

чувствуют себя прекрасно:

после галерной пищи даже скудная еда пилигримов

кажется Вернеру и Гавриле деликатесной,

а граф, бывший на корабле надсмотрщиком

и питавшийся гораздо лучше,

настолько упоен свободою,

что ему все равно, обильна или скудна пища.

Гаврила вновь запевает свою любимую песнь

о светлой и прекрасно украшенной земле Русской,

да и вообще, доблестные рыцари теперь могут

хоть немного расслабиться,

помечтать о встрече с Ольгой и побеседовать друг с другом.

Заметим, что их беседы уже гораздо более доброжелательны,

нежели были раньше.

Например, граф и барон с улыбкой говорят Гавриле,

что татарский военачальник Байджу,

громящий Иконийский султанат

и захватывающий город за городом –

такой же вассал хана Батыя, как князь Александр Невский,

и если рабы Божии Леопольд и Вернер попадут в руки татар,

то пусть боярин замолвит за них словечко.

Гаврила в ответ тоже смеется:

«Посмотрю на ваше поведение,

особенно на поведение благородного графа,

иногда позволяющего себе неблагородные поступки».

Смех смехом, но знали бы наши герои,

что в недалеком будущем все окажется именно так,

и Гавриле придется кланяться безбожному хану Батыю

и за себя, и за своих германских спутников!

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, почему Господь не дает людям точно знать,

что их ждет.

К тому же мы раньше уже не раз упоминали

о неисповедимых путях Господних.

LXXXVII

Иногда, правда, разговор наших героев гораздо более серьезен,

но все равно доброжелателен.

Сие касается даже прекрасной псковитянки

и будущих поединков:

планы благородных рыцарей оказываются

далеко не столь бескомпромиссными, как раньше.

Вот что предлагает Гавриле и Леопольду барон Вернер:

«Когда найдем Ольгу,

давайте сразимся за нее, как и собирались,

только не в смертном бою, а на рыцарском турнире.

Руку и сердце нашей прекрасной дамы пусть получит тот,

кто выбьет двоих других из седел

или одержит победу любым другим способом

в соответствии с турнирными правилами».

Теперь у графа Леопольда не возникает даже мыслей

обвинить Вернера в трусости,

и он соглашается.

Соглашается и Гаврила, несмотря на то,

что сия договоренность

дает некоторое преимущество Леопольду и Вернеру,

ибо боярин никогда раньше не участвовал в турнирах:

на Руси сии благородные увеселения не приняты.

Но турнирные правила боярин знает и полагает,

что биться тупым оружием даже проще, нежели острым.

В любом случае отрадно,

что наши герои после совместно пережитого в галерном рабстве

больше не мечтают непременно убить друг друга

и готовы решить дело на бескровном рыцарском турнире.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о человеколюбии, завещанном нам

Господом нашим Иисусом Христом.

LXXXVIII

И вот, наконец, караван входит в Акру*.

Уже май 1244 года от Рождества Христова,

и в Святой Земле стоит жара.

Впрочем, после зимней сырости и снегов Анатолии

это даже приятно.

Тела наших героев греет яркое солнце,

а души – мысль о скорой встрече в Иерусалиме

с прекрасной псковитянкою Ольгой.

Действительно, в братстве ордена госпитальеров в Акре

рыцари получают подтверждение,

что барон Иоахим фон Ферзен

благополучно прибыл в позапрошлом году

и сейчас находится в Иерусалиме

вместе с теми, кто был с ним на корабле.

Впрочем, наши герои получают и предупреждение:

в Святом Городе и вокруг него неспокойно,

идет война с султаном Египта Аль-Салихом Айюбом,

потомком достопамятного Саладина,

уже полвека горящего в аду.

Промыслом Божиим среди неверных магометан нет единства:

на нашей стороне выступают противники Айюба –

Аль-Салих Исмаил, эмир Дамаска,

Ан-Насир Дауд, эмир Трансиордании,

и Аль-Мансур Ибрагим, эмир Хомса.

Они тоже потомки безбожного Саладина.

Воистину, если царство разделится в самом себе,

не может устоять царство то.

Вроде бы беспокоиться не о чем, но есть и тревожное известие:

с северо-востока к Святой Земле приблизилось и осадило Дамаск

приглашенное богопротивным Аль-Салихом Айюбом

большое и сильное войско хорезмийцев.

«Большое – это сколько?» –

задает госпитальерам вопрос барон Вернер.

«Говорят, тысяч пять – шесть воинов».

«Разве это много?» – удивляются наши герои,

памятуя о численности войск в битвах Ливонского ордена

с князем Александром Невским,

а тем более зная о том, что в войсках

времен первых крестовых походов

было тысяч по тридцать – сорок, а то и больше.

Госпитальеры отвечают:

«Для нынешней Палестины это много.

Сейчас в Акре собирается объединенное войско христиан

и магометан – врагов Айюба,

и в нем будет примерно столько же воинов – тысяч пять – шесть.

а к хорезмийцам, несомненно, присоединятся египтяне,

и получится, что у врагов превосходящие силы».

«А кто это вообще такие – хорезмийцы?» – спрашивает Вернер.

Ему отвечает Гаврила Алексич,

который, как вассал неверных татар,

хорошо осведомлен в делах Востока:

«Выходцы из Хорезма, государства в Средней Азии.

Когда татары лет двадцать назад

разгромили тамошнего шаха Джелал-ад-Дина,

остатки его войск отправились на запад,

ища спасение от превосходящих сил врага.

Но это была не толпа беженцев, а именно войско,

в лучшие времена там было тысяч десять – двадцать.

Они жили разбоем и грабежами,

нанимались на службу к различным правителям,

а теперь, видно, их осталось тысяч пять – шесть,

и они дошли до Палестины и нанялись к египетскому султану.

Все сходится».

Граф Леопольд подтверждает:

«И я не раз слышал про хорезмийцев.

Это сильные, закаленные в боях воины, и терять им нечего:

их земли захвачены татарами, и возврата туда нет».

«Да, к нам, русским,

татары еще сравнительно хорошо относятся», –

невесело шутит Гаврила Алексич.

«Так если магометане столь сильны, а христиане столь слабы,

почему Святой Земле не пришлет подмогу

его величество Фридрих?» – удивляется барон Вернер.

«Ты что, не знаешь, что его величеству сейчас

не до Святой Земли, ибо он никак не может решить миром

свои раздоры со святейшим папою?» – говорит граф.

Госпитальеры, с которыми беседуют наши герои,

печально кивают и вспоминают

те самые слова из Священного писания

про царство, разделившееся в самом себе.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о великой мудрости и пророческой силе

богодухновенных библейских слов.

*Также Акко.

LXXXIX

Герои нашей песни спешат поскорее отправиться в Иерусалим,

но их караван не торопится выступить из Акры,

а без него они никуда двинуться не могут:

у них нет ни лошадей, ни средств к существованию.

Граф Леопольд отправляется к императорскому наместнику –

сообщить о прибытии и попытаться достать хоть немного денег,

но выясняется, что казна наместника пуста,

и пополнится в лучшем случае осенью,

и то не наверняка.

Барон Вернер решает попытать счастья

в резиденции Тевтонского ордена святой Девы Марии,

в который входит орден Рыцарей Христа Ливонии,

но неосторожно признается там, что орденский плащ

он носит лишь по особому разрешению

магистра Дитриха фон Грюнингена,

а вообще-то он давно уже не комтур,

и даже не член ордена.

Неудивительно, что с ним тевтонцы даже разговаривать

после этого не хотят.

Так что три благородных и отважных рыцаря

никак не могут покинуть караван,

с которым пришли в Святую Землю из Смирны,

и вынуждены терпеливо ждать его отправления.

Это происходит только в июне.

Правда, Палестина по размерам невелика,

гораздо меньше Баварии или Франконии,

и дорога сравнительно недалекая.

Господь вновь проявляет свою бесконечную милость

к искренне любящим его душам:

ни разбойники, ни враждебные войска

по пути из Акры в Иерусалим каравану не встречаются.

Мучает путешественников только сильнейшая летняя жара,

но ее можно и перетерпеть.

Июнь еще не кончился,

а перед восхищенными взорами паломников

уже открывается чудесное зрелище:

среди невысоких пологих гор будто бы вырастают

храмы и башни Святого Города.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, что чувствует любой паломник,

в первый раз взглянув на Иерусалим

после долгого и трудного пути.

XC

Войдя в город через западные Яффские ворота,

наши герои замечают странную пустоту:

утро, жара еще не сильная,

а улицы будто вымершие.

Но никакого значения Вернер, Гаврила и Леопольд

сему не придают:

их мысли заняты только Ольгой.

Как мы помним, они собирались вначале

поклониться Гробу Господню,

и только потом встретиться с прекрасной псковитянкою,

но войдя в Святой Город, они понимают,

что им не удастся помолиться

с надлежащим расположением духа,

обратив свои мысли к Господу,

пока они не увидят Ольгу

и не проведут пеший турнир за ее руку и сердце.

Пеший, ибо у них нет коней.

Поэтому они минуют Храм Гроба Господня

и сразу отправляются в дом барона Иоахима фон Ферзена:

в Акре им подробно рассказали, как его найти.

Фон Ферзен, приветливый пожилой госпитальер,

оказывается дома,

благосклонно выслушивает приветствия наших героев

и сам сердечно приветствует Леопольда, Вернера и Гаврилу.

«Что привело вас ко мне, благородные рыцари?» –

спрашивает он.

«Барон Иоахим, мы ищем прекрасную даму

из русского города Пскова,

которая уплыла из Риги на твоем корабле.

Зовут ее Ольгой, лет ей около двадцати,

она очень хороша собою.

У нее большие светлые глаза, белокурые волосы,

она не слишком худощавая, не слишком полная.

Словом, красавица», – говорит Вернер фон Эндорф.

Наши герои ждут, что фон Ферзен сразу поймет, о ком речь,

но он пожимает плечами:

«Извините, что-то не могу припомнить такую».

«Ты что, госпитальер? Такая красота не забывается!» –

удивленно говорит граф.

«Молодой человек, я знаю толк в женской красоте,

может быть, даже слишком

для смиренного рыцаря монашеского ордена, –

с улыбкою отвечает Иоахим, –

но такой красавицы не помню.

Впрочем, я не так много общался с женщинами,

ехавшими со мною в Палестину из Риги:

ими занималась Маргарита, сестра нашего ордена.

Она сейчас должна быть в госпитале.

Пойдемте, благородные рыцари, я вас проведу».

И вот наши герои уже в госпитале Святого Иоанна,

находящемся рядом с Храмом Гроба Господня,

и стоят перед сестрою Маргаритой,

сухопарой и строгой женщиною средних лет.

Внимательно выслушав наших героев,

она уверенно говорит:

«Нет, такой у нас нет и не было,

я прекрасно знаю всех, кто отправился с мною

и бароном Иоахимом из Риги,

и юной белокурой Ольги из Пскова не было среди нас.

Да и вообще не было ни одной юной и белокурой русской.

Были две белокурые эстонки,

но лет им уже было за тридцать.

Русских женщин у нас было три,

но все три – тоже средних лет, и не белокурые, а русые».

Сестра Маргарита даже находит свои списки паломников,

отплывших из Риги с нею и Иоахимом,

и Ольга в сих списках не значится.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о тех, кто решил наняться в Риге к госпитальерам

и совершить богоугодное паломничество в Палестину,

дабы поработать в госпитале Святого Иоанна:

важно, что Ольги среди сих паломников точно не было.

XCI

Герои нашей песни – доблестные и отважные рыцари,

закаленные в боях и невзгодах,

и умение бесстрастно и бестрепетно встречать удары судьбы –

одна из их непременных черт.

Но тут надо признать, что они изменились в лице

и на некоторое время потеряли дар речи.

Потом Гаврила просит разрешения поговорить

с прибывшими из Риги русскими женщинами:

вдруг они что-нибудь знают?

Сестра Маргарита отводит его на хозяйственный двор,

где трудятся сии женщины.

Вскоре боярин возвращается и рассказывает,

что одна из русских оказалась беженкою из Пскова,

на родине не раз встречала Ольгу – дочь воеводы Глеба,

и уверена, что на корабле среди рижских паломников ее не было.

Барон Вернер напускается на графа Леопольда:

«Если бы не твоя склонность к мирской суете

и удовлетворению плотских желаний,

задержавшая нас по пути из Любека в Венецию,

мы нагнали бы госпитальеров еще в Италии

и давно уже знали бы, что Ольги с ними не было».

Возможно, раньше граф ответил бы на это

какой-нибудь грубостью,

но сейчас он говорит после долгой и тяжелой паузы:

«Да, барон, я действительно виноват,

но не стоит вспоминать о том, чего уже не вернешь.

Давайте лучше зададимся другим вопросом:

почему нас обманул хозяин рижского постоялого двора,

сказав, что Ольга отправилась с госпитальерами?»

«Может, тот Петер просто что-нибудь перепутал?

Какой ему был смысл нас обманывать?» – сомневается Вернер.

«Обманул или перепутал –

по большому счету, сейчас неважно.

Выясним, когда вернемся в Ригу.

Сейчас надо думать, как возвращаться», –

резонно замечает Гаврила Алексич.

«Да, надо возвращаться. Срочно направляемся в Акру

и садимся на корабль!» – торопит граф.

«Ты не забыл, Леопольд, что у нас нет денег?»

«Ничего страшного, главное – добраться до Акры,

а там наймемся на судно – если не воинами охраны,

так хоть гребцами, нам не привыкать.

Не знаешь, госпитальер, когда отходит отсюда

ближайший караван к побережью?» –

обращается граф к барону Иоахиму.

«Ну и паломники! Сколько времени шли сюда,

сколько трудностей преодолели,

а уже думают о возвращении,

даже не посетив святых мест Иерусалима!

Теперь я не удивляюсь,

что Святой Город находится в столь явном небрежении,

если прибывающие сюда благородные молодые рыцари

думают не о святых местах, а о даме,

пусть даже самой прекрасной!

О времена, о нравы!» – возмущается барон фон Ферзен.

«Нет-нет, мы, смиренные рабы Господни,

непременно посетим все святые места,

просто хотим знать, сколько у нас на это времени.

И ты, благородный барон Иоахим,

очень верно заметил насчет небрежения к Святому Городу.

Это сразу ощущается, как только входишь в него.

Интересно было бы узнать, в чем тут дело,

кроме несомненно имеющего место

прискорбного общего повреждения нравов», –

не теряется барон фон Эндорф.

«Ладно, пойдемте ко мне, молодые рыцари.

Пообедаем. Вы же, наверно, устали и голодны.

Расскажу вам, что происходит в Святом Городе

и когда вы сможете отправиться домой», –

смягчается госпитальер.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о гостеприимстве достойных членов

ордена Святого Иоанна.

XCII

За обедом у Иоахима фон Ферзена наши герои узнают,

что у Иерусалимского королевства, которым правит Фридрих –

император Священной Римской империи,

нет ни сил, ни средств на то, чтобы отстаивать Святой Город.

Можно сказать, что его величество,

добившись передачи ему Иерусалима,

уподобился тому, кто имеет дорожный сундук без ручки:

и бросить жалко, и тащить невозможно.

Более всего в благородном деле

защиты и укрепления Святого Города

император надеялся на рыцарей Христа и Храма Соломона,

чаще называемых тамплиерами,

но по условиям договора его величества с неверными

магометанам была оставлена мечеть Аль-Акса,

в которой ранее, до занятия Иерусалима Саладином,

располагалась тамплиерская резиденция.

И тогда Арман де Перигор, великий магистр ордена Храма,

недовольный, что ему не отдали сие здание,

которое для него и для всех нас, конечно, не мечеть,

а одна из величайших христианских святынь,

заявил, что он со своими рыцарями не вернется в Иерусалим:

ему нужно все или ничего.

И тамплиеры остались в Акре,

равно как и императорский наместник,

и великие магистры других рыцарских орденов,

и патриарший клир, и все крестоносное войско.

Лет пять назад Иерусалим был легко захвачен

неверным эмиром Трансиордании,

но через год милостью Господней был возвращен христианам

прибывшими в Палестину английскими крестоносцами.

Но потом англичане отплыли на родину,

и сейчас гарнизон Святого Города

насчитывает всего несколько сотен человек,

а христианское население – всего несколько тысяч.

Магометан здесь почти нет еще со времен

пребывания в Палестине его величества Фридриха,

потому город и выглядит пустым.

А врагов много, очень много.

С юга приближаются египтяне

под командованием эмира Бейбарса,

но они пока что, слава Богу, далеко.

А с севера наступают их союзники хорезмийцы,

и это гораздо хуже.

Сии неверные сняли осаду с Дамаска

и пошли на добрых христиан.

Сейчас хорезмийцы захватывают города Галилеи,

на днях пришла весть, что пала Тивериада*.

Сии азиаты наверняка знают, как мало защитников у Иерусалима,

и недели через две уже могут оказаться

под его стенами.

Крестоносное войско собирается выступить из Акры

на выручку Святого Города,

и немногочисленным Христовым воинам,

оставшимся в Иерусалиме,

необходимо продержаться до его подхода.

Наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

поэтому мы передали невеселый рассказ госпитальера Иоахима

лишь вкратце.

*Также Тверия.

XCIII

Барон Иоахим фон Ферзен просит наших героев,

сильных, искусных и многоопытных воинов,

остаться в Иерусалиме до тех пор,

пока не подойдет крестоносное войско из Акры,

и участвовать в обороне города от хорезмийцев.

«Все должно решиться не более чем за месяц,

уйти сейчас из города было бы недостойно

благородных и отважных рыцарей», –

убеждает он Вернера, Гаврилу и Леопольда.

«Да, лишний месяц разлуки с Ольгой

уже ничего, к сожалению, не решит.

Она нас и так ждет уже больше двух лет,

будем надеяться, что подождет еще немного», –

говорит Гаврила Алексич.

«Представляется прекрасный случай послужить Святому Кресту

и быть уверенными в отпущении Господом

всех наших грехов», – бодрится барон Вернер фон Эндорф.

«Я, со своей стороны, обещаю вам

полные индульгенции святейшего папы

на все ваши вольные и невольные грехи.

А уж как Господь отблагодарит вас за то,

что вы в трудную минуту встали на защиту Святого Города, –

человеческому разуму представить невозможно», –

радостно восклицает барон Иоахим.

«Ну что же, давайте послужим Господу», –

звучит голос графа Леопольда фон Ринека.

Все решено. Сразу же после обеда

фон Ферзен провожает наших героев в цитадель,

и они становятся воинами иерусалимского гарнизона.

Византийская вера Гаврилы – не помеха

при вступлении в гарнизон,

ибо в Иерусалиме среди верующих в Иисуса Христа

господствует веротерпимость:

считается, что у Гроба Господня

не место различиям между вероисповеданиями,

лишь бы они были христианскими.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, сколь богоугодным было решение сих рыцарей

принять Святой Крест и с честью понести его.

XCIV

И вот Вернер, Гаврила и Леопольд – защитники Святого Города.

Питание в гарнизоне они получают неплохое,

летняя палестинская жара под толстыми крепостными сводами

переносится легче, чем на открытой местности,

воинские тренировки необременительны,

к тому же столь опытные бойцы, как герои нашей песни,

не сильно в них и нуждаются.

Остается время и на посещение Святых мест.

У всех троих – полные папские индульгенции,

даже у Гаврилы, который вообще-то не принадлежит

к Святой католической церкви.

Когда Целестин, гарнизонный капеллан,

вручал нашим героям сии индульгенции,

Гаврила хотел отказаться, говоря, что он православный,

но услышал от патера Целестина такие воистину мудрые слова:

«Бери, бери, сын мой, хуже от этого не будет».

Русский боярин улыбнулся, взял индульгенцию

и принял благословение патера.

Конечно, в ожидании нападения хорезмийцев

расположение духа у всех в гарнизоне тревожное,

но наши благородные и отважные воины

не страшатся грядущих битв.

Через несколько дней после вступления в гарнизон

все трое оказываются вместе в дозоре

на возвышающейся над городом башне Давида.

Утро, погода прекрасная, солнце еще не горячее.

Они стоят, глядят вдаль и беседуют.

«Знаете, о чем я подумал? –

говорит Гаврила Вернеру и Леопольду. –

Ольга довольно легко рассталась со мною

и стала встречаться с тобою, барон.

Конечно, тому были причины –

мое долгое отсутствие, принятие ею латинской веры и все такое,

но все же ее поведение было не сильно похоже

на вечную верность нашей с нею помолвке.

Насколько я понимаю, барона ради тебя, граф,

она оставила тоже довольно-таки легко.

А теперь прошло уже больше двух лет

с тех пор как ты с нею разлучился.

Скажи, Леопольд, она тебе клялась в вечной любви

до гробовой доски?»

«Да вроде бы нет. К чему ты клонишь, Гаврила?»

«А вот к чему: когда мы найдем ее,

она вполне может иметь возлюбленного,

а то и быть замужем. Может, даже родила ребенка».

Графу хочется резко оборвать Гаврилу,

но он понимает, что боярин прав, и молчит.

В разговор вступает Вернер:

«Да, такое вполне возможно.

И что ты в этом случае предлагаешь делать, боярин?»

«Я думаю, надо будет поступить так:

если у нее окажется возлюбленный,

то пригласим его к участию в нашем турнире.

Конечно, если это будет благородный рыцарь.

Если же, не приведи Господь, простолюдин –

изобьем и запретим показываться на глаза,

а если еще раз покажется – убьем.

Ну, а если она будет замужем – даже не знаю, что делать».

«Брак освящается Господом, и не нам его разрушать.

Если Ольга окажется замужем, то тихо уйдем, и все», –

говорит Вернер.

«Это Святой Город тебя настроил

на такой душеспасительный лад?

Вообще-то нет, ты у нас всегда был святошею, –

усмехается граф Леопольд. –

Но в целом – да, я с тобою согласен».

«И я согласен», – подтверждает Гаврила Алексич

и запевает свою любимую песнь

о светлой и прекрасно украшенной земле Русской.

«Глядите-ка, там пыль на Яффской дороге! –

вдруг прерывает его Леопольд. –

И знамена видны. Вроде войско идет!

Неужели крестоносцы из Акры к нам на выручку?

Где труба? Барон, труби торжественную встречу,

у тебя это получается лучше всех!»

Над Иерусалимом разносится звук трубы,

воины и жители радостно выбегают к Яффским воротам.

Но вскоре выясняется, что радость была преждевременной:

это был лишь великий магистр ордена госпитальеров

Гийом де Шатоне.

С небольшим отрядом в несколько десятков рыцарей

он прибыл лично возглавить оборону Святого Города

от неверных хорезмийцев.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, имел ли смысл отважный поступок магистра,

и не лучше ли ему было остаться в Акре,

дабы всемерно торопить выход основных сил крестоносцев.

XCV

В начале июля сорок четвертого года

на горизонте появляется пыль уже не с запада, а с севера –

со стороны не Яффы, а Галилеи.

Над Иерусалимом вновь разносится звук трубы,

но на сей раз играют не торжественную встречу,

а боевую тревогу.

Это приближаются хорезмийцы.

Гийом де Шатоне решает не оборонять весь Иерусалим:

для этого у защитников слишком мало сил.

Гарнизон и те жители-христиане,

которые заблаговременно не покинули Святой Город,

а теперь не желают оказаться под игом хорезмийцев,

укрываются в цитадели, где имеются запасы воды и пищи.

Конечно, защитникам цитадели бесконечно больно смотреть

с высоких стен, главенствующих над Иерусалимом,

как магометане грабят город,

глумятся над святынями истинной веры

и убивают тех христиан, что неосмотрительно остались

в своих домах.

Но, увлекшись грабежом,

хорезмийцы даже не пытаются пойти на приступ,

просто обкладывают цитадель со всех сторон и ждут,

пока свое дело сделают голод и жажда.

Защитники, в свою очередь, ждут подмоги из Акры.

И так проходят почти шесть недель.

Подмоги крестоносцам все нет, запасы на исходе,

и Гийом де Шатоне начинает переговоры с хорезмийцами.

Он договаривается, что если христиане разоружатся,

то получат право беспрепятственно выйти из города

и направиться к средиземноморскому побережью.

В цитадели собирается совет благородных рыцарей.

Разумеется, приглашены на него и наши герои.

Гийом рассказывает о договоренностях с азиатами

и велит готовиться к уходу из крепости.

Исхудавший, но по-прежнему бодрый граф Леопольд

возмущается таким решением великого магистра:

«Это означает сдачу на милость победителя!

Ты, госпитальер, настолько доверяешь

злокозненным магометанам?

Они перережут нас как овец, и все дела!

На такие условия идти нельзя!

Пусть нам хотя бы дадут право выйти с оружием и знаменами!»

Гийом велит ему замолчать.

Барон Вернер и боярин Гаврила вступаются за графа,

а на сторону своего великого магистра

становятся все благородные госпитальеры.

Дело доходит до того, что спорщики хватаются за мечи,

но силы слишком неравны:

госпитальеров на совете дюжины две,

а наших героев – всего трое.

И кончается все тем, что разгневанный великий магистр

велит заточить Леопольда, Вернера и Гаврилу в башню,

приказав Иоахиму фон Ферзену выпустить их,

когда из цитадели будут выходить последние защитники.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, как сии рыцари провели ночь в темнице.

XCVI

И вот наступает двадцать третий день августа –

роковой день для Святого Города.

Несколько тысяч христиан,

нагруженных своим скудным добром,

длинной вереницею выходят из цитадели

и через Яффские ворота направляются

в сторону Средиземного моря.

Госпитальер Иоахим фон Ферзен честно выполняет

приказ своего магистра:

выпускает наших героев тогда,

когда цитадель покидают последние христиане,

и спешит вслед за уходящими.

А Вернер, Гаврила и Леопольд

ведут себя подчеркнуто гордо и не спешат

выходить из крепости.

Пути Господни воистину неисповедимы:

сия задержка спасает нашим героям жизнь.

Хорезмийцы, видя, что из крепостных ворот

вслед за одиноким пожилым госпитальером

долго никто не выходит,

решают, что это был последний защитник цитадели,

и уже можно приступать к вероломной резне христиан,

которую сии нехристи, конечно же, задумали заранее.

И кровавая вакханалия начинается.

Те крестоносцы, которые догадались

спрятать свои мечи в повозках,

достают их и вступают в неравный бой,

пытаясь дать злодеям достойный отпор.

Некоторым из рыцарей, в том числе великому магистру Гийому,

удается прорваться через кольцо врагов и спастись,

но всех остальных, в том числе и мирных жителей,

постигает именно такая судьба,

какую предвидели Леопольд, Вернер и Гаврила,

уподобившиеся троянской прорицательнице Кассандре:

несчастных режут как овец.

Убивают даже тех, кого можно было бы взять в плен

и выгодно продать на невольничьем рынке.

Это неудивительно: хорезмийцы знают,

что предстоит битва с крестоносным войском из Акры,

и не хотят обременять себя большим обозом с пленными.

А миловидных женщин, прежде чем убить, жестоко насилуют.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, какие зверства творят лживые нехристи,

да гореть им в аду веки вечные.

XCVII

Наши герои выходят из ворот цитадели,

а отряд хорезмийцев уже спешит к сим воротам,

дабы занять крепость. Все решают мгновения.

Благородный и отважный барон фон Ферзен

выхватывает спрятанные под одеждою два длинных кинжала,

вступает в бой и кричит трем рыцарям:

«Не выходите! Поднимайте мост! Запирайте ворота!»

Вскоре Иоахим встречает свою героическую смерть,

но Гаврила с Леопольдом успевают закрыть ворота.

Вернер же спешит наверх – на башню Давида,

хватает трубу, и над Иерусалимом разносятся ее звуки:

крепость сражается!

Для многих погибающих христиан

сии звуки становятся последней отрадою.

Слышит их и Гийом де Шатоне,

мчащийся вместе с другими спасшимися рыцарями

в сторону Средиземного моря.

Великий магистр останавливается

и осеняет себя крестным знамением:

он уверен, что оставшиеся в цитадели обречены.

Уверены в этом и сами оставшиеся.

Граф и боярин, подняв подъемный мост и заперев ворота,

идут на башню Давида вслед за Вернером.

«Ну, и сколько мы продержимся, как кто думает?» –

спрашивает барон.

«Думаю, не больше часа, если не будем отстреливаться.

А если будем, то часа два – три», – говорит граф.

«Конечно же, мы будем стрелять, только надо найти, из чего.

Интересно, где наши арбалетчики оставили свое оружие?» –

спрашивает Гаврила.

«Пошли, поищем. Хорошо бы и мечи наши найти».

Рыцари вскоре находят и оружие, и множество знамен.

Леопольд и Гаврила со словами: «Погибать – так красиво!»

расставляют и развешивают знамена на стенах цитадели*,

а Вернер еще некоторое время торжественно трубит.

Достойно сожаления, что позднее, уже после конца войны,

магистр Гийом, пытаясь оправдаться

за поспешную сдачу цитадели,

в своих письмах будет утверждать,

что резня началась уже после появления на стенах знамен:

дескать, хорезмийцы сочли это нарушением договоренностей

и решили, что свободны от обязательств.

То есть сей госпитальер сделал вид, что причинами резни

были не его робость и не коварство азиатов,

а храбрость наших героев,

которых, впрочем, он ни разу не назвал:

вроде как знамена выставил неизвестно кто.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а о том, что стало истинной причиною иерусалимской резни,

пусть судит Господь.

*Эпизод со знаменами, выставленными неведомыми героями на стенах иерусалимской цитадели уже после ухода оттуда основных сил защитников, вошел в анналы мировой истории.

XCVIII

Но вернемся к нашим героям.

Им больше ничего не остается,

кроме как вновь собраться на башне Давида,

молча глядеть вниз, на город и окрестности,

обратить свои мысли к Господу, –

иногда, что греха таить, вспоминая и о прекрасной Ольге, –

и ждать, когда хорезмийцы начнут последний приступ.

Думают ли наши герои, оказавшись втроем

против пяти тысяч коварных и жестоких врагов,

о чуде, которое могло бы их спасти?

Вряд ли. Не принято среди отважных воинов

надеяться на чудо.

Но Господь воистину милостив, и чудо явлено:

хорезмийцы в тот день не идут на приступ цитадели,

только обыскивают многочисленные трупы

и брошенные вещи злодейски убитых христиан.

Вечером наши герои находят в цитадели

остатки запасов воды и пищи,

ничтожно малые для нескольких тысяч человек,

но вполне достаточные для троих.

Восстановив свои силы, они собираются

с утра начать обстреливать врагов из арбалетов,

но этого делать не приходится,

ибо на следующий день Господь вновь проявил благосклонность

к трем благородным и отважным рыцарям:

хорезмийцы получают весть о том,

что крестоносное войско вышло из Акры,

и спешно уходят из Святого Города,

стремясь поскорее соединиться с египтянами.

Видимо, проклятые Богом магометане решили, что не стоит

во что бы то ни стало удерживать Иерусалим,

уже дочиста разграбленный за шесть недель,

и тем более не стоит жертвовать своими жизнями

ради взятия иерусалимской цитадели:

они ведь не знают, что защитников там осталось только трое.

Для неверных хорезмийцев

важнее дать христианам решающее сражение,

располагая вместе с египтянами перевесом сил.

Тот, кто выиграет сие сражение, уже будет спокоен:

Святой Город падет к ногам победителя, как созревшее яблоко.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о соображениях беззаконных хорезмийцев.

XCIX

В Святом Городе после ухода основных сил противника

остается только немногочисленная магометанская стража

у городских ворот.

«Похоже, выход из цитадели вообще не охраняется», –

замечает Гаврила Алексич.

«Ну, так пошли, не вечно же нам сидеть тут впроголодь», –

говорит граф Леопольд.

Барон Вернер возражает:

«А как же Святой Город?

Получится, что, уйдя отсюда, мы его сдадим».

«Его уже сдал госпитальер Гийом де Шатоне.

Надо уходить, пока хорезмийцы и египтяне

не разгромили наше войско и не вернулись сюда.

Втроем мы в любом случае цитадель не удержим», –

резонно заявляет граф.

«А вдруг наши победят, и сюда придут крестоносцы?» –

не теряет надежду Вернер.

«Как же, победят наши! Ты что, не видел,

какое в Акре царило уныние?

И кто поведет наше войско в бой? Трусливый Гийом?

А ведь получается, что он самый храбрый

из здешних начальствующих:

больше никто из них даже не решился прибыть в Иерусалим,

дабы защищать его от хорезмийцев!

Нет уж, не стоит ставить свою жизнь

в зависимость от исхода войны,

которую ведут такие ничтожные трусы!».

Вернер, наверно, и хотел бы что-нибудь возразить графу,

да нечего.

Гаврила Алексич тоже не возражает.

И наши герои спокойно, не таясь, среди бела дня

открывают ворота, опускают мост

и, грозно бряцая тяжелыми доспехами, выходят из цитадели.

Никто им не мешает, никто на них не нападает.

«Куда пойдем? К побережью?» – спрашивает Гаврила.

«Нет, к побережью ушли неверные хорезмийцы,

и идти за ними нет никакого смысла.

Лучше направиться на север, к Дамаску:

тамошний эмир сейчас в союзе с нами.

А от Дамаска уже повернем на запад

и выйдем к Акре», – говорит барон Вернер.

«Да, и сядем там на корабль.

Повоевали за Святой Крест, спасли душу, и будет,

пора подумать и об устройстве

семейной жизни с Ольгой», – заявляет граф Леопольд.

«Если только Ольга уже не устроила

свою семейную жизнь без нас.

Но это сейчас неважно, пошли на север», –

подытоживает Гаврила,

и наши герои идут по пустому городу

к северным Дамасским* воротам.

Зрелище, надо полагать, было незабываемым:

ярко светит солнце, на улицах – ни души,

и тишину нарушают только мерные шаги трех отважных воинов

и лязг их сверкающих доспехов.

У Дамасских ворот дежурят полдюжины стражников.

Увидев могучих тяжеловооруженных рыцарей,

сии хорезмийцы, несмотря на численное превосходство,

не смеют вступить с ними в бой и отворачиваются:

дескать, вы нас не видели, и мы вас не видели.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о трусости магометан.

К тому же, к сожалению, далеко не все магометане

столь трусливы, как сии стражники.

*Также Шхемские ворота.

C

Наши герои выходят из Иерусалима

и направляются в сторону Дамаска.

Пока они идут, мы можем рассказать,

что граф Леопольд фон Ринек оказался прав,

настаивая на уходе из цитадели:

весть о том, что крестоносное войско выступило из Акры,

оказалась ложной,

и уже через несколько дней хорезмийцы

вернулись в Иерусалим.

Вскоре подошли туда и союзные им египтяне,

и город оказался в полном распоряжении неверных магометан.

Решающая битва произошла только через полтора месяца

у селения Ла-Форбье* близ Газы.

Силы объединенного войска христиан,

сирийцев, трансиорданцев и бедуинов –

почти десять тысяч воинов –

оказались даже больше, чем ожидалось,

и превышали силы врагов – египтян и хорезмийцев.

Но врагами командовал талантливый военачальник Бейбарс,

а нашим воинам, как верно предвидел граф Леопольд,

Господь не дал храбрых и опытных командиров.

Не зря старинная восточная мудрость гласит,

что войско баранов, возглавляемое львом,

сильнее войска львов, возглавляемого бараном.

Все наши воины выстроились в линию,

стремясь охватить врага с флангов,

а Бейбарс в линию выстроил только хорезмийцев,

египтян же оставил позади, собрав в мощный кулак.

Когда началась битва

и хорезмийцы сковали боем наше войско,

египтяне неожиданно ударили в центре в слабое место –

на стыке полков крестоносцев и союзных им арабов,

потом, глубоко вклинившись в наши ряды,

повернули сначала в одну сторону, потом в другую,

сея ужас и панику.

Так и было проиграно решающее сражение при Ла-Форбье.

Тысячи воинов Святого Креста погибли,

не менее восьмисот, включая и Армана де Перигора,

великого магистра ордена тамплиеров,

попали в плен.

Остальные, в том числе несколько десятков тамплиеров,

тевтонцев и госпитальеров

во главе с уже знакомым нам магистром Гийомом де Шатоне

спаслись бегством.

После поражения в решающем сражении

крестоносцы уже не смогли вернуть себе Святой Город,

и он, к сожалению, до сих пор находится в руках неверных,

несмотря на предпринятый через несколько лет после Ла-Форбье

Седьмой крестовый поход под предводительством

короля Людовика IX.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о Седьмом крестовом походе.

*Также Ла-Форби.

CI

Но вернемся к нашим героям, идущим из Иерусалима в Дамаск.

Расстояние, которое им надо пройти, не очень велико –

дней десять неторопливого пешего пути,

но доблестные рыцари, полагая,

что им предстоит прорываться из Святого Города с боем,

облачились в самые тяжелые доспехи,

взяли длинные мечи, большие щиты и арбалеты,

но не захватили с собою ни воды, ни пищи:

поклажа помешала бы им сражаться.

Они надеялись достать пропитание в селениях по пути,

но селений оказалось очень мало,

и они были разграблены хорезмийцами.

Только в одном из них рыцарям удается получить

пару черствых лепешек и напиться воды.

Потом начинается безжизненная Иудейская пустыня,

селения по пути больше не встречаются,

и спросить, где найти воду, оказывается не у кого:

дорога полностью безлюдна из-за войны.

Конец августа оказывается очень жарким.

Наши герои могли бы идти ночами, когда прохладнее,

но ночи волею Господней в это время безлунные,

в полной темноте дорога совсем не видна,

и двигаться по ней невозможно.

Так что приходится идти под палящим солнцем.

В первый же день пути

наши герои снимают и бросают свои доспехи,

на второй день – щиты и арбалеты,

а на третий день – мечи, оставив из оружия только кинжалы.

Все трое уже шатаются на ходу,

и неверная походка становится причиною того,

что барон Вернер оступается

на каменистой почве Иудейской пустыни,

падает, подворачивает ногу и почти не может идти.

Тогда граф и боярин взваливают его руки себе на плечи

и с великим трудом двигаются дальше,

таща барона, едва ступающего на больную ногу,

не обращая внимания на его настойчивые просьбы:

«Бросьте меня, спасайтесь сами!»

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о достойной восхищения взаимовыручке сих рыцарей.

CII

На четвертый день пути наши герои понимают,

что не смогут дойти ни до Дамаска,

ни даже до Галилейского моря*,

и надо поворачивать либо на запад –

к Средиземному морю,

либо на восток – к Иордану,

который гораздо ближе, чем побережье.

Повернули они к Священной реке,

дабы поскорее утолить смертельную жажду,

и это оказалось их ошибкою:

Господь устроил так, что в жаркие годы,

а сорок четвертый был именно таким,

в конце лета сия благословенная река

на некоторых участках в среднем и нижнем течении

полностью пересыхает.

К несчастью, именно к такому месту и попадают наши герои.

И когда они еще через день уже не входят,

а буквально вползают на четвереньках в долину Иордана,

но вместо долгожданного бурного потока

видят сухую растрескавшуюся почву, –

силы окончательно покидают их.

Вернер шепчет иссохшимися, обожженными солнцем губами:

«Леопольд, Гаврила, приходит наш конец.

Исповедоваться тут не перед кем,

каждый и сам вспомнит все свои грехи,

если еще не вспомнил, когда мы втроем обороняли цитадель

против нескольких тысяч неверных.

Сейчас давайте простим друг другу все зло,

которое мы вольно или невольно причиняли,

и отойдем к Господу с чистой душою,

рядом с друзьями, а не с врагами».

«Наш святоша даже на краю гибели

умудрился все сказать так красиво,

что я согласен», –

еле слышно говорит Леопольд, пытаясь улыбнуться.

Впрочем, улыбка у него не получается,

ибо лицо превратилось в застывшую пыльную маску.

Он только протягивает барону руку,

протягивает ее и Вернер,

но на рукопожатие у них уже нет сил.

«И я согласен, – произносит Гаврила. –

Вот видишь, барон, как хорошо, что мы тебя не бросили:

кто бы нам еще подал такую отличную мысль?»

Боярин тоже пытается улыбнуться,

но это его последнее усилие:

он впадает в забытье.

Граф и барон держатся еще минуту,

пытаясь все же пожать друг другу руки,

но тоже теряют сознание.

И наша песнь о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей

на этом едва не заканчивается.

*Также Генисаретское озеро или озеро Кинерет.

CIII

Но все же наша песнь не заканчивается:

Пресвятая Дева Мария посылает трем рыцарям спасение.

Их подбирает персидский купеческий караван,

идущий из Акры в Хорезм

с грузом разнообразных товаров,

доставленных кораблями из Италии.

Вернера, Гаврилу и Леопольда,

милостью Божией не успевших испустить дух,

приводят в чувство, щедро напоив водою.

Оказывается, источник был совсем недалеко от места,

где рыцари вышли к пересохшему руслу Иордана,

но откуда им было это знать?

Старший в караване, пожилой персидский купец Реза,

интересуется, кто они, узнает, что христиане,

и магометанство принимать ни в коем случае не собираются,

дает им немного прийти в себя

и приставляет к самой черной работе –

ухаживать за конями и верблюдами.

Впрочем, наши герои в любом случае

благодарны Резе за спасение,

а после галерного рабства им не привыкать

к тяжкому труду простых людей,

труду, который они раньше считали

недостойным благородных рыцарей,

а теперь прекрасно выполняют.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о верности известной пословицы:

нужда любого научит.

CIV

«Жаль, караван не в ту сторону идет,

а то давно бы уже в Акре были», – сокрушается граф.

Гаврила его успокаивает:

«Главное – живы остались,

и у барона нога уже вроде совсем прошла.

А Хорезм, куда мы идем, завоеван татарами,

это тот же татарский улус Джучи*,

к которому принадлежит и Русь.

Покинем в Хорезме сей караван,

с Божией помощью через Орду доберемся до Руси,

там заедем к моему отцу в Переяславль-Залесский.

Он один из знатнейших и богатейших бояр в городе,

да и мои собственные владения там недалеко.

Возьмем коней, денег, слуг,

и отправимся в Ригу уже не как нищие скитальцы,

а в соответствии со своим рыцарским достоинством».

Идет караван не спеша,

подолгу останавливаясь в селениях и городах по пути.

Самая долгая остановка – на зимовку в Багдаде,

откуда родом многие купцы из каравана,

в том числе и сам Реза.

В Багдаде наши герои живут в большом караван-сарае,

где стоят вьючные животные,

и не только ухаживают за ними, но и охраняют их.

Им даже выдают оружие – кривые персидские сабли.

Пища вполне сносная – во всяком случае,

бывали времена, когда наши герои питались куда хуже.

Конечно, они при желании легко могли бы убежать,

но рассудили, что сие ни к чему,

ибо после зимовки им предстоит отправиться в Хорезм,

откуда будет легче добраться до Руси, чем из Багдада.

Зимовка затягивается из-за каких-то споров между купцами,

но вот караван отправляется дальше.

Господь дал нетрудное и спокойное путешествие.

Вернера, Гаврилу и Леопольда, наконец,

освободили от рабского труда и поставили в охрану,

то есть они находятся в таком же положении,

как некогда по пути из Смирны в Палестину.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о сравнительно недалеком пути из Багдада в Хорезм.

*Область, выделенная Чингисханом своему сыну Джучи, отцу хана Батыя.

CV

В Тегеран, первый хорезмский город по пути,

наши герои прибывают вместе с караваном Резы

в начале лета 1245 года от Рождества Христова.

В сем городе караван проверяют татарские воины,

поставленные стеречь границы своего огромного государства.

Сотник Чилтаган, осматривая товары, замечает наших героев,

на вид сильно отличающихся от персов,

и спрашивает на ломаном персидском языке, кто они такие.

Вернер, Гаврила и Леопольд представляются

на столь же ломаном персидском языке,

которым успели немного овладеть

за время нахождения в караване Резы.

«Надо же! Русский и два немца среди персов! –

рассуждает Чилтаган вслух. –

И где – в Тегеране, на дальней границе нашего государства!

Это подозрительно: не лазутчиками ли они сюда засланы?»

«Да какие они лазутчики? Мы подобрали их полумертвыми

около Иордана», – защищает рыцарей Реза.

«Все равно они должны поклониться нашим богам,

дабы они их приняли», – настаивает сотник.

Вернер спрашивает:

«Что это значит – поклониться вашим языческим богам?»

«Да очень просто: пройти между двух костров,

дабы очиститься от враждебных намерений,

и отдать поклон солнцу, а потом священным изваяниям».

«Идолам, что ли? Ни за что!» – отказывается Гаврила.

Вернер его поддерживает:

«Конечно, и я не буду кланяться идолам,

сие недостойно доброго католика».

Граф некоторое время думает, потом говорит:

«Хватит мне предавать свою веру. Я тоже отказываюсь».

«Ах, так? Тогда у вас два выхода: либо идти назад, в Багдад,

либо быть повешенными как лазутчики», – злобится Чилтаган.

«Идти назад через пустыню вне каравана – верная смерть,

так что лучше повешение», – говорит Вернер.

«Погоди, друг мой, становиться мучеником за веру.

Тут все равно никто не оценит твоего подвижничества

и не причислит тебя к лику святых», –

останавливает барона Гаврила и обращается к сотнику:

«Я – русский боярин, меня лично знает твой хан Батый,

и я не сомневаюсь, что он будет очень недоволен,

узнав о нашей казни.

Так что я требую встречи с ханом».

Чилтаган долго раздумывает,

потом ведет наших героев к своему тысячнику Тагату.

Гаврила повторяет свои слова,

и Тагат велит Чилтагану сопроводить Гаврилу и его спутников

к хану Батыю в город Сарай-Бату*, новую столицу улуса Джучи,

а пока отвести их в караван-сарай и оставить под охраною.

«Ты, друг мой, действительно знаешь хана Батыя?» –

спрашивает граф Леопольд Гаврилу,

когда три наших героя оказываются наедине.

«Конечно, нет».

«Так что же с нами будет в Сарае-Бату?»

«Не знаю. Авось все обойдется. Что-нибудь придумаем.

А Сарай-Бату находится в низовьях Волги,

это как раз по пути на Русь».

«Опять «авось»! – смеется барон Вернер. –

Мы на твой русский «авось» уже один раз понадеялись,

когда отплывали из Венеции.

И чем это закончилось, помнишь?»

«Ну ничего, сейчас все куда лучше:

тогда нам пришлось провести больше года на галерах,

а в Сарае-Бату, если не повезет, нас просто повесят», –

мрачно шутит Гаврила Алексич.

Вернер на это говорит:

«Мне кажется, что татары для обманщиков

придумают более мучительную казнь, чем повешение.

Я, например, слышал, что сии нехристи раздевают людей догола,

связывают их, обмазывают медом и оставляют около пасеки.

пчелы собирают сей мед

и при этом понемногу сдирают с человека кожу».

«Думаю, посажение на кол все же неприятнее.

Интересно, оно у татар есть?» – весело спрашивает граф.

«Да наверняка», – отвечает Гаврила, тоже с веселостью,

никак не соответствующей столь мрачному разговору:

ведь всем им, возможно, в городе Сарае-Бату

предстоит испытать сии казни на себе.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о презрении сих рыцарей к смертельной опасности:

их храбрость нам и так прекрасно известна.

*Недалеко от современной Астрахани.

CVI

Наших героев отправляют в Сарай-Бату далеко не сразу:

Тагат еще хочет отослать с Чилтаганом какие-то свои отчеты,

а их надо подготовить.

Вновь душный караван-сарай, вновь охрана вокруг,

вновь скудная пища узников,

но вот, наконец, три рыцаря отправляются в путь.

В сильнейшую летнюю жару дорога до Сарая,

ведущая через выжженные пустыни,

и так весьма трудна,

а для Вернера, Гаврилы и Леопольда

она трудна особенно, ибо им приходится преодолевать ее

не на лошадях, верблюдах или повозках, а пешком:

они считаются пленниками,

а пленников татары водят только таким способом.

Если бы наши герои не были закалены

тремя годами странствий и невзгод,

то, наверно, не пережили бы такого путешествия.

Слава Богу, татары не связывают им руки,

позволяют держаться за стремена

и более-менее сносно поят и кормят.

Изнуренные, опаленные солнцем,

наши герои в конце лета прибывают в Сарай-Бату.

Это, собственно, даже не город, а большое стойбище.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о столице хана Батыя.

CVII

Когда наших героев приводят в Сарай-Бату,

Гаврила видит на улице русского воина

и кричит ему: «Я боярин Гаврила Алексич

из Переяславля-Залесского! Нуждаюсь в помощи!»

«Что случилось?» – спрашивает воин, подходя ближе.

Чилтаган его к пленникам не подпускает,

но Гаврила издали объясняет соотечественнику,

что он со своими друзьями спасался из Палестины,

попал к татарам, и теперь они считают его лазутчиком.

Воин говорит, что тотчас же доложит великому князю Ярославу.

«Ярослав Всеволодович здесь, в ханской ставке!

Похоже, нам повезло, и мой русский «авось» нас выручит! –

радостно говорит Гаврила немецким рыцарям. –

Князь прекрасно знает и меня, и моего отца,

и наверняка что-нибудь придумает!»

И в тот же вечер в шатер, куда Чилтаган поместил наших героев,

приходит сам великий князь с несколькими приближенными.

Он узнает Гаврилу, которого помнит еще ребенком,

сердечно приветствует его и хочет сразу забрать к себе.

Один из приближенных переводит это Чилтагану,

но сотник упирается:

«Русский князь, ты для меня не указ.

Мой начальник, тысячник Тагат, повелел мне,

чтобы сего боярина опознал лично хан Батый,

а не правитель Руси».

Тогда Ярослав Всеволодович, умудренный годами и опытом,

настаивает на своем праве поговорить с Гаврилой наедине,

как сеньор с вассалом.

Сотник Чилтаган, уважая кодекс чести и воинскую дисциплину,

этому не препятствует.

Великий князь отводит Гаврилу в сторону

и велит молодому боярину рассказать, как он здесь оказался.

Гаврила вкратце рассказывает. Ярослав молвит ему:

«Завтра мы вместе отправимся к безбожному Батыю.

Я скажу хану, что ты со мною был здесь, в его ставке,

два года назад,

когда я получал ярлык на великое княжение Владимирское.

Он наверняка не помнит всех, кто был со мною тогда,

и поздоровается с тобою,

и сему поганому сотнику этого будет достаточно.

Заодно получим у Батыя для тебя охранные грамоты

для дороги домой, на Русь.

Только, как говорится,

в чужой монастырь со своим уставом не ходят:

перед входом в ханский шатер

все равно придется пройти между двумя кострами

и поклониться солнцу и языческим идолам».

«Ни в коем случае!» – говорит Гаврила.

«Смири свою гордыню, молодой боярин!

Я же кланяюсь этой мерзости, и ничего!

Наша православная церковь давно уже считает это

не вероотступничеством, а уважением к чужеземным обрядам.

Это как снять шапку, входя в храм латинской веры.

К тому же со мною приехал мой духовник – отец Никон,

он сразу же отпустит тебе сей грех.

Все равно не хочешь? Ну, ты и упрямец!

Тогда считай сей грех невольным –

совершенным по велению своего великого князя».

«Это совсем другое дело, боголюбивый князь.

Слушаю и повинуюсь, – соглашается Гаврила, –

А с немцами что делать? Они тоже не хотят кланяться идолам».

«Да пусть их вешают, что тебе до них?»

«Они мои друзья».

«Ну и друзья у тебя! Не одного ли из сих друзей

ты спас от казни, которую мой сын Александр

устроил ливонским рыцарям в Новгороде?

Слышал я эту историю, слышал.

Ладно, тогда скажем поганым, что сии немцы – твои холопы,

и впишем их в твои охранные грамоты.

Только ты своим латинским друзьям этого сейчас не говори,

а то, не дай Бог, взыграет в них рыцарская гордость,

и они откажутся и от этого».

Назавтра все происходит в соответствии

с замыслом великого князя Ярослава Всеволодовича.

Хан Батый на аудиенции милостиво кивает Гавриле Алексичу,

Чилтаган удовлетворен,

Гаврила получает на себя и немецких рыцарей охранные грамоты,

князь Ярослав дает им денег на дорогу в Переяславль-Залесский,

а сам отправляется дальше на восток – в город Каракорум*,

главную столицу всех татар,

представляться верховному хану Гуюку.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о великом князе Ярославе, которому Господь не дал

вернуться из Каракорума живым.

*Рядом с современным монгольским городом Хархорин.

CVIII

И наши герои, уже не терпя никакой нужды,

дожидаются отправления на Русь купеческого каравана

и присоединяются к нему.

Денег Ярослав дал столько, что хватило даже на наем слуг,

то есть впервые за три года Вернер, Гаврила и Леопольд

путешествуют в условиях, к которым привыкли с детства.

Немецкие рыцари по пути расспрашивают Гаврилу,

как ему удалось получить на них охранные грамоты,

и боярин рассказывает друзьям,

что записал их как своих холопов.

К счастью, дружба Вернера и Леопольда с Гаврилою

уже настолько крепка,

что мнимое рабство их не обижает, а веселит.

И вот все трое едут в отличном расположении духа,

смеются и шутят –

прежде всего, конечно, на тему холопства.

Иногда граф и барон со смехом спрашивают,

не почистить ли боярину одежду,

тот говорит, что это слишком легкая работа

для столь нерадивых рабов,

лучше он будет использовать их в качестве гребцов,

когда купит галеру.

Конечно, никакой галеры на самом деле

боярин покупать не собирается,

а одежду прекрасно чистят настоящие слуги.

Словом, за шутками и прибаутками дорога кажется легкой,

несмотря на сильные морозы,

от которых наши герои уже отвыкли.

Весною 1246 года от Рождества Христова

Вернер, Гаврила и Леопольд

прибывают в Переяславль-Залесский.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о путешествии из Сарая-Бату

в родной город Гаврилы Алексича.

CIX

Вернера, Гаврилу и Леопольда

на крыльце своего огромного трехэтажного деревянного дома

встречает отец Гаврилы, боярин Алексий Якунович,

в прошлом отважный воин,

сражавшийся и со степными кочевниками,

и с орденом меченосцев,

и с соседними княжествами – в междоусобных войнах,

которые на Руси до татарского вторжения

шли почти постоянно.

Старик не может удержаться от слез, обнимая сына,

о котором не получал вестей уже почти четыре года.

Гаврила представляет отцу своих немецких друзей,

тот приветствует их на довольно неплохой латыни,

а потом говорит сыну:

«Князь Александр Ярославич тоже очень волновался о тебе».

«Да не может быть! Он же лишил меня своего благоволения

после того, как я спас от казни сего достойного латинянина», –

показывает Гаврила на графа.

«Ты что, сын мой, не знаешь князя Александра?

Разозлился, вспылил, но давно уже отошел.

Он мне не раз потом говорил, что ты отважнейший из его воинов

и лучший из его тысяцких.

Сейчас он во Владимире. Поехали туда, он будет очень рад!»

«Нет, отец, мне сейчас некогда.

Нам с друзьями надо срочно продолжать свой путь в Ригу,

там у нас неотложные дела.

Вернусь оттуда, тогда и отправимся к князю».

«Ну ладно, отдыхайте с дороги,

за обедом расскажете о своих делах».

Обед у переяславского боярина можно назвать

не обедом, а самым настоящим пиром.

На сем пиру боярин Алексий спрашивает сына,

как у него дела с невестою Ольгой.

Гаврила переглядывается с Вернером и Леопольдом:

«Вы не возражаете, если я расскажу отцу

о нас, об Ольге и о наших приключениях?»

Вернер кивает: «Мы еще никому не рассказывали

о том, зачем ищем прекрасную псковитянку,

но отец вправе знать о семейных планах сына».

Граф тоже согласен, и Гаврила рассказывает.

Боярин Алексий внимательно слушает, потом говорит:

«Какие же вы еще молодые и горячие!

Хорошо, хоть договорились не убивать друг друга,

а решить дело на бескровном рыцарском турнире.

Но подумали ли вы о том,

что на турнире может победить тот из вас,

кто меньше нравится Ольге,

и она потом всю жизнь будет обижена на мужа,

может быть, даже озлоблена?

Не приведи никому Господь жить с озлобленной женщиною.

Как любит говорить мой старый друг Даниил,

легче тесать камень, нежели учить злую жену»*.

«Да, об этом мы не подумали, – говорят наши герои. –

Что же делать?»

«Все очень просто, дети мои. Предоставьте выбор самой Ольге».

«А что? Это хорошая мысль!» – радуется граф Леопольд,

полагая, что у него больше всего шансов быть избранным.

«И я согласен», – кивает барон Вернер.

«И я. Спасибо, отец», – говорит Гаврила.

«Вот и славно! Я подготовлю все для вашей поездки,

весна в этом году ранняя, и через неделю, надеюсь,

дороги будут уже совсем сухими,

и ваш путь в Ригу за невестою будет легким», –

молвит старый боярин и добавляет:

«Странно, что хозяин рижского постоялого двора

направил вас по ложному пути. Что-то тут не то.

Может, он просто перепутал Ольгу с кем-нибудь еще,

но все же вы на сей раз лучше не обращайтесь к нему сразу,

а поспрашивайте его слуг,

может быть, они что-нибудь знают про вашу псковитянку.

А то хозяин, не дай Бог, опять обманет вас,

направит если не в Палестину, так куда-нибудь в Китай,

и вы потеряете еще несколько лет».

«Да, отец, ты прав, мы последуем твоему совету», –

подытоживает Гаврила,

и пир продолжается.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, как сии рыцари еще неделю

гостили в Переяславле-Залесском

и сколько браги за это время выпили.

*Вероятно, здесь речь идет о Данииле Заточнике, авторе знаменитого «Моления», в котором присутствует фраза: «Лепше есть камень долотити нежели зла жена учити».

CX

И вот кавалькада из трех благородных и отважных рыцарей,

сопровождаемых слугами и оруженосцами,

мчится на великолепных конях

из Переяславля-Залесского в Ригу.

И кони, и слуги, и оруженосцы немецким рыцарям

любезно предоставлены Гаврилой Алексичем

и Алексием Якуновичем.

Барон Вернер и граф Леопольд

обещают, что сразу же по приезде в Ригу

вернут Гавриле, а через него – и его отцу,

деньги за прогон коней и наем слуг,

а также за проезд из Сарая-Бату в Переяславль-Залесский,

который, как мы помним, осуществлялся на средства

русского великого князя Ярослава Всеволодовича.

Но в ответ на сии обещания

Гаврила лишь машет руками:

«Боже мой, какая ерунда, какие мелочи!»

Как видно, не зря русское гостеприимство

и дружеская взаимовыручка славятся во всем мире.

По пути наши герои проезжают Новгород, Псков и Изборск,

вспоминая пережитое в сих городах.

Уже май, Господь дал великолепную погоду,

Расположение духа у всех троих по-прежнему хорошее,

Гаврила поет свою любимую песнь

о светлой и прекрасной Русской земле,

и Вернер с Леопольдом, уже успевшие выучить

и ее слова, и их немецкий перевод,

подпевают ему то по-русски, то по-немецки.

И действительно, насколько светлой и прекрасной

теперь кажется нашим германским героям

некогда враждебная,

а теперь гостеприимная и приветливая Русская земля

после многих лет войн, скитаний и лишений!

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, как мало надо молодым и сильным воинам

для того, чтобы не думать о пережитых невзгодах,

не думать о том, что предстоит продолжение

нелегких поисков Ольги Глебовны,

и просто радоваться жизни.

CXI

Вот, наконец, наши герои въезжают в городские ворота Риги

и останавливаются в епископском замке,

в комнатах для почетных гостей.

Памятуя совет боярина Алексия Якуновича,

они не сразу идут к Петеру,

хозяину бедного постоялого двора у рижской гавани,

а вначале с помощью своих слуг и оруженосцев

выслеживают на улице одну из его служанок, по имени Розина,

подходят к ней и спрашивают,

не помнит ли она красивую белокурую псковитянку Ольгу,

жившую у Петера четыре года назад,

и сулят немалую награду, если она вспомнит.

Розина долго думает, потом говорит, что помнит такую:

она жила в большой общей женской комнате,

но ей было нечем платить даже за столь скромное жилье,

и Петер ее куда-то отправил зарабатывать деньги.

Куда – служанка точно не знает, но говорит,

что больше сия псковитянка на постоялом дворе не появлялась:

скорее всего, хозяин продал ее какому-нибудь богатому купцу,

или даже рыцарю.

Он не раз так поступал с красивыми молодыми нищенками.

«Ты в этом уверена?» – грозно вопрошает граф.

«Я же сказала, что точно не знаю».

«Поведала что могла, и на том спасибо», –

защищает Розину Вернер.

Служанку отпускают, щедро наградив.

«Теперь, друзья, надо идти к Петеру и все у него выведать», –

говорит Гаврила Алексич.

И той же ночью наши герои отправляются к рижской гавани

на постоялый двор «У Петера».

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, как сожалеют сии рыцари,

что четыре года назад сразу пошли к хозяину,

не поговорив вначале с кем-нибудь из служанок.

CXII

Глубокой ночью наши герои входят

на постоялый двор «У Петера».

Тишина. Хозяин дремлет за стойкою.

Постояльцы спят по комнатам.

Петер лениво приоткрывает глаза и спрашивает:

«Что вам угодно, благородные рыцари?»

Удар мощного кулака Гаврилы – и хозяин лежит на полу.

Рыцари тащат его в боковую комнату,

дабы не помешал никто из постояльцев,

и Вернер приставляет кинжал к его горлу.

«Говори, подлец, куда дел псковитянку Ольгу!»

«Я не понимаю, о какой Ольге речь!» –

лепечет Петер, трясясь от страха.

«О той, которую ты куда-то отправил четыре года назад,

а нас послал по ложному пути – в Палестину!»

«Не помню никакой Ольги, и вас не помню!»

«Ах, так? Ну, тогда я помогу тебе вспомнить!» –

возмущенно говорит граф Леопольд

и приставляет свой кинжал к срамным частям Петера. –

«Не вспомнишь, так станешь кастратом,

и будет тебе одна дорога – в хор святейшего папы римского.

Может, тогда за псалмами вспомнишь, только будет уже поздно!»

«Нет-нет, благородный рыцарь, не надо!

Уберите кинжал, умоляю! Я все расскажу!»

«Рассказывай, только честно! Соврешь – оскопим!

А опять направишь на ложный путь –

потом все равно найдем и оскопим!»

И Петер рассказывает дрожащим голосом,

тревожно поглядывая на кинжал графа.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, стал бы граф Леопольд фон Ринек

марать руки о срамные части Петера или нет,

даже уличив его во лжи.

Так что давайте лучше послушаем рассказ.

CXIII

«Псковитянка Ольга пришла на мой постоялый двор

вместе с беженцами, которых после той войны было множество.

Денег у нее совсем не было –

то ли отобрали в пути, то ли сама потеряла.

Но она упросила приютить ее хотя бы ненадолго,

хотя бы в самой плохой общей комнате,

так как ожидала каких-то рыцарей, – как я потом понял, вас, –

и уверяла меня, что рыцари богаты

и щедро заплатят за ее проживание.

Я ждал долго, больше месяца,

все это время не требовал с нее оплаты за жилье

и даже бесплатно кормил.

Редко кормил, конечно, и плохо, что греха таить.

Ой-ой, уберите кинжал, благородный рыцарь,

вы же сами велели говорить только правду!

Она пыталась устроиться хотя бы служанкою,

но это ей никак не удавалось:

беженцев было слишком много, и все места были заняты.

И однажды мое терпение лопнуло,

я предъявил Ольге счет за все время проживания

и предложил, если у нее нет денег, его отработать,

только не служанкою, а иначе».

«Как?» – рычит Гаврила.

«Вы должны понимать, благородный русский рыцарь,

как может отработать юная и красивая женщина».

«С тобою, что ли, мерзкое ничтожество?»

«Нет-нет, не со мною,

а с богатыми и щедрыми людьми,

готовыми хорошо платить за любовь такой красавицы.

Ольга сначала отказывалась, но я подвел ее к зеркалу

и объяснил, что в нищете женская красота быстро угасает,

и скоро она не сможет отработать даже таким способом.

А если за нею придут ее рыцари,

то глянут на нее и отвратятся.

Она к тому времени долго не видела своего отражения:

в комнате, где она жила, зеркала не было.

А тут посмотрела на себя, горько разрыдалась

и согласилась.

Я переселил ее в удобную отдельную комнату,

обеспечил уход и питание,

и вскоре отдал за хорошие деньги

благородному барону Иоганну фон Меренгену».

«Комтуру Зегевольдскому?» – негодует Вернер фон Эндорф.

«Да, именно ему. Барон Иоганн договорился со мною,

когда только-только стал комтуром,

чтобы я поставлял женщин ему и его доблестным рыцарям.

Барон был весьма доволен, увидев Ольгу,

ибо где-то встречал ее раньше.

Она ушла с ним, и больше я о ней ничего не знаю.

А мне барон велел,

если за Ольгой придет кто-нибудь из ее рыцарей,

говорить, что она отбыла в Святую Землю:

рыцари либо поленятся ехать за ней так далеко,

либо сгинут там, в Палестине», –

заканчивает Петер свой рассказ и добавляет:

«Помните, вы обещали не оскоплять меня,

если я расскажу правду».

«Я тебя, низкая тварь, обещал не оскоплять,

а не убивать не обещал!» – молвит Леопольд.

Хозяин постоялого двора

со страха испускает отвратительное зловоние,

и через мгновение в его в грудь вонзается кинжал графа.

«Зря ты так, друг мой Леопольд.

Служанка Розина, с которой мы говорили,

может догадаться, что сие убийство – наших рук дело», –

говорит барон Вернер фон Эндорф.

«Сей вонючий трус заслужил свою участь,

а Розина пусть догадывается о чем угодно!

Она же не знает, кто мы такие!» –

возражает граф фон Ринек.

«Все равно тогда надо хотя бы порыться в сундуках,

чтобы все подумали, что Петера убили какие-то грабители», –

резонно замечает боярин Гаврила Алексич.

Наши герои так и делают,

переворачивают все вокруг вверх дном и уходят восвояси.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, не слишком ли сурово поступил граф Леопольд,

лишив жизни алчного хозяина постоялого двора.

CXIV

«Теперь в Зегевольд? – Да, конечно, в Зегевольд», –

говорят друг другу наши герои

и направляются в сей замок Ливонского ордена.

По пути Вернер фон Эндорф, некогда бывший там комтуром,

вспоминает, что в окрестностях замка

начинается подземный ход,

ведущий прямо в комтурские покои,

которые занимает Иоганн фон Меренген.

Днем Вернер и Гаврила

находят начало сего подземного хода,

а Леопольд выясняет, что комтур сейчас находится в Зегевольде.

И ночью, запасшись факелами,

наши герои проходят под низкими сводами подземного хода,

поднимаются по узкой лестнице в стене замка

и оказываются перед потайной дверью в покои фон Меренгена.

Вернер вспоминает, как открывается сия дверь,

и барон, граф и боярин тихо проходят в большую комнату,

где на скромном монашеском ложе спит комтур Иоганн.

Впрочем, о монашеской скромности

говорить все же не вполне уместно,

ибо спит он не один, а с женщиною.

Наши герои внимательно вглядываются:

не Ольга ли это? Нет, это не Ольга.

Они будят комтура. Тот просыпается

и видит в неверном свете факела

трех рыцарей, с грозным видом

держащих руки на рукоятях мечей.

Женщина тоже просыпается

и в ужасе забивается в угол ложа, прикрываясь простынею.

Комтур сразу стряхивает с себя сон и держится достойно.

«Кто вы такие и что вам надо?» –

спрашивает он спокойным голосом.

«Не узнаешь нас, Иоганн? – говорят ему Вернер и Леопольд. –

Вставай, одевайся, поговорим».

«Пока одеваешься, вспоминай», – усмехается Гаврила.

«Нет, тебя я точно не знаю,

только по выговору слышу, что ты русский».

«Да, я боярин Гаврила Алексич.

Меня ты, действительно, не знаешь,

а вот моих друзей знаешь наверняка».

«Я тебя и впрямь где-то видел, – обращается Иоганн к Вернеру. –

Постой, постой! Ты Вернер фон Эндорф?»

«Ну вот, наконец-то».

«Надо же! Я и представить себе не мог,

что мы с тобою еще когда-нибудь встретимся.

Да и тебя я вспоминаю, – поворачивается комтур к графу,

неспешно одеваясь. –

Ты был членом императорского посольства,

и во Пскове приходил ко мне с доносом на фон Эндорфа,

что он вместо орденской службы блудит с женщиною».

«Так это ты тогда донес на меня?» –

спрашивает Леопольда Вернер.

«Какая теперь разница, кто на кого доносил?

Мы же у Священного Иордана все друг другу простили!» –

напоминает им Гаврила. Вернер оправдывается:

«Да я просто так спросил, интересно стало.

Конечно же, я не держу на графа никакого зла

после всего того, что нам пришлось пережить вместе».

«Да, точно, ты граф. Как же тебя зовут? Фон Динек, кажется?» –

спрашивает комтур Зегевольдский.

«Леопольд фон Ринек. Ну вот, ты нас и узнал.

Не так же сильно состарились мы за четыре года,

несмотря на то, что по твоему приказанию

хозяин постоялого двора Петер направил нас в Палестину,

где нам пришлось претерпеть множество невзгод и опасностей.

Но, как видишь, мы там не сгинули, живы и здоровы».

«Я рад за вас, благородные рыцари. Могу я узнать,

с чем вы пришли и чего от меня хотите?»

«А ты еще не догадался? Объясню: пришли мы не с миром,

и хотим, чтобы ты рассказал нам

о том, что у тебя было с прекрасной псковитянкою Ольгой,

и где она теперь», – говорит Гаврила.

Вернер добавляет:

«Скажешь правду – будешь биться с нами поочередно

в честных рыцарских смертных поединках,

и, может быть, даже победишь всех нас:

я знаю, что ты сильный и опытный боец.

Обманешь – зарежем тебя как паршивую овцу, и все», –

Фон Меренген, уже приведший себя в порядок, укоряет:

«Ай-ай-ай, как не стыдно угрожать, что зарежете как овцу!

Это не по-рыцарски!»

«А ты сам веди себя благородно, не лги,

и тогда у тебя появится шанс победить

или умереть по-рыцарски,

а не позорной смертью паршивой овцы», –

отвечает комтуру граф Леопольд.

«Да какой мне смысл вам лгать? Хотите знать – слушайте».

А поскольку наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

то мы вместе с сими рыцарями послушаем рассказ комтура

так же, как слушали рассказ

покойного хозяина постоялого двора.

CXV

«Сначала Ольга жила со мною,

но потом она стала мне, прости Господи, надоедать,

и я начал награждать ею своих лучших рыцарей.

Она сперва не хотела принадлежать не одному мне, а многим,

но деваться ей было некуда, вы же бросили ее одну».

«Хочешь переложить на нас вину за содеянную низость?

Не получится!

Ты прекрасно знаешь, что я и граф не бросали ее,

а были в плену!

А Гаврила вообще русский, он не мог попасть

ни в занятый нашим войском Псков, ни тем более в Ригу,

пока не кончилась война!» – возмущается Вернер.

Фон Меренген возводит глаза к небу – точнее, к потолку, –

и молвит: «Все в руке Божией,

и значит, Господу было неугодно, чтобы вы ее выручили!»

Наши герои негодуют:

«Ты не в церкви, говори нормально и не суди,

что угодно Господу на его неисповедимых путях, а что нет!»

«Но Ольга ждала вас, а вы не пришли, и сие непреложно.

Она же не знала, где вы были – в плену, на том свете

или с другими женщинами!

К тому же никто ее не спрашивал,

хочет она или не хочет удовлетворять

плотские желания моих рыцарей,

да у нее и не было сил противиться.

Ты, фон Эндорф, как бывший комтур,

должен знать, как изматывают женщин

могучие рыцари ордена Христа Ливонии».

Граф удивленно говорит Вернеру:

«Так ты, святоша, пока был комтуром,

тоже устраивал с женщинами что-то подобное?»

«Никогда!» – отрезает барон.

«Как это никогда?

Пока я был рядовым рыцарем под твоим начальством,

у нас в замке не раз появлялись женщины!

Хочешь сказать, не ты их нам поставлял?» – удивляется Иоганн.

«Нет, поставлял не я, а один из зегевольдских сержантов –

Бруно из Наббурга, он потом погиб в бою с эстами».

«Но ты ведал, что творят

твои так называемые монашествующие рыцари?» –

задает Вернеру вопрос Гаврила.

«Да, ведал, но закрывал на это глаза,

и не раз в этом каялся нашему орденскому капеллану Себастьяну.

Но потом узнал, что и он участвовал в мерзком разврате,

и каяться перестал.

Вот теперь вновь каюсь,

хотя никто из вас не имеет священного сана,

дабы отпустить мне сей тяжкий грех».

«Ты что, друг мой Вернер, забыл, что при обороне Иерусалима

все мы получили полные индульгенции святейшего папы?

Так что считай, что этого греха на тебе уже нет», –

успокаивает барона граф Леопольд.

«Я все равно каюсь и прошу дать мне возможность

смыть сей грех своей кровью

или кровью еще одного грешника – Иоганна фон Меренгена,

который и самолично блудит с женщинами,

и поставляет их своим рыцарям.

Не возражаете, друзья,

если я первым выйду на поединок с сим падшим комтуром?» –

обращается Вернер к графу и боярину.

«Не возражаю», – говорит Гаврила.

«И я согласен, – подтверждает граф. –

Но прежде чем вы начнете поединок,

пусть фон Меренген доскажет нам про Ольгу».

«Извольте, доскажу, хотя больше сказать особо и нечего.

Постепенно Ольга перестала быть интересна моим рыцарям,

и года три назад я сдал ее в рижский дом терпимости

и приобрел у Петера новую женщину».

«Какую? Эту?» – спрашивает Гаврила,

показывая на сидящую в углу красавицу.

«Нет, у нас женщины обычно меняются не реже раза в год,

а эта здесь совсем недавно – всего неделю».

«В какой дом терпимости ты сдал псковитянку?» –

цедит взбешенный Вернер сквозь зубы.

«В известный и престижный, для благородных людей.

Надо вспомнить, как он называется.

Да, вспомнил: «Нежные объятия».

«Знаю, я его посещал,

пока был в Риге с императорским посольством.

Дорогой дом, надо сказать,

но и женщины там неплохие,

хотя и не такие, как Ольга», – признается Леопольд.

«Одна такая женщина все же туда попала –

сама Ольга», – невесело шутит Гаврила.

Вернер хочет что-то сказать –

наверно, упрекнуть графа в склонности к блуду,

а боярина – в легкомыслии, –

но предпочитает промолчать.

А граф спрашивает комтура Иоганна:

«И что, Ольга и сейчас там?»

«Вот уж не знаю. Если останетесь живы

после поединков со мною,

то сходите туда и спросите сами,

тем более что дорога, оказывается, вам знакома.

Все, нет больше вопросов ко мне?»

Вопросы еще были – например,

многих ли женщин в замках Ливонского ордена

постигала судьба Ольги.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о других несчастных жертвах разврата,

который, что греха таить, иногда имеет место

в некоторых монашеских орденах.

CXVI

И вот благородные бароны фон Эндорф и фон Меренген

готовятся к смертному поединку на мечах.

Вернер в чем пришел через подземный ход,

в том и будет биться:

на нем лишь легкая кольчуга,

даже шлема и щита у него нет.

Иоганн же, воспользовавшись правом выбора вооружения, –

а такое право есть у каждого, кто вызван на смертный бой, –

надевает тяжелые доспехи и берет большой щит.

Казалось бы, у Вернера нет никаких шансов,

но не будем забывать, что поединок проходит не в поле,

а в комнате, хотя и большой, но с невысоким сводом.

К тому же барон фон Эндорф после длительных странствий

похудел и приобрел легкость и быстроту движений,

да он и моложе противника,

А фон Меренген – крупный и полный мужчина средних лет,

сильный, но неповоротливый.

Но он опытный боец, и учитывает все это.

И когда поединок начинается,

комтур ставит перед собою задачу сперва измотать врага,

а затем поразить его одним мощным и точным ударом.

Вернер наступает на Иоганна то с одной, то с другой стороны,

легко перепрыгивая через мебель,

и стремится поразить комтура в сочленения его доспехов.

Это ему никак не удается,

ибо фон Меренген искусно защищается.

Фон Эндорф уже устал, тяжело дышит,

но вновь и вновь бросается вперед, на врага.

И тут комтур, отступая, проходит

мимо стоящих у стены Гаврилы и Леопольда,

и граф выставляет ногу слегка вперед.

Иоганн спотыкается о нее и падает на спину.

Вернер не замечает движения Леопольда

и думает, что противник просто оступился.

Гаврила замечает, но ничего не говорит.

Упав на спину в тяжелом вооружении,

сразу встать комтур не может:

это требует немалого времени,

и барон фон Эндорф ему этого не дает,

становится коленом к нему на грудь, выхватывает кинжал

и приставляет к забралу его шлема.

«Я признаю себя побежденным и прошу пощады», –

объявляет фон Меренген глухим голосом.

«Вернер, друг мой, может, пощадишь его?

Он же все-таки благородный рыцарь,

и, в сущности, не так уж виноват:

ему продали женщину для плотских утех,

он ею попользовался и продал дальше.

Так поступают многие,

и убивать за это – как-то чересчур», – говорит граф.

«Вообще-то сей злокозненный комтур

подучил хозяина постоялого двора направить нас в Палестину,

и мы не смогли сразу найти Ольгу по его вине.

Но я думаю, все же возможно поступить с сим ливонском псом

по-христиански», – произносит Гаврила

и делает жест рукой – «пощадить»,

который древние римляне использовали в гладиаторских боях.

Но Вернер фон Эндорф, не слушая их, вонзает свой кинжал

под забрало комтура.

Тело Иоганна сотрясает последняя судорога,

и все кончено.

«Ты что, друг мой, где твое хваленое человеколюбие?» –

удивляется русский боярин.

Вернер, распаленный трудным поединком,

потрясает окровавленным кинжалом и восклицает:

«Ненавижу Ливонский орден,

которому имел несчастье отдать лучшие годы жизни!

Ненавижу этих так называемых воинов Христовых,

прикрывающих свой разврат Именем Господним

и монашеским саном!

Да постигнет их всех такая же участь,

какая постигла барона Иоганна!

Именем Ольги проклинаю их во веки веков!»

«Ну и слова звучат из уст нашего святоши!» – смеется граф.

«Да тебе, Вернер, впору православие принимать», –

шутит Гаврила и добавляет: «Ладно, пошли отсюда».

«Погоди, друг мой!» – говорит Вернер боярину

и обращается к женщине,

по-прежнему сидящей в углу и прикрывающейся простынею:

«Вот в этом сундуке – казна комтурства Зегевольдского.

Если Иоганн хранил ключ там же, где хранил я,

то сейчас я его найду. Да, вот он.

Если не хочешь разделить судьбу тех женщин,

что были здесь до тебя, –

забирай столько денег, сколько сможешь унести,

и спасайся отсюда через ту же дверь,

через которую уйдем мы. Вот, возьми ключ и факел».

Та молча берет.

Наши рыцари выходят через подземный ход,

садятся на коней и направляются назад в Ригу.

Наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, правильно ли поступил граф Леопольд,

заставив комтура споткнуться,

правильно ли поступил боярин Гаврила, промолчав об этом,

и правильно ли поступил барон Вернер,

не пощадив упавшего противника

и дав неизвестной женщине возможность обокрасть комтурство.

CXVII

Послушаем, о чем говорят наши рыцари

по пути из Зегевольда в Ригу.

«Если поймают ту женщину, что была с Иоганном,

она может нас выдать, ибо слышала наши имена», –

говорит граф Леопольд.

Гаврила Алексич возражает:

«Вряд ли она могла что-то запомнить, так была перепугана».

«Будем надеяться, что ее не поймают.

Как это по-русски звучит? Авось?» –

молвит Вернер, и все трое улыбаются. –

«И потом, даже если сия женщина нас выдаст,

нам ничего не грозит, – продолжает фон Эндорф. –

Вы засвидетельствуете, что я был возмущен

развратным поведением комтура Иоганна

и вызвал его на честный рыцарский поединок.

В худшем случае меня приговорят к церковному покаянию,

это мне не впервой.

Да и не захочет Ливонский орден раздувать это дело,

ведь тогда все узнают про мерзкий блуд его рыцарей».

«Хорошо, барон, а с Ольгой-то что делать будем?» –

спрашивает Гаврила.

«А что?»

«Ну, она все-таки теперь блудница.

Прямо даже не знаю, стоит ли мне продолжать ее поиски.

А то вдруг она выберет меня?

Тогда уже будет неудобно отказаться от женитьбы».

Вернер возмущен:

«Ты что, друг мой, не помнишь Священное Писание?

Пусть бросит в нее камень тот, кто без греха!

Был и пример, который подал нам

благословенный пророк Осия, взявший блудницу в жены!

Нет, ты, конечно, можешь отступиться,

и пусть Ольга делает выбор между мною и графом!

Или Леопольд теперь тоже отступится?»

«Нет, дорогой мой Вернер, я не отступлюсь,

не из тех я, кто отступает!» – гордо говорит граф Леопольд.

Гаврила соглашается:

«И я не отступлюсь. В конце концов,

иметь жену, которая всю жизнь будет благодарна,

что ты вытащил ее из дома терпимости, –

не так уж и плохо».

«Да, я слышал, что бывшие блудницы

становятся наиболее верными женами

и прекрасными матерями для своих детей,

ибо уже хлебнули разврата через край,

и ни за что не изменят супругу и семейному очагу», –

вспоминает фон Эндорф.

«Да, и у женщины ведь не написано на лбу,

что она бывшая блудница!

Извините, друзья, но я по-прежнему не сомневаюсь,

что Ольга выберет меня,

и тогда я сразу же уеду с нею из Риги

в императорский город Шпайер,

где никто не знает о ее прошлом,

и буду приходить с нею ко двору его величества,

гордясь, что моя жена – такая красавица!

И мне все сановники будут завидовать!» –

весело бахвалится Леопольд

и спрашивает своих друзей:

«Будете навещать нашу семью в Шпайере?»

«Будем, будем!» – смеются Вернер и Гаврила,

хлопая графа по плечу.

Несмотря на то, что нашим героям теперь известно,

что Ольга стала блудницею,

расположение их духа,

испорченное покойными Петером и Иоганном,

снова улучшается,

боярин даже затянул свою любимую песнь о земле Русской.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о земле Русской.

CXVIII

И вот наши герои входят в дом терпимости «Нежные объятия».

Дом красиво отделан, внутри в большом зале почти пусто,

только несколько хорошо одетых блудниц сидят в креслах.

Навстречу вошедшим спешит хозяйка:

«Приветствую благородных рыцарей.

У нас большой выбор самых красивых девушек,

какая будет угодна вам?»

«Ольга из Пскова».

«У нас нет такой, благородные рыцари.

Может, вы что-нибудь перепутали? Как она выглядит?»

Наши герои описывают внешность Ольги

и добавляют, что в «Нежные объятия» она поступила

из комтурства Зегевольдского, от Иоганна фон Меренгена,

примерно три года назад.

«Не помню такую», – молвит хозяйка.

Граф Леопольд, поняв, что женщина что-то заподозрила и хитрит,

решает тоже схитрить и говорит ей:

«Да ты что, хозяйка, забыла меня? Я граф Леопольд фон Ринек!

Бывал тут у тебя не раз, пока не отбыл в Палестину,

а когда вернулся, мне рассказали,

что нет женщины красивее псковитянки Ольги,

и мне очень захотелось попробовать ее!»

Вернера и Гаврилу передергивает от сих слов,

но они благоразумно молчат.

«А-а, вспоминаю вас, сиятельный граф!

И женщину сию вспоминаю. Была такая, родом из Пскова,

ее и на самом деле звали Ольгой,

только здесь она была под другим именем – Ангелина.

Вы же знаете, у нас многие девушки меняют имена».

«Да мне все равно, Ольгой ее тут зовут или Ангелиной.

Где она? Я хорошо заплачу», – настаивает Леопольд.

«Я прекрасно помню, любезный граф,

что вы всегда щедро платили.

Но, к сожалению, мне пришлось

пару лет назад с Ангелиной расстаться».

«Почему же?»

«Откровенно говоря, она начала много пить,

а выпивши, грубить клиентам.

Сие недопустимо в доме для благородных людей.

Но у нас большой выбор других девушек:

вот Гретхен, вот Юлианна, вот, кстати, тоже Ангелина.

Какие будут угодны вам и вашим уважаемым спутникам?»

«А ту Ангелину, которая Ольга, куда ты отправила?

Интересно было бы хоть посмотреть на нее».

«Ну, посмотрите, посмотрите.

Скажу вам как старому знакомому:

она сейчас в доме «Уютная пристань», что у морской гавани.

Только вы поосторожнее, это дом для матросов с кораблей,

и благородных рыцарей там могут обидеть,

Да и товар в том доме предлагают

далеко не того уровня, что у нас».

«Товар – это женщины?» – переспрашивает Гаврила.

«Да-да».

«Все ясно, давайте поскорее покинем сие мерзкое место», –

говорит Вернер.

Наши герои уже направляются к выходу,

и вдруг Гаврила поворачивается

и бьет хозяйку ладонью по лицу. Та падает.

Блудницы визжат, из боковой комнаты выбегают два охранника,

но рыцари кладут ладони на рукояти мечей,

и охранники останавливаются,

делая вид, что ничего не произошло.

«За что ты ее так, друг мой?» – спрашивает граф Гаврилу.

«За слова про товар!»

«Но это же привычные слова при такой работе, как у нее».

«При такой работе ей должно быть привычно

и пощечины получать. Ничего, переживет», –

отвечает Гаврила, и они выходят на улицу.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, вправе ли благородный рыцарь

вообще поднимать руку на женщину,

пусть даже столь греховную, как хозяйка дома терпимости.

CXIX

«А что, дом, о котором говорила хозяйка,

действительно такой плохой?» –

задает Вернер вопрос Леопольду.

«Ты меня спрашиваешь? Можно подумать,

я побывал во всех рижских домах терпимости!

Но судя по тому, что тот дом – матросский,

я бы туда даже заходить побрезговал.

Говорят, в таких домах женщины вынуждены принимать

не по одной дюжине мужчин за день,

и там иногда даже происходит нечто подобное «хороводам»,

которые мы видели на достопамятной галере Сезара», –

отвечает граф.

Гаврила восклицает:

«Бедная Ольга, каково же ей там?

Знаете, друзья, чего я боюсь?

Что она, увидев нас, столь застыдится своего положения,

что захочет покончить с собою!»

«Да, такой риск действительно есть, –

поддерживает его Вернер. –

Когда увидим ее, надо будет следить, чтобы она не убежала

и не наложила на себя руки».

«Я еще вот что подумал. Коли сей дом – матросский,

то матросы могут воспротивиться тому,

что мы уведем у них такую красавицу.

Надо быть готовыми к бою», – говорит боярин.

«Ну и что? Мы вооружены, мечи при нас.

Помните, как славно мы рубились с пиратами,

когда они напали на наш корабль близ Венеции?» –

храбрится граф.

«Так-то оно так, но неплохо бы зайти в наши комнаты

в епископском замке, благо это нам по пути к гавани,

и надеть кольчуги, – предлагает Вернер. –

Глупо было бы под конец наших странствий

погибнуть от ножей пьяных матросов».

И вскоре наши герои, уже в кольчугах,

направляются в сторону гавани.

Но наша песнь – о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей,

а не о том, как сии рыцари проходили последний отрезок

столь длинного пути от расставания с Ольгой до встречи с нею.

CXX

Казалось бы, наши герои подумали обо всем,

даже кольчуги на всякий случай надели.

Но они не подумали, как выглядит женщина

после четырех лет постоянного блуда,

из которых последние два года –

в матросском доме терпимости.

Тем более, как предупреждала хозяйка дома «Нежные объятия»,

женщина, склонная много пить.

И три рыцаря, едва переступив порог дома «Уютная пристань»

и войдя в грязный, обшарпанный и шумный общий зал,

приходят в ужас и не верят своим глазам.

Не оттого, что им никогда раньше не приходилось

видеть ораву пьяных матросов

или бывать в компаниях людей низкого происхождения:

в своих странствиях они много чего повидали.

А оттого, что они сразу же встречают Ольгу.

Да, это именно Ольга,

сидящая за крайним столом рядом со входом

на коленях у толстого матроса

и заливающаяся громким и грубым смехом.

Это точно Ольга, но как страшно она изменилась!

У нее нет передних зубов,

нос, видимо, не раз был сломан,

ибо потерял форму и перекошен на сторону,

один глаз то ли заплыл, то ли его вовсе нет,

губа рассечена, на лбу тоже глубокий шрам.

Ольга прибавила в весе раза, наверно, в полтора,

лицо ее опухло и приобрело землистый цвет,

коса обрезана, некогда прекрасные белокурые волосы

потемнели и поредели.

В непристойно глубоком вырезе ее платья

видна плоская обвисшая грудь,

покрытая какой-то красной сыпью.

Вообще-то Ольге всего двадцать три года,

но выглядит она на все сорок.

Нет, женщины бывают красивыми и в сорок лет,

но это явно не тот случай.

И, пожалуй, самым страшным ударом

для Вернера, Гаврилы и Леопольда

оказывается даже не внешность псковитянки,

а то, что Ольга уже настолько опустилась,

что ничуть не смущается, увидев и узнав трех рыцарей.

Наоборот, она радостно машет им рукою

и кричит сиплым, пропитым голосом:

«О, привет, граф! Привет, барон! Гаврила, и ты здесь!

Давно я вас не видела!

Погодите, не выбирайте никаких других девушек,

выпейте пока что-нибудь,

а я быстро обслужу матросика и займусь с вами.

Дам хорошую скидку, как старым знакомым.

Вы как хотите – все вместе или по очереди?»

Наши герои переглядываются, секунду медлят,

потом поворачиваются и выходят из дома терпимости.

На улице они кивают друг другу, не глядя в глаза,

и молча расходятся.

Может быть, кто-нибудь из них потом пожалеет Ольгу,

зайдет в «Уютную пристань» и даст ей денег,

дабы она могла покинуть сей богомерзкий дом

и начать новую жизнь.

Может быть, кто-нибудь из них потом найдет для нее лекаря,

дабы излечить от пагубного пристрастия к пьянству

и от постыдных болезней, часто сопутствующих блуду.

Может быть, кто-нибудь из них потом даже купит ей жилье

или поселит в одном из своих имений.

Может быть, дружба Вернера, Гаврилы и Леопольда

не закончится сим тяжким расставанием,

и потом они еще не раз встретятся.

Но поскольку некогда прекрасная Ольга Глебовна

стала уродливой опустившейся блудницею,

а рыцарская любовь к прекрасной даме

превратилась в христианское сострадание,

то нашу песнь о прекрасной псковитянке

и о любви к ней трех благородных и отважных рыцарей

мы вынуждены закончить.

Слава Иисусу Христу и ныне, и присно, и во веки веков.

Аминь.

КОНЕЦ

Список исторических лиц, упоминаемых в книге

Александр Ярославич, прозванный Невским (1221–1263) – сын Ярослава Всеволодовича. Князь Новгородский (1236–1240, 1241–1252 и 1257–1259), великий князь Киевский (1249–1263), великий князь Владимирский (1252–1263).

Алексий Якунович – согласно «Бархатной книге» (родословной книге наиболее знатных боярских и дворянских фамилий России), отец Гаврилы Алексича и предок множества дворянских фамилий, среди которых Пушкины.

Аль-Салих Айюб – султан Египта.

Аль-Салих Исмаил – эмир Дамаска.

Аль-Мансур Ибрагим – эмир Хомса.

Ан-Насир Дауд – эмир Трансиордании,

Андреас фон Фельфен (также Вельфен, Вельвен) – вице-магистр Ливонского ордена, вице-ландмейстер Ливонского отдела Тевтонского ордена в 1240-х годах.

Арман де Перигор – великий магистр ордена тамплиеров с 1231 либо 1232 по 1244 либо 1246 годы.

Байджу (также Бачу) – монгольский военачальник, ханский наместник в Северном Иране, Закавказье и Малой Азии.

Бату, в русской традиции Батый (ок. 1209(1209)–1255/1256) – монгольский полководец и государственный деятель.

Бейбарс – египетский военачальник.

Биргер Магнуссон (ок. 1216–1266) – ярл, правитель Швеции с конца 1240-х годов.

Гаврила Алексич (также Гаврило Олексич) – боярин князя Александра Ярославича Невского. Известен как герой Невской битвы. После этой битвы его судьба по летописям не прослеживается. «Бархатная книга» называет Гаврилу Алексича сыном Алексия Якуновича и предком множества дворянских фамилий.

Гийом де Шатоне (также Шатонеф) – великий магистр ордена госпитальеров в 1242–1258 годах.

Георгий (Юрий) Всеволодович (1188–1238) – сын Всеволода Большое Гнездо. Великий князь Владимирский (1212–1216, 1218–1238). Русской православной церковью причислен к лику святых.

Гуюк (1206–1248) – верховный хан Монгольского государства.

Даниил Заточник (конец XII–первая половина XIII века) – автор двух редакций («Слово Даниила Заточника» и «Моление Даниила Заточника») дошедшего до нас шедевра древнерусской литературы. Биографические данные о нем отсутствуют.

Джелал ад-Дин Манкбурны, также Менгуберди (1199–1231) – последний шах Хорезма (с 1220 года).

Джучи (ок.1184–ок.1227) – старший сын Чингисхана. Полководец, участвовавший в завоевании Средней Азии, командовавший самостоятельным отрядом в низовьях Сырдарьи.

Дитрих фон Грюнинген, также Гронинген (1210–1259) – великий магистр Ливонского ордена (1238–1246), ландмейстер Тевтонского ордена в Германии (1254–1256 годы) и Пруссии (1246–1259).

Людовик IX Святой (1214–1270) – король Франции в 1226–1270 годах. Руководитель Седьмого и Восьмого крестовых походов.

Ольга, в крещении Елена (ок. 890–969) – княгиня, правившая Древнерусским государством после гибели мужа, великого князя Киевского Игоря Рюриковича с 945 до 962 года. Первая из русских правителей приняла христианство, первая русская святая.

Пржемысл Отакар II, также Оттокар II (1233–1278) – король Чехии (Богемии) с 1253 года, герцог Австрии в 1250–1276 годах.

Твердило Иванкович – псковский посадник.

Рудольф I фон Габсбург (1218–1291) – король Германии и император Священной Римской империи с 1273 года.

Салах-ад-Дин, в русской и западной традиции – Саладин (1138–1193) – султан Египта, эмир Дамаска, правитель Египта, Сирии, Ирака, Хиджаза и Йемена.

Ульф Фаси – ярл, правитель Швеции с середины 1230-х годов до 1248 года. Вероятно, родственник ярла Биргера.

Фридрих II фон Гогенштауфен, также Штауфен (1194–1250) – король Германии с 1212, император Священной Римской империи с 1220, король Сицилии (1197–1212 и 1217–1250). Внук Фридриха I Барбароссы. Руководитель Шестого крестового похода.

Эрик Эрикксон, прозванный Шепелявым (1216–1250) – король Швеции в 1222–1250 годах.

Ярослав Владимирович (?–1245) – князь Псковский (до 1233 года, 1240–1242), Новоторжский и Бежецкий (с 1242). Из рода смоленских Ростиславичей, племянник Мстислава Удатного.

Ярослав Всеволодович (1191–1246), в крещении Федор, – сын Всеволода Большое Гнездо. Князь Переяславский (1201–1206), Переславль-Залесский (1212–1238), Новгородский (1215, 1221–1223, 1224–1228, 1230–1236), великий князь Киевский (1236–1238, 1243–1246), великий князь Владимирский (1238–1246). Отец Александра Невского.

Москва, 2014 г.

С.В. Заграевский (с) 2014

НА СТРАНИЦУ «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА