НА СТРАНИЦУ «НАУЧНЫЕ ТРУДЫ»

на главную страницу сайта

С. В. ЗАГРАЕВСКИЙ

Зодчество Северо-Восточной Руси

конца XIII – первой трети XIV века

Вступление

ГЛАВА I: ЭПОХА ДМИТРИЯ ДОНСКОГО

ГЛАВА II: ЭПОХА ДАНИИЛА МОСКОВСКОГО И ЕГО СЫНОВЕЙ

ГЛАВА III: ТВЕРСКОЕ ВЕЛИКОЕ КНЯЖЕСТВО

ГЛАВА IV: ЭПОХА «АМБИЦИОЗНОЙ ЭКОНОМИИ»

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ПРИЛОЖЕНИЯ, ПРИМЕЧАНИЯ

ГЛАВА I

ЭПОХА ДМИТРИЯ ДОНСКОГО

I

Прежде всего обратимся к рассмотрению двух памятников архитектуры Московской области. Это церковь Зачатия Иоанна Предтечи на Городище в Коломне и церковь Николая Чудотворца в селе Каменском Наро-Фоминского района. Общий вид этих храмов приведен на рис. 1 и 2.

Рис. 1. Церковь Зачатия Иоанна Предтечи на Городище. Общий вид.

Рис. 2. Никольская церковь в Каменском. Общий вид.

В настоящее время Городище – название городского района Коломны, и, строго говоря, церковь Иоанна Предтечи находится «в Городище». Тем не менее, общеупотребительной является старинная форма «на Городище» – ее мы и будем придерживаться. Часто эта церковь именуется просто «Городищенской».

Никакими летописными данными о постройке небольшой бесстолпной церкви Иоанна Предтечи мы не располагаем. А.И.Некрасов, уделивший памятнику несколько строк в очерке об архитектуре Коломны, предположил, что перестроенный в XVI веке храм в своей основе относится к XII – XIII векам²⁸.

Н.Н.Воронин полагал, что памятник был целиком построен в начале XVI века. При этом исследователю пришлось допустить, что зооморфный рельеф в стене храма, отнесенный им ко второй половине XIV века, попал на «Городищенскую» церковь с какого-то более раннего здания, построенного во время предположительного масштабного каменного строительства в Коломне во времена княжения Дмитрия Донского (1363–1389). Но при этом Н.Н.Воронин отмечал, что рельеф укреплен на растворе, аналогичном тому, на котором построен  храм²⁹. Таким образом, в позиции исследователя имело место внутреннее противоречие.

Это противоречие попытался разрешить Б.Л.Альтшуллер. В 1960-е годы с храма была частично удалена штукатурка³⁰, и стало ясно, что нижняя и верхние части церкви относятся к разным эпохам. И если крещатый свод и техника кладки верха, сложенного из большемерного кирпича и хорошо вытесанных белокаменных блоков, действительно, типичны для московской архитектуры начала XVI века, то кладка апсид и низа стен четверика из грубообработанных блоков местного известняка принадлежит более раннему времени и напоминает кладку Никольской церкви села Каменского³¹ (рис. 3, 4 и 5).

Рис. 3. Кладка четверика Городищенской церкви. В правом нижнем углу – копия зооморфного барельефа.

Рис. 4. Кладка апсид Городищенской церкви без штукатурки (1970-е годы).

Рис. 5. Кладка Никольской церкви в Каменском (в правом нижнем углу – поздняя перелицовка).

Формально такая кладка является полубутовой (из белокаменных блоков складываются две стенки – облицовки, а промежуток между ними заполняется обломками камня и заливается известковым раствором), но из-за неаккуратных щелей в облицовке раствор для заливки приходилось замешивать очень густо и добавлять в него щебень. Последний также использовался для фиксации облицовочных блоков перед заливкой.

В домонгольском Владимиро-Суздальском княжестве квадры были обработаны гораздо более гладко, швы подгонялись исключительно точно, и заливка производилась более жидким раствором. Так же строили и в Московском княжестве на рубеже XIV и XV веков. Сегодня мы можем с уверенностью утверждать, что в «домонгольской» полубутовой технике были возведены церковь Рождества Богородицы и первый Благовещенский собор в Московском кремле, соборы в Звенигороде, Троице-Сергиеве.

Стеновые блоки церквей в Каменском и на Городище обработаны иначе. Н.Н.Воронин выделял такие этапы обработки камня, как «грубо», «получисто» и «начисто»³², и, согласно этой классификации, способ обработки кладки Никольской и «Городищенской» церквей является «получистым». Но при этом детали архитектурного декора (порталы, цоколи, архивольты и др.) у них вытесаны достаточно гладко («начисто»). Это отмечал и Б.Л.Альтшуллер³³.

Важным открытием этого исследователя было раскрытие в 1959 году в углах четверика «Городищенской» церкви оснований пристенных белокаменных выступов, на которые до перекладки верха в начале XVI века опирались подпружные арки барабана³⁴ (рис. 6). На такие же выступы опираются подпружные арки и в Никольской церкви Каменского (рис. 7).

Рис. 6. План церкви «на Городище». Заштрихована реконструкция угловых пристенных опор Б.Л.Альтшуллером.

Рис. 7. План Никольской церкви в Каменском.

Б.Л.Альтшуллер для обозначения такой конструктивной схемы применял термин «храмы с пристенными опорами»³⁵, уточняя, что имеется в виду «фактически бесстолпное сооружение с четырьмя угловыми выступами-опорами, на которые передается нагрузка от светового барабана и купола».

Итак, мы видим две весьма схожие церкви такого типа – Зачатия Иоанна Предтечи на Городище (от которой уцелела нижняя часть) и Николая Чудотворца в селе Каменском. У Б.Л.Альтшуллера, убедительно обосновавшего их сходство, имелись все основания для отнесения этих храмов к одному и тому же строительному периоду. Но к какому?

На основании предположения Н.Н.Воронина о масштабном каменном строительстве во время княжения Дмитрия Донского Б.Л.Альтшуллер отнес оба этих храма к 70-м годам XIV века³⁶, и эта датировка закрепилась в современной популярной литературе.

Но прежде чем мы более подробно рассмотрим аргументацию этих исследователей, остановимся на истории изучения и реставрации второго храма – церкви Николая Чудотворца в селе Каменском.

II

Четверик Никольской церкви – белокаменный, сложенный в характерной «получистой» технике кубический объем с тремя апсидами. Храм завершается большим, расширяющимся книзу световым барабаном с восемью высокими щелевидными окнами. В плане четверик представляет собой несколько неправильный квадрат (план и разрез церкви см. на рис. 7 и 8). Подпружные арки параболического очертания опираются на угловые пристенные опоры. Арки наклоняются внутрь, что создает характерный «звездчатый» план. Переход от угловых опор к барабану осуществляется с помощью парусов, переходящих в своеобразный конический свод.

Рис. 8. Разрез Никольской церкви в Каменском. Буквой «А» автор обозначил характерный уступ под барабаном, на который могли опираться площадки для лучников.

Фундаменты церкви сложены из белокаменного бута на известковом растворе, их глубина сравнительно небольшая – 85–90 см.

Этот храм дошел до нас в достаточно высокой степени сохранности. Во всяком случае, после археологических исследований и частичной реставрации, проведенных Б.Л.Альтшуллером в 1958–1964 годах³⁷, мы можем судить и об архитектурной пластике, и о декоре Никольской церкви. Реконструкция памятника, предложенная Б.Л.Альтшуллером³⁸, представлена на рис. 9.

Рис. 9. Никольская церковь в Каменском. Реконструкция Б.Л.Альтшуллера.

Рис. 10. Никольская церковь в Каменском. На фоне строго вертикальной стены западного притвора рубежа XX и XXI веков хорошо видна дисторсия южной стены храма.

Серьезное и глубокое изучение памятника фактически началось только во второй половине 1950-х годов, а до этого, например, в «Истории русского искусства» М.А.Ильин писал, что село Каменское стоит на реке Протве³⁹ (на самом деле – на реке Наре, в 15 км к югу от Наро-Фоминска).

Никакими документальными данными о постройке Никольской церкви исследователи не располагают.

Л.А.Давид и Б.А.Огнев в 1956 году назвали Никольскую церковь «забытым памятником московского зодчества XV века»⁴⁰ и датировали ее первой половиной этого столетия⁴¹. Н.Н.Воронин относил храм в Каменском ко второй четверти XV века⁴², отведя ему в своем фундаментальном труде «Зодчество Северо-Восточной Руси XII–XV веков» весьма скромную роль «памятника, провинциального не только по географическому положению, но и по формам»⁴³. 

Центральное (и, в принципе, вполне подобающее ей) место Никольская церковь села Каменского заняла только в работах Б.Л.Альтшуллера. Не отказавшись от общего суждения о «небольших провинциальных храмиках каменского типа»⁴⁴, исследователь благодаря высокой степени сохранности этой церкви рассматривал ее как основную постройку с угловыми пристенными опорами.

Б.Л.Альтшуллер датировал церковь в Каменском 70-ми годами XIV века и относил ее к предполагаемому масштабному строительству эпохи Дмитрия Донского⁴⁵. Путем сравнительного анализа с Никольской церковью исследователем была проведена датировка и всех остальных храмов этого типа⁴⁶.

III

На что же опирался Б.Л.Альтшуллер, датируя Никольскую церковь в селе Каменском (и, соответственно, церковь Иоанна Предтечи на Городище) 1370-ми годами?

Аргументация исследователя весьма лаконична. Процитируем ее полностью:

«Река Нара приобрела в это время немаловажное стратегическое значение, а расположенное на ней село Каменское оказалось тем местом, где сходились границы трех княжеств – Литовского, Черниговского и Московского. Есть все основания полагать, что такой приграничный пункт был соответствующим образом укреплен и постройка в нем каменной церкви призвана была отметить его значение среди других окрестных селений»⁴⁷.

И еще одна цитата: «В отношении Никольской церкви села Каменского мы полагаем, что этот храм не мог появиться позднее 70-х годов XIV века, поскольку после Куликовской битвы граница Московского княжества отодвинулась далеко на юг и необходимость укрепления бывшего приграничного села (и, собственно, как доказывалось выше, постройки в нем храма) отпала»⁴⁸.

Назовем такую аргументацию «военно-стратегической» и посмотрим, правильно ли она была применена в данном случае.

Б.Л.Альтшуллер в целях подтверждения своей позиции приводил карту южной окраины Московского княжества⁴⁹ (рис. 11). «Первоисточник» этой карты несложно установить – это Малая советская энциклопедия (МСЭ) 1959 года⁵⁰ (рис. 12).

Рис. 11. Карта перехода земель под власть Москвы, приведенная Б.Л.Альтшуллером.

Рис. 12. Карта перехода земель под власть Москвы, приведенная в Малой Советской Энциклопедии.

Но при первом же взгляде на карту Б.Л.Альтшуллера возникает вопрос: на каком основании датируется 1362–1389 годами переход под власть Москвы области южнее Боровска, непосредственно граничащей с Каменским? В Древней Руси границы устанавливались только по праву владения городами, селами и волостями. В принципе, условными границами могли быть и реки, но в этой области на карте Б.Л.Альтшуллера мы не видим не только ни одного населенного пункта, но и ни одной реки.

И только вглядевшись в «первоисточник» (карту в МСЭ), можно заметить, что в этом месте находятся земли Калуги, причем на карте в МСЭ датировка перехода Калуги к Москве отсутствует. По всей видимости, Б.Л.Альтшуллер, желая получить историческое подтверждение своей «военно-стратегической» аргументации, изобразил эту область как «нейтральную» и обозначил даты ее перехода к Москве методом экстраполяции дат перехода соседних Боровска и Тарусы.

Но на самом деле земли Калуги отошли к Москве не позднее 1370 года – в 1371 году литовский князь Ольгерд «жаловался» константинопольскому патриарху, что князь Дмитрий отобрал у него Калугу и Мценск⁵¹.

На карте в МСЭ (рис. 12) приведена вполне справедливая датировка 1371 годом перехода к Москве соседней с Калугой Медыни. Почему авторы статьи в МСЭ не проставили на своей карте дату перехода Калуги, мы не знаем. Возможно, эти даты просто не поместились на карте. Возможно, была случайно напечатана «лишняя» граница между землями Калуги и Медыни. Но в любом случае мы вправе предполагать, что именно эта неточность и создала предпосылку для произвольной датировки Б.Л.Альтшуллером перехода Калуги под власть Москвы.

Отметим также, что утверждение Б.Л.Альтшуллера о том, что после Куликовской битвы граница Московской земли отодвинулась далеко на юг⁵², к Каменскому никакого отношения не имеет. Каменское никогда не стояло на южной границе княжества – там были свои крепости (Коломна, Кашира и Серпухов). Речь идет не о юге, а о юго-западе.

Следовательно, для выяснения, было или нет Каменское приграничным пунктом в 70-х годах XIV века, нам придется провести самостоятельный анализ военно-стратегической обстановки в этой части Московского княжества.

Боровск, стоящий на Протве (западнее Нары), в 1358 году упоминается в духовной грамоте князя Ивана Ивановича Красного⁵³ – значит, в орбиту московской политики он вошел существенно раньше.

Про «жалобу» Ольгерда на то, что Дмитрий отобрал у него Калугу и Мценск, мы уже говорили. А по поводу заключения мира между Дмитрием и Ольгердом в 1372 году литовские источники сообщали, что московский князь уступил свои владения за Угрой⁵⁴. Это совсем далеко от Каменского.

В 1374 году вместе с Донским на Тверь ходили князья, правившие в Оболенске, Тарусе и Новосиле⁵⁵ – это еще дальше на юго-запад.

Дополнительным основанием для адекватной оценки военно-стратегической обстановки на юго-западе Московского княжества является тот факт, что в 1360 году митрополит Алексей основал Владычный монастырь под Серпуховом на правом – «чужом» – берегу Нары⁵⁶. И этот монастырь ни в коем случае не мог играть роль «предмостного укрепления» Серпуховского кремля – он расположен в стороне, на расстоянии около 2 км. Это в XVI–XVII веках Новодевичий, Донской, Андроников, Симонов и другие монастыри образовали вокруг Москвы сплошную оборонительную систему, а в 1360-х годах Владычный монастырь на правом берегу Нары был единственным. Значит, граница княжества была уже очень далеко, и монахам не грозила гибель в случае внезапного нападения врага.

Отметим (и это пригодится нам в дальнейшем исследовании), что оборонительные сооружения на границе с потенциальным противником никогда не строятся с рекой в тылу – таковы законы военной стратегии. Через водную преграду переходят тогда, когда нужен плацдарм для наступления, а при обороне река в тылу означает отрыв от баз снабжения, беззащитность перед внезапным нападением и невозможность отступления, то есть верную гибель. Таковы принципы даже современных войн, а в XIV веке военно-стратегическая роль рек была еще более значительной.

Города возникали по гораздо более сложным законам (хотя их военно-стратегическое положение тоже играло важную роль), но крепости в обязательном порядке строились по правилам военного искусства. Например, Юрий Долгорукий в середине XII века построил Москву и Звенигород на «своем» берегу Москвы-реки относительно потенциальных противников – Смоленского и Черниговского княжеств. И Каменское, и Серпуховский кремль стоят на «своем» – левом – берегу Нары. А поскольку Владычный монастырь был основан на правом берегу, то нападение с этой стороны уже не угрожало.

Исходя из всех перечисленных аргументов, мы вправе утверждать, что уже к 1360-м годам практически весь край, ограниченный на востоке Нарой, а на западе – Угрой и Шаней (как минимум, Протвой и Лужей), де-факто принадлежал Москве. Значит, в это время значение Нары как пограничной реки (и, соответственно, Каменского как приграничного пункта) уже полностью сошло на нет.

Но при этом известно, что в конце XIII – начале XIV веков юго-западная граница Московского княжества, действительно, проходила по Наре, на которой стоит Каменское⁵⁷. Следовательно, «военно-стратегический аргумент», предложенный Б.Л.Альтшуллером, остается актуальным в качестве одного из возможных путей решения проблемы датировки Никольской церкви, но отсылает нас к более раннему времени, чем вторая половина XIV века.

IV

Итак, «военно-стратегический аргумент» неприменим для отнесения Никольской церкви в Каменском к 70-м годам XIV века.

Никакой иной прямой аргументации Б.Л.Альтшуллер не приводил, но в некоторых его работах встречались два косвенных аргумента. Исследователь никогда не выдвигал их в качестве основных, но в том или ином контексте использовал. Оба этих аргумента базируются на гипотезах Н.Н.Воронина.

Первый косвенный аргумент – зооморфный барельеф на «Городищенской» церкви в Коломне. Мы уже говорили в п. 1 этой главы, что Н.Н.Воронин относил этот рельеф ко второй половине XIV века⁵⁸. Б.Л.Альтшуллер, ссылаясь на то, что барельеф был укреплен на растворе, аналогичном тому, на котором строили храм⁵⁹, подтверждал датировку «Городищенской» церкви второй половиной XIV века.

Действительно, нет никакого сомнения, что зооморфный барельеф на Городище принадлежит раннему послемонгольскому времени. Но почему именно второй половине XIV века? Н.Н.Воронин это утверждал на основании предположения о значительном каменном строительстве в Коломне в это время⁶⁰, Б.Л.Альтшуллер, наоборот, приводил этот барельеф как одно из доказательств такого строительства⁶¹, и в итоге получился «логический круг» – каждое из утверждений является доказательством для другого, само не будучи доказанным.

В любом случае прежде всего зададимся вопросом, какое животное изображено на этом зооморфном барельефе. Н.Н.Воронин утверждал, что это единорог⁶², и такая точка зрения в научном мире сегодня является практически стереотипной (хотя среди населения Коломны до сих пор популярна легенда о том, что это «печать хана Батыя»).

Мы не знаем, как к Н.Н.Воронину попала та отретушированная и весьма неадекватно передающая реальность фотография, которую он приводит в своем фундаментальном труде «Зодчество Северо-Восточной Руси XII–XV веков»⁶³ (рис. 13). Изображение на этом фото имеет мало общего даже с копией барельефа, которая в настоящее время укреплена на церкви Иоанна Предтечи.

Рис. 13. Отретушированное изображение зооморфного рельефа на «Городищенской» церкви, приведенное Н.Н.Ворониным.

Всмотримся в качественную фотографию, сделанную автором этой книги с оригинала барельефа, хранящегося в Коломенском краеведческом музее⁶⁴ (рис. 14 и 15). Видно, что «рог» на голове существа на самом деле является верхней частью раскрытого клюва (или звериной пасти). То, что Н.Н.Воронин принимал за верхнюю часть морды единорога – на самом деле толстый язык. На хвосте существа – не кисточка, а завиток с тонким концом. На лапах – не копыта, а когти. На задних ногах хорошо видны даже «пятые пальцы», характерные для хищников. А у копытных животных, к которым в Древней Руси относили единорога, лапы и туловище устроены совсем иначе.

Рис. 14. Оригинал зооморфного барельефа на «Городищенской» церкви. Общий вид.

Рис. 15. Оригинал зооморфного барельефа на «Городищенской» церкви. Фрагмент.

Глядя на черно-белую фотографию, за остаток обломанного рога можно принять след на камне над головой существа. Но на самом деле это место, где из-под более свежего слоя краски виден предыдущий (барельеф был раскрашен, – впервые, возможно, даже в XIV веке, и с тех пор окраска неоднократно поновлялась). Таких мест на барельефе достаточно много.

На первый взгляд, существо на рельефе больше всего напоминает собаку. Но изображение на христианской церкви «нечистого» животного (Втор. 23:18), в случае проникновения которого внутрь храма даже полагалось творить «малое священие»⁶⁵ (иными словами, переосвящать храм), крайне маловероятно.

Возможно, на «Городищенском» рельефе изображен волк, барс или даже лев (выполненный в несколько наивном стиле). Но более вероятно, что перед нами – вполне профессионально исполненное изображение чудовища с головой петуха, толстым языком, львиным туловищем и змеиным хвостом. Условно назовем это чудовище василиском, так как это название неоднократно упоминается в Библии (Ис. 14:29; Иер. 8:17; Пс. 90:13).

Н.Н.Воронин резонно отмечал, что изображение единорога не имеет прецедентов в домонгольском владимиро-суздальском зодчестве, и на основании этого отодвигал изготовление «Городищенского» барельефа максимально далеко от домонгольского времени – на вторую половину XIV века. Отодвигать дальше уже было невозможно, так как в архитектуре XV–XVI веков, по словам Н.Н.Воронина, нам неизвестны «звериные» изображения⁶⁶, а для послемонгольского зодчества XIII–XIV веков исследователь подобные изображения допускал⁶⁷.

В принципе, общая оценка Н.Н.Ворониным наличия или отсутствия зооморфного декора на древнерусских храмах в ту или иную эпоху возражений не вызывает (мы этот вопрос подробно рассмотрим в гл. 4). Но по поводу декора «Городищенской» церкви можно сказать следующее: как мы только что видели, существо, изображенное на барельефе, ни в коем случае не является единорогом – перед нами лев, волк, барс или чудовище, условно названное василиском. А подобных изображений в декоре домонгольских владимиро-суздальских храмов очень много. Например, животные, исполненные в пластике, подобной «Городищенскому» рельефу, изображены на резных камнях, найденных Н.А.Артлебеном у храма Покрова на Нерли (рис. 16), на водометах того же храма, реконструированных Б.А.Огневым (рис. 17), на стенах Дмитриевского собора во Владимире (рис. 18).

Рис. 16. Изображения резных камней из раскопок Н.А.Артлебена.

Рис. 17. Домонгольский водомет. Реконструкция Б.А.Огнева.

а

б

в

г

Рис. 18. Зооморфные барельефы на стенах Дмитриевского собора во Владимире:

а) и б): на восточном прясле северной стены;

в) и г): на западном прясле северной стены.

Значит, изображение на «Городищенском» барельефе не может являться аргументом для отнесения этого рельефа (соответственно, и церкви Иоанна Предтечи) ко второй половине XIV века.

Вообще говоря, автор полагает, что пластические особенности того или иного древнерусского барельефа (как и любого другого «анонимного» произведения изобразительного искусства, вплоть до икон) сами по себе не могут служить аргументом для точной датировки (хотя бы плюс-минус несколько десятилетий), так как они слишком сильно зависят и от профессионализма, и от замысла, и от «почерка», и даже от настроения мастера. И все же, если следовать логике Н.Н.Воронина и Б.Л.Альтшуллера, то сюжет и пластика «Городищенского» барельефа относят его не к 1370-м годам, а к более раннему времени.

V

Второй косвенный аргумент Б.Л.Альтшуллера связан с предположением (базирующимся, опять же, на гипотезе Н.Н.Воронина⁶⁸) о масштабном каменном строительстве в Московском княжестве эпохи Дмитрия Донского.

К 1360–1380-м годам Б.Л.Альтшуллер относил⁶⁹:

– собор Чудова монастыря в Москве;

– стены Московского кремля;

– Успенский собор в Коломне;

– церкви в Каменском и на Городище;

– соборы Бобре’нева и Старо-Голутвина монастырей под Коломной;

– Благовещенский собор Московского кремля;

– соборы Владычного и Высоцкого монастырей под Серпуховом;

– Троицкий собор в Серпухове.

Действительно, такой перечень построек выглядит достаточно внушительно.

Но обоснованной можно назвать только датировку собора Чудова монастыря (согласно летописи, 1365 год⁷⁰), стен Московского кремля (согласно летописям, 1367–1368 годы⁷¹) и Успенского собора в Коломне (согласно летописи, около 1380 года⁷²). Датировка всех остальных перечисленных памятников 1360–1380-ми годами – не более чем гипотеза. Покажем это.

Прежде всего, в эпоху Дмитрия Донского масштабному каменному строительству не благоприятствовала историческая обстановка. Московская земля в это время отнюдь не процветала – шли непрерывные и далеко не всегда победоносные войны (с Тверью, с Литвой, с Ливонией и с Ордой), страну потрясали моры и небывалые пожары⁷³. Возведение белокаменных укреплений Московского кремля, больших храмов в Чудовом и Симоновом монастырях, Успенского собора в Коломне требовало колоссальных ресурсов, и вряд ли была возможность развернуть каменное строительство в большом количестве других городов и монастырей.

Характерно, что Дмитрий Донской не смог завершить строительство собора Симонова монастыря, начатое в 1378 году, и храм был достроен только в 1404 году, при Василии Дмитриевиче⁷⁴.

Необоснованность предложенной Б.Л.Альтшуллером датировки Никольской церкви в Каменском мы показали в п. 3 этой главы. В п. 12 мы покажем, что столь же необоснованной была и датировка церкви на Городище.

Соборы Бобренева и Старо-Голутвина монастырей под Коломной Б.Л.Альтшуллер датировал 1370-ми годами исключительно на основании сходства их конструктивной схемы (с угловыми пристенными опорами) с храмами на Городище и в Каменском⁷⁵, т.е. столь же необоснованно. Не подтверждает такую датировку и исторический анализ: так, в Старо-Голутвине, основанном Сергием Радонежским около 1374 года⁷⁶, только его ученик построил каменный Богоявленский собор – а это, по аналогии с Саввино-Сторожевским монастырем, вряд ли могло иметь место ранее начала XV века. Бобренев монастырь был основан еще позже – в 1381 году⁷⁷.

Что касается Владычного и Высоцкого монастырей, то там во времена Донского могли быть построены каменные храмы лишь в том случае, если верны сведения источников конца ХVII века⁷⁸, что строительство вели деятели государственного масштаба (митрополит Алексей и князь Владимир Андреевич Храбрый). Но несмотря на то, что в обоих монастырях Б.Л.Альтшуллером и М.Х.Алешковским производились масштабные раскопки⁷⁹, эти сведения не подтвердились.

Тем не менее, именно на эти неподтвержденные данные опирался Б.Л.Альтшуллер, предполагая постройку в 1380 году каменного Троицкого собора в Серпухове. Необоснованно объявив Владимира Андреевича Храброго «инициатором строительства в обоих монастырях (Владычном и Высоцком – С.З.) каменных соборов», исследователь приписал ему и постройку «такого же, если не лучшего, храма в своей резиденции»⁸⁰.

На самом деле из летописи известна лишь дата освящения Троицкого собора – 1380 год⁸¹, и его возведение в камне, как резонно полагал Н.Н.Воронин, маловероятно⁸².

Справедливости ради отметим, что Б.Л.Альтшуллер вывел из круга памятников эпохи Донского Воскресенскую церковь в Коломне, убедительно показав, что храм, который Н.Н.Воронин датировал XIV веком⁸³, возведен в XVI веке⁸⁴.

VI

Относительно датировки первого Благовещенского собора в Московском кремле (поскольку мы говорим о XIV веке, правильнее будет его называть Благовещенской церковью⁸⁵), мы также можем высказать серьезные сомнения в ее принадлежности эпохе Дмитрия Донского.

Н.Н.Воронин датировал храм, которому принадлежал дошедший до нас подклет, 1390-ми годами⁸⁶, Б.Л.Альтшуллер (на основании общего гипотетического предположения о масштабном строительстве в эпоху Донского) – 1380-ми⁸⁷.

В.В.Кавельмахер и А.А.Суханова полагают, что храм был построен в 1360–1370-е годы⁸⁸, но за основу своей позиции эти исследователи принимают то же самое предположение Н.Н.Воронина и Б.Л.Альтшуллера о масштабном строительстве в эпоху Дмитрия Ивановича. Сдвиг датировки В.В.Кавельмахером и А.А.Сухановой на 10–20 лет относительно даты, предлагаемой Б.Л.Альтшуллером, связан с тем, что вскоре после росписи храма в 1405 году⁸⁹ последовала его перестройка в 1416 году⁹⁰ и, видимо, исследователям представлялось более логичным максимально отдалить дату постройки храма от даты его перестройки, при этом оставаясь в рамках эпохи Донского.

Но был ли первый храм возведен за 20, 30 или 50 лет до 1416 года – все равно для культового каменного здания это ничтожно малый «срок жизни». Следовательно, его перестройка в любом случае была вызвана не обветшанием, а какими-либо «форс-мажорными» обстоятельствами.

Б.Л.Альтшуллер предполагал, что «за время с 1405 по 1416 гг. небольшой одноапсидный собор по каким-то причинам перестал удовлетворять требованиям церковной службы (он, к примеру, не имел необходимого помещения для совершения литургии) и это явилось основной причиной его замены традиционным крестово-купольным храмом»⁹¹.

Но десять лет – срок слишком небольшой для настолько принципиальных изменений требований церковной службы, чтобы потребовалось снести уже существующий каменный храм и построить новый.

Попробуем дать иное объяснение этой ситуации.

Б.Л.Альтшуллер и М.Х.Алешковский гипотетически утверждали наличие в подклете Благовещенской церкви угловых пристенных опор, возведенных в первом строительном периоде⁹² (на принадлежность существующих угловых опор ко второму строительному периоду указывал еще Н.Н.Воронин⁹³). Но зондажи В.В.Кавельмахера и А.А.Сухановой показали, что под существующими опорами, возведенными в 1416 году, никаких следов предыдущих опор нет⁹⁴.

Следовательно, первая Благовещенская церковь была бесстолпной, и ее строители не могли не столкнуться с проблемой перекрытия большого внутреннего пространства храма (почти 8 х 8 м). Поскольку угловых опор, на которые могли опираться подпружные арки, в первой церкви не было, мы можем выдвинуть две гипотезы решения этой проблемы:

– храм имел деревянные перекрытия со стропилами (такая конструкция была широко распространена в Западной Европе; возможно, так была перекрыта церковь Иоанна в Перемышле 1119–1124 годов⁹⁵). В случае такой конструкции верха храм мог серьезно пострадать при любом пожаре, и его перестройка в 1416 году является вполне обоснованной;

– храм был перекрыт коробовым сводом со световым проемом для барабана либо системой арок псковского типа – ступенчато-перекрещивающихся или параллельных⁹⁶. В этом случае перекрытым оказывалось весьма значительное пространство (для сравнения: сторона подкупольного квадрата в Успенском соборе Владимира – 6,4 м), и даже при небольшом «псковском» барабане стены, на которые опирались арки, оказывались нагруженными слишком сильно⁹⁷. Следовательно, храм мог прийти в аварийное состояние очень быстро.

Вне зависимости от выбора той или иной гипотезы о виде перекрытия первой Благовещенской церкви мы вправе утверждать, что обстоятельства перестройки храма в 1416 году можно считать «форс-мажорными». К тому же церковь могли поставить на подклет, не дождавшись усадки последнего – а это само по себе практически гарантировало скорый приход здания в аварийное состояние.

Теперь мы можем вернуться к вопросу датировки первой Благовещенской церкви.

Позиция Б.Л.Альтшуллера в этом отношении заключалась в следующем: церковь была построена ранее 1393 года, так как «иначе станет непонятным строительство великой княгиней Евдокией в этом году собственной каменной церкви – это строительство возможно только при допущении, что каменный великокняжеский придворный собор уже существует на том же княжеском дворе, где Евдокия строит свой храм»⁹⁸. Схожей позиции придерживаются и В.В.Кавельмахер с А.А.Сухановой⁹⁹.

Но исследователи в данном случае упустили из виду существовавший с 1330 года еще один домовый великокняжеский храм – собор Спаса на Бору. Именно собор, а не церковь: в отличие от храма Благовещения, Спасо-Преображенский собор обладал статусом монастырского¹⁰⁰, что позволяло московским князьям иметь своими духовниками не «бельцов», а «чернецов», и в случае необходимости замещать ими архиерейские кафедры¹⁰¹. Так, вскоре после учреждения великокняжеского Спасского монастыря его архимандрит Иоанн был возведен на ростовскую епархию¹⁰². Митяй, кандидат Дмитрия Донского на митрополичью кафедру, также был настоятелем этого монастыря¹⁰³.

Собор Спаса на Бору был больше Благовещенской церкви (внутренний объем – примерно 11 х 11 м у Спаса против 8 х 8 м у Благовещения) и имел классический четырехстолпный план.

Наличие в Благовещенской церкви подклета, в котором могла храниться великокняжеская казна, ни в коем случае не говорит о высоком статусе храма – скорее наоборот, низводит его значение до «утилитарного» (насколько это понятие вообще применимо к церковному зданию). Средневековые нормы благочестия требовали от князей следования (хотя бы внешнего) библейским канонам, в том числе и знаменитому: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе» (Мф. 6:19-20). Тем более, что речь идет не о купцах, а о князьях, для которых было нормальным и естественным молиться на мощах святых и могилах предков, а не на золоте. Конечно, князья могли посещать службы и в храме, где в подклете хранилась казна, но только в отсутствие альтернатив.

Словом, домовый великокняжеский собор (в данном случае Спас на Бору) и дворцовая церковь – абсолютно различные понятия. В дворцовой церкви Благовещения могли проходить службы и для второстепенных бояр, и для княжеской дружины, и для дворцовой прислуги, и для «гостей» (купцов) – для них не был постыдным тот факт, что в подклете храма не стоят саркофаги, а хранится золото.

По всем перечисленным причинам видится абсолютно закономерным следующий порядок строительства храмов при великокняжеском дворе:

– собор Спаса на Бору, домовый храм великого князя;

– церковь Рождества Богородицы, домовый храм великой княгини;

– церковь Благовещения, предназначенная для бояр, дружины, прислуги и «гостей».

Значит, мы вправе полагать, что Благовещенская церковь была построена великим князем Василием Дмитриевичем после 1393 года, а затем им же перестроена в 1416 году вследствие прихода в аварийное состояние (подобная ситуация имела место при Иване III с Успенским собором). Тогда становится понятной и необходимость возведения во втором строительном периоде (т.е. в 1416 году) дополнительных опор в подклете¹⁰⁴. 

Таким образом, в качестве датировки первого строительного периода Благовещенской церкви в Кремле мы можем принять середину 1390-х годов, точнее – диапазон с 1393 года по 1398 год (согласно летописным данным, в 1398 году храм уже существовал¹⁰⁵).

Естественно, такая датировка является столь же приблизительной, как все даты, предложенные исследователями, о которых мы говорили в этом параграфе. Но сейчас для нас принципиально то, что и первый, и второй строительные периоды Благовещенской церкви в любом случае принадлежат времени правления не Дмитрия Донского, а Василия Дмитриевича, которого современники и потомки не удостоили никаким «громким» прозвищем (по мнению автора, абсолютно несправедливо).

Обычно достоянием общей истории прежде всего становятся войны (как выигранные, так и проигранные), но история архитектуры все же должна обращать наиболее пристальное внимание на эпохи мирного процветания страны (что и имело место при Василии Дмитриевиче¹⁰⁶). Война – злейший враг гражданского зодчества. Не только из-за прямого разрушительного воздействия на памятники архитектуры, но и из-за неизбежных экономических осложнений.

И в итоге мы видим, что к каменному строительству в Московском княжестве в воинственную эпоху Донского можно с достаточной уверенностью отнести возведение всего трех каменных построек – собора Чудова монастыря в Москве, Успенского собора в Коломне и стен Московского кремля. Причем последняя постройка не являлась культовой и была мотивирована военно-стратегической необходимостью (общей дестабилизацией политической обстановки и началом войны с опаснейшими врагами – Ордой, Литвой и Тверью).

Таким образом, общее предположение Н.Н.Воронина и Б.Л.Альтшуллера о «масштабном» московском каменном строительстве 1360–1380-х годов является некорректным (как минимум, недоказанным) и ни в коем случае не может служить основанием для отнесения к этому времени каких-либо спорных памятников.

VII

Тем не менее, сходство конструктивной схемы (с угловыми пристенными опорами) храмов в Каменском, на Городище, в Бобреневе и Старо-Голутвине необходимо рассмотреть более внимательно. Не является ли это сходство поводом для отнесения всех перечисленных храмов к одному строительному периоду? Пусть не к семидесятым – восьмидесятым годам XIV века (как полагал Б.Л.Альтшуллер¹⁰⁷), но, например, к первой половине XV века?

Для того, чтобы понять, вправе ли мы датировать все эти храмы одним строительным периодом, необходимо рассмотреть общие принципы датировки храмов «по аналогии».

В принципе, бывают случаи совпадения и типологических, и стилистических особенностей, и техники строительства различных памятников, и тогда их датировка «по аналогии» сомнений не вызывает. Но таких случаев крайне мало. Даже в домонгольское время невозможно однозначно выделить хотя бы несколько памятников, от начала до конца построенных одними и теми же мастерами. И «храмы-близнецы» Юрия Долгорукого в Переславле и Кидекше (оба – 1152 год¹⁰⁸) не вполне идентичны – между ними есть различия и в качестве камня, и в способе его обработки¹⁰⁹, и в размерах, и в пропорциях, и в членении фасадов¹¹⁰.

И такая ситуация неудивительна. Архитектурная пластика зданий определяется зодчими по согласованию с ктиторами и церковными иерархами, а особенности строительной техники во многом зависят от мастеров-строителей. Полное совпадение всего набора факторов, влияющих на пластику, конструкцию и технику возведения здания (требований епископов и ктиторов, квалификации зодчих и «старших» мастеров, состава «рядовых» каменщиков) – случай крайне маловероятный.

Историко-архитектурная школа Н.Н.Воронина и П.А.Раппопорта предписывает отслеживать переходы со стройки на стройку артелей в полном составе – от зодчих до «рядовых» каменщиков¹¹¹. В немногочисленных случаях совпадения типологии, стилистики и строительной техники различных памятников такой подход позволяет проводить прямые аналогии и, соответственно, датировать храмы с достаточно высокой степенью достоверности. Но при датировке памятников, у которых не совпадает либо типология, либо стилистика, либо строительная техника, следование этой школе ставит исследователей перед непростым выбором одного из двух взаимно противоречащих вариантов. Условно назовем их «типолого-стилистическим» и «строительным».

«Типолого-стилистический» вариант состоит в том, что случае сходства архитектурных форм, стилистики и декора памятников их относят к одному строительному периоду, игнорируя различия в технике строительства. «Строительный» вариант, соответственно, заставляет исследователей в случае сходства техники строительства игнорировать различие архитектурных форм.

А «золотую середину» школа отслеживания переходов артелей не признает – на то и артель, чтобы на каждой стройке работали практически одни и те же мастера, от зодчего до мало-мальски квалифицированного рабочего. Таковы законы любого цеха, и «текучесть кадров» в средневековых артелях была минимальной.

В принципе, мы не отрицаем общую потенциальную полезность разработки схем перехода артелей – это один из возможных путей решения вопросов датировки и авторства памятников. Более того, нельзя не признать, что при комплексном подходе (учитывающим вопросы и политики, и экономики, и архитектуры, и строительства) составление таких схем имеет полное право претендовать на статус самостоятельной научной дисциплины в рамках истории архитектуры. Но в нашем исследовании мы попробуем по возможности следовать «бритве Оккама»¹¹² и «не умножать сущности сверх необходимости».

И прежде всего давайте хотя бы приблизительно подсчитаем, скольких мастеров могла включать артель.

Такой расчет был сделан П.А.Раппопортом¹¹³. Ссылаясь на стр. 325 первого тома труда Н.Н.Воронина «Зодчество Северо-Восточной Руси XII–XV веков», он утверждал, что храм Покрова на Нерли строили около 30 каменщиков. Прибавляя сюда плотников, кровельщиков, формовщиков и обжигальщиков кирпича (в случае кирпичного строительства) и «административно-управленческий персонал», исследователь получил средний размер артели от 30 до 40 человек.

К сожалению, в данном случае ссылка П.А.Раппопорта на классический труд Н.Н.Воронина неправомерна, так как о количестве мастеров, строивших храм Покрова, там ничего не говорится. У Н.Н.Воронина приведен использованный нами в Приложении 2 расчет трудоемкости белокаменного строительства в человеко-днях, причем относящийся не ко всему строительству, а только к ломке и обработке белого камня¹¹⁴.

По всей видимости, П.А.Раппопорт, не учтя последнее, разделил итоговую цифру Н.Н.Воронина (7307 чел.-дн.) на 200–250 рабочих дней, получил примерно 30 человек и объявил их мастерами-каменщиками. Но неучтенными оказались те мастера, которые клали стены, своды и фундаменты, готовили известь и выполняли прочие работы, перечисленные в расчете общей трудоемкости домонгольского белокаменного строительства, произведенном автором этой книги¹¹⁵. А трудоемкость этих работ составляет 3723 чел.-дн.

Ведение П.А.Раппопортом расчетов со ссылкой на классический труд Н.Н.Воронина, исходя из двух строительных сезонов, также представляется не вполне корректным – церковь Покрова строилась «единым летом»¹¹⁶, а строительный сезон, по Н.Н.Воронину, длился 168 дней¹¹⁷.

Поэтому давайте подсчитаем численность мастеров, входящих в артель, используя расчеты трудоемкости, проведенные в соответствии с исследованиями Н.Н.Воронина¹¹⁸:

(7307 + 3723) : 168 = 65 человек.

Прибавив сюда «административно-управленческий персонал» и контролеров ломки, обработки и транспортировки белого камня, получим среднюю численность строительной артели от 70 до 80 человек.

А теперь давайте задумаемся, могла ли «странствующая» артель – 70–80 мастеров с женами и детьми (а это еще 150–200 человек) – переходить огромным табором от князя к князю по стране (точнее, по странам), где непрерывно шли войны.

Прежде всего заметим, что речь идет не о цыганах и даже не о купцах, а о высококвалифицированных специалистах, которые во все времена представляли собой огромную ценность. «В то время мастеров нередко захватывали во время различных военных походов, так как они считались достаточно дорогим и ценным «товаром» (В.П.Выголов¹¹⁹).

А поскольку транзит любых товаров через самостоятельные уделы жестко контролировался (вспомним пословицу времен феодальной раздробленности – «что с воза упало, то пропало»), то проходящую строительную артель любой князь или воевода мог остановить и заставить работать на себя. А в случае войны – даже уничтожить, чтобы помешать неприятелю строить храмы и крепостные сооружения.

На Западе, в пределах относительно единой «Священной Римской империи», странствующие артели мирян-каменотесов появились лишь в конце XI века, и все равно их перемещение было затруднено из-за большого количества внутренних границ¹²⁰. А тут мы видим табор из 200–250 человек, переходящий между самостоятельными, часто враждебными друг другу княжествами, а то и воюющими государствами.

Это крайне маловероятно. И между княжествами, и внутри одного княжества одновременный переход такого количества мастеров мог иметь место как редчайшее исключение, но не как правило. Мы можем это утверждать на следующих основаниях:

– во-первых, переходы артелей между княжествами могли происходить только «официально» – с предварительными договоренностями «по дипломатическим каналам» и с выделением мастерам при переезде соответствующей охраны. В противном случае артель могла оказаться задержанной или даже уничтоженной;

– во-вторых, требовалось множество предварительных договоренностей между княжествами о гарантиях справедливой оплаты труда мастеров и их бытового обустройства на новом месте – речь ведь шла не о феодально зависимых крестьянах, а о свободных городских ремесленниках;

– в-третьих, даже внутри одного княжества переход целой артели из города в город был сопряжен с немалыми бытовыми сложностями. Городские ремесленники – это не дружинники, связанные воинской дисциплиной.

Таким образом, организация перехода артели требовала больших организационных усилий и материальных затрат со стороны «приглашающего» князя.

Значит, мы вправе высказать общее соображение: там, где требования к срокам и качеству строительства позволяли использовать местные кадры, князья, как правило, предпочитали такой вариант. Это соображение тем более актуально для тяжелейшей экономической ситуации времен монгольского ига.

Подчеркнем, что речь идет прежде всего о «рядовых» строителях (т.е. о подавляющем большинстве артельщиков). Зодчие, иконописцы, ювелиры, прочие уникальные и узкоспециализированные профессионалы могли переходить от князя к князю и из города в город сколь угодно часто, при этом вовсе не обязательно организуя даже «строительные дружины» (по Б.А.Огневу¹²¹), состоявшие, в отличие от артелей, всего из нескольких человек.

А когда заказов не было, местные мастера занимались любым ремесленническим (прежде всего плотницким), а то и крестьянским трудом. Более того, строительство могло и не быть их основной квалификацией. Например, Н.Н.Воронин приводил контракт на разборку и строительство заново церкви Георгия во Владимире, заключенный в 1783 году с крестьянами села Суромны¹²². Еще один характерный пример – из более высокой «социальной страты», но ближе к раннему послемонгольскому времени: зодчий и скульптор (как минимум, организатор строительства) В.Д.Ермолин был одним из крупнейших купцов своего времени¹²³.

А если учесть, что в условиях феодальных отношений строители за работу чаще всего жаловались не деньгами, а землей¹²⁴, то все становится на свои места. Возможно, зодчие и высококвалифицированные мастера даже формировали класс «служилых землевладельцев» (дворян¹²⁵) наряду с «ближней» княжеской дружиной, но «рядовые» строители вряд ли становились дворянами – не тот уровень. Скорее всего, они были и оставались городскими ремесленниками либо крестьянами, и работа на строительстве давала им возможность получить собственный земельный надел или увеличить уже имеющийся.

Что касается квалификации «рядовых» строителей, то любой русский крестьянин и в наше время способен выполнять строительные работы очень широкого профиля, тем более под руководством высококвалифицированного мастера.

Да и не только крестьянин. К примеру, В.В.Кавельмахер, придя на реставрационную площадку белокаменщиком (после окончания Архитектурного института в конце 1950-х годов), смог самостоятельно вытесывать детали архитектурного декора через месяц–полтора, не имея при этом никакого «мастера-наставника», просто обмениваясь опытом с коллегами¹²⁶.

Что касается самой сложной части строительства – возведения сводов и барабанов – то эта работа велась по деревянным кружалам и опалубке¹²⁷. Следовательно, основная работа оказывалась плотницкой, а опыт такой работы при повсеместном деревянном строительстве в XII–XVI веках был огромным.

А паруса (или тромпы) мог класть один мастер высокой квалификации – работа это тонкая, но по объему небольшая.

И не будем забывать, что в каждом городе, кроме храмов и укреплений, возводилось множество деревянных, а часто и каменных построек гражданского характера¹²⁸, так что необходимость даже для профессионального строителя переезжать из города в город, а то и из княжества в княжество, возникала не как правило, а как исключение.

В последующих главах мы будем иметь возможность неоднократно проиллюстрировать тот факт, что и размеры, и историческую судьбу раннемосковских белокаменных храмов обусловила работа именно местных строительных кадров.

 А сейчас, поскольку мы не связаны необходимостью составления схем переходов артелей, давайте непредвзято рассмотрим «типолого-стилистический» и «строительный» подходы к датировке храмов «по аналогии».

VIII

Сформулируем еще раз: «типолого-стилистический» подход состоит в том, что случае сходства архитектурных форм, стилистики и декора памятников их относят к одному строительному периоду, игнорируя различия в технике строительства. «Строительный» подход, соответственно, заставляет исследователей в случае сходства техники строительства игнорировать различие архитектурных форм и конструкции.

«Типолого-стилистический» подход был особенно популярен на заре истории древнерусской архитектуры как научной дисциплины. В конце XIX – начале ХХ века анализировать особенности строительной техники исследователи практически не умели, и типолого-стилистические черты памятников стали при датировке храмов «по аналогии» приоритетным аргументом. Особенности техники строительства (подготовки и обработки строительных материалов, возведения опалубки, приготовления раствора, способа кладки и пр.) рассматривались во вторую очередь или вообще игнорировались.

Наиболее яркий пример неправомерности исключительно «типолого-стилистического» подхода – принятая в начале–середине ХХ века датировка собора Высоко-Петровского монастыря концом XVII века, исходившая из ярусно-октагональной формы памятника, типичной для этого времени. Но натурные исследования храма, проведенные в 1960-х годах Б.П.Дедушенко, а в конце 1970-х–начале 1980‑х – Л.А.Беляевым, убедительно отнесли этот памятник к началу XVI века – к творчеству Алевиза Нового¹²⁹.

Основываясь на принципах преимущественного использования зодчими местных строительных кадров, мы можем сказать следующее: зодчий, как и мастера по архитектурному декору, мог переходить со стройки на стройку сколь угодно часто, мог в течение десятков лет построить множество зданий, мог подготовить себе смену, работающую в аналогичном архитектурном стиле, мог «опережать свое время» или, наоборот, возводить «римейки». Следовательно, датировка памятников, кажущихся идентичными по архитектурным формам, стилистике, декору и конструктивным решениям, может различаться на десятки, а то и на сотни лет.

К сожалению, некоторые историки архитектуры до сих пор стремятся мыслить на уровне «образов» храмов, не вдаваясь в особенности строительной техники. Но все же «типолого-стилистический» подход в чистом виде уже встречается достаточно редко.

Редко встречается и однозначно «строительный» подход. Здесь будет уместно вспомнить лишь исследование Б.А.Огнева¹³⁰, посвященное ряду фундаментальных проблем раннемосковского зодчества. Игнорируя множество типологических и стилистических черт сходства между звенигородскими храмами (на Городке и в Саввино-Сторожевском монастыре) и Троицким собором Троице-Сергиевой Лавры, исследователь на основе анализа черт различия гладкотесаных деталей цоколей, порталов, закомар и орнаментальных поясов делал выводы о различных артелях, строивших эти три собора, и даже называл мастеров Саввино-Сторожевского монастыря «недостаточно освоившими белый камень»¹³¹. При этом, например, исследователь не счел нужным отразить в своей статье такую важнейшую типологическую особенность, объединяющую все три храма, как наклон стен внутрь.

Но анализ позиции Б.А.Огнева в отношении храмов конца XIV – начала XV века не входит в задачи нашего исследования. Скажем лишь, что именно в обработке гладкотесаных белокаменных деталей могла проявляться индивидуальность и авторских замыслов мастеров, и требований заказчиков, поэтому выдвигать этот аргумент как решающий при определении авторства (и, соответственно, датировки) памятников архитектуры, на наш взгляд, неправомерно.

Если гладкотесаные детали различных памятников схожи, само по себе это тоже может ни о чем не говорить. Когда однозначно видна «рука» мастера, конечно, можно сближать даты (как минимум, с разбросом в 5–10 лет). Но по гладкотесаным деталям, тем более после нескольких столетий выветривания, «руку» определить крайне тяжело. А ряд стандартных приемов (в том числе аттические цоколи, «дыньки», килевидные архивольты и пр.) применялся на протяжении всей истории древнерусской архитектуры.

И в итоге в отношении «строительного» подхода мы можем сказать то же самое, что и в отношении «типолого-стилистического»: любой мастер-каменотес мог переходить со стройки на стройку сколь угодно часто, мог в течение десятков лет работать на строительстве множества зданий, мог подготовить себе смену, вытесывающую профили аналогичным образом, мог в соответствии с требованиями заказчика тесать различные профили, мог «опережать свое время» или, наоборот, делать «римейки». Следовательно, датировка памятников, кажущихся идентичными в плане примененной техники строительства и гладкотесаных деталей, может различаться на десятки, а то и на сотни лет.

«Точные» научные методики анализа особенностей строительной техники (химический, петрографический, гранулометрический, радиоуглеродный, палеомагнитный, дендрологический и пр.), к сожалению, в силу отсутствия должного финансирования исследователям древнерусской архитектуры сегодня практически недоступны, да и в любом случае их результаты пока не могут дать требуемой точности (хотя бы плюс-минус несколько десятилетий).

Возможно, будущее истории архитектуры все же за «строительными» методами датировок (при условии развития и общедоступности методик абсолютного датирования материалов), но в наше время все же приходится осуществлять «взвешенный» подход к решению вопросов датировки памятников «по аналогии», учитывающий и типологию, и стилистику, и особенности строительной техники. В частности, применяемый автором метод историко-мотивационного моделирования призван реализовать именно такой подход, обогащая его анализом исторических данных.

IX

Прежде всего мы применим такой «взвешенный» подход к вопросу, относились ли храмы в Каменском, на Городище, в Бобреневе и Старо-Голутвине к одному строительному периоду.

В свете всего сказанного в пп. 7–8 этой главы мы ни в коем случае не можем согласиться со сближением датировок четырех вышеперечисленных храмов лишь на основании наличия в них схожей конструктивной схемы – угловых опор, на которые, по аналогии с церковью в Каменском, могли опираться подпружные арки.

Дело в том, что сближение датировок всех храмов с угловыми пристенными опорами столь же неправомерно, как, например, сближение датировок всех шестистолпных или двустолпных храмов. Покажем это.

Тип храмов с угловыми пристенными опорами фактически являлся тем же крестовокупольным (хотя и без боковых нефов), но угловые опоры давали возможность устанавливать на небольших четвериках большие барабаны. В этом случае всю нагрузку от тяжелых белокаменных барабанов несли не столпы, а гораздо более надежные конструктивные элементы – опоры, примыкающие к стенам. Благодаря этому даже небольшие храмы могли выглядеть высокими и просторными, что соответствовало основным принципам готики.

Не будем забывать и о символическом значении схемы с угловыми пристенными опорами. Для того, чтобы рассмотреть очертания вписанного креста в классическом четырехстолпном (а тем более шестистолпном) крестовокупольном храме, даже при взгляде на план требуется определенное воображение, а изнутри храма этот крест смотрится еще более условно. А в храмах с угловыми пристенными опорами крест, образуемый опорами, прекрасно воспринимается с любого ракурса.

Отметим, что Б.Л.Альтшуллер абсолютно адекватно оценивал значимость схемы храмов с угловыми пристенными опорами. Процитируем: «В отличие от Н.Н.Воронина и М.А.Ильина, видевших в плановой структуре церкви с пристенными опорами лишь «вырезку из обычного четырехстолпного храма», мы полагаем, что в какой-то степени сам четырехстолпный храм обязан своим появлением скромному храмику с угловыми опорами, хронологически, во всяком случае, ему предшествовавшему»¹³².

Это замечательное конструктивное решение – угловые опоры, на которые опираются подпружные арки, – могло применяться сколь угодно часто на протяжении всей истории древнерусской архитектуры. Так, М.А.Ильин отмечал наличие подобной схемы даже в церкви Вознесения в Коломенском¹³³.

Более того, мы можем предположить с немалой долей уверенности, что новые археологические исследования откроют и другие храмы XIV–XVI веков с угловыми пристенными опорами. Такие храмы в разное время могли быть построены в ряде городов, крепостей и монастырей.

А относительно узкое распространение таких храмов в Северо-Восточной Руси и их скорое (по Б.Л.Альтшуллеру – даже «неожиданное»¹³⁴) исчезновение на самом деле связано с тем, что в домонгольское время бесстолпные белокаменные церкви практически не строились, а в конце XV века началось массовое кирпичное строительство. Кирпичные барабаны гораздо легче белокаменных, и при возведении бесстолпных храмов это позволило перейти к сводам крещатого типа и отказаться от исключительно надежной, но громоздкой конструкции подпружных арок, опирающихся на угловые опоры.

X

Итак, церкви в Каменском и на Городище роднят с соборами Бобренева и Старо-Голутвина монастырей лишь угловые пристенные опоры и общие для всего зодчества Северо-Восточной Руси XII–XVI веков гладкотесаные детали порталов¹³⁵. Различий между этими храмами существенно больше, и они гораздо более принципиальны.

Прежде всего, средний лицевой размер белокаменных блоков, из которых сложены храмы в Каменском и на Городище – 40 х 40 см (разброс величин от 25 х 30 до 50 х 50 см), а раскопки, произведенные Б.Л.Альтшуллером и М.Х.Алешковским в 1960–1970-х годах, показали, что блоки в соборе Рождества Богородицы в Бобреневе имеют высоту не более 20 см¹³⁶. В Богоявленском соборе Старо-Голутвина высота блоков еще меньше – от 12 до 16 см¹³⁷.

Отметим также, что на фотографиях и рисунках, приведенных Б.Л.Альтшуллером¹³⁸, видно, что блоки в Бобреневе и Старо-Голутвине (во всяком случае, в сохранившихся нижних рядах кладки) обработаны не «получисто» (как в Каменском и на Городище), а «начерно». Возможно, кладка соборов коломенских монастырей была выравнена значительным слоем обмазки, следы которой исследователям удалось найти¹³⁹. Возможно, раскопки открыли лишь подиумы либо подклеты храмов коломенских монастырей – в этом случае заметим, что ни в Никольской, ни в «Городищенской» церквях нет ни высоких подиумов, ни подклетов.

У храма в Старо-Голутвине нет профилированного цоколя¹⁴⁰, не найдено следов такого цоколя и в Бобреневе¹⁴¹. А в храмах Каменского и Городища такие цоколи есть¹⁴².

Церкви в Каменском и на Городище принадлежат к классической трехапсидной схеме, преимущественно применявшейся в Северо-Восточной Руси и в домонгольские, и в послемонгольские времена. А собор Старо-Голутвина монастыря – двухапсидный, причем, согласно реконструкции Б.Л.Альтшуллера¹⁴³, северная апсида существенно меньше южной (рис. 19) – видимо, в ней располагался придел, в противном случае в храме пришлось бы делать асимметричные иконостас и царские врата. Б.Л.Альтшуллер справедливо отмечал, что устройство приделов в северных апсидах русских храмов характерно для более позднего времени (начиная с конца XV века)¹⁴⁴.

Рис. 19. Собор Старо-Голутвина монастыря. Реконструкция Б.Л.Альтшуллера.

Собор Бобренева монастыря Б.Л.Альтшуллер реконструировал по трехапсидной схеме¹⁴⁵, на наш взгляд, некорректно. Прежде всего бросается в глаза резкая асимметричность апсид (рис. 20), которая должна была бы повлечь за собой асимметричность царских врат и иконостаса. Даже в «Городищенской» церкви, план которой размечен крайне неаккуратно (рис. 6), апсиды расположены симметрично.

По всей видимости, реконструкция Б.Л.Альтшуллером мест примыкания апсид по скоплениям бутовых камней¹⁴⁶ оказалась неверной. Действительно, как на месте бутовых фундаментов могли оказаться отдельные камни? Вряд ли при перестройке собора в XVIII веке строители вынули фундаменты, очистили камни от раствора и положили на прежнее место. Это могли быть только случайные строительные отвалы, возникшие при перестройке храма.

Единственное место примыкания фундамента апсид к фундаменту четверика, с достоверностью обнаруженное при раскопках (на рис. 21 обозначено буквой А), скорее соответствует одноапсидному храму. Естественно, в XVI–XIХ веках (как и в наше время) в одноапсидных храмах алтарные экседры могли иметь множество внутренних перегородок, но это в данном случае непринципиально.

Рис. 20. Собор Бобренева монастыря. Реконструкция Б.Л.Альтшуллера.

Рис. 21. Раскоп Б.Л.Альтшуллера и М.Х.Алешковского в соборе Бобренева монастыря. Буквой «А» обозначено обнаруженное исследователями место примыкания бутового фундамента апсид.

Принципиально то, что в XIV – начале XV века подавляющее большинство храмов Северо-Восточной Руси были трехапсидными¹⁴⁷, и это также делает маловероятным возведение в это время соборов в Старо-Голутвине и Бобреневе.

Что касается близости размеров соборов в Каменском, Бобреневе и Старо-Голутвине, то значимость этого факта дезавуируется гораздо меньшими размерами церкви на Городище. Вероятно, в первых трех храмах имело место приближение к известному древнерусским зодчим «пределу надежности»¹⁴⁸ (согласно исследованиям автора, для обеспечения необходимой надежности храмов сторона подкупольного квадрата не должна была превышать 6 м¹⁴⁹, а в храмах Каменского, Бобренева и Старо-Голутвина стороны подкупольных квадратов составляют более 5 м).

Отметим, что любые попытки поиска в храмах Каменского, Городища, Бобренева и Старо-Голутвина единого модуля¹⁵⁰ при неаккуратно размеченных планах абсолютно бесплодны. 

Примечательно, что в соборе Старо-Голутвина монастыря угловые опоры не перевязаны со стенами (во всяком случае, в сохранившихся нижних рядах кладки)¹⁵¹. По-видимому, зодчий, строивший этот храм, сначала надеялся обойтись без опор (например, сделать крещатый свод), но затем в целях повышения надежности (или даже, как полагал Б.Л.Альтшуллер, вследствие строительной катастрофы¹⁵²) был вынужден их возвести.

Таким образом, у нас не имеется никаких оснований для отнесения церквей в Каменском и на Городище, с одной стороны, и соборов в Бобреневе и Старо-Голутвине, с другой стороны, к одному строительному периоду. В случае, если бы мы приняли сходство некоторых черт конструктивной схемы и некоторых гладкотесаных деталей порталов за основу сближения датировок столь различных храмов, мы были бы обязаны отнести к этому же строительному периоду и церковь Вознесения в Коломенском¹⁵³, которая, конечно же, имеет с вышеперечисленными храмами настолько мало общего и в конструкции, и в декоре, что говорить о сближении их датировок «по аналогии» абсолютно неправомерно. 

Как мы видели в п. 6 этой главы, неправомерно и утверждение Б.Л.Альтшуллера и М.Х.Алешковского о наличии угловых пристенных опор в подклете первой Благовещенской церкви Московского кремля¹⁵⁴: зондажи В.В.Кавельмахера и А.А.Сухановой показали, что под существующими опорами, возведенными во втором строительном периоде (в 1416 году), никаких следов предыдущих опор нет¹⁵⁵.

Следовательно, возведение угловых опор подклета Благовещенской церкви в 1416 году (а не в 1370–1380-е годы, как утверждал Б.Л.Альтшуллер) является дополнительным аргументом в поддержку нашей позиции о неприменимости сходства конструктивной схемы в качестве повода для сближения датировок каких-либо храмов, а тем более столь непохожих друг на друга, как те, которые мы рассмотрели в этом параграфе.

XI

В п. 5 этой главы мы показали, что, когда бы ни были построены храмы в Бобреневе и Старо-Голутвине, в любом случае это не могло произойти ранее начала XV века (на основании одноапсидности собора в Бобреневе и двухапсидности собора в Старо-Голутвине автор этой книги склоняется к еще более поздней датировке – возможно, даже к началу – середине XVI века).

А невозможность отнесения Никольской церкви к началу XV века, как и к более позднему времени, убедительно обосновал Б.Л.Альтшуллер: в это время село Каменское пришло в упадок и исчезло из духовных и договорных грамот московских князей¹⁵⁶.

Действительно, к концу XIV – началу XV века границей княжества  уже несколько десятилетий была река Угра (около 100 км к юго-западу от Нары), а край вокруг Каменского как был необжитым, так и остался¹⁵⁷. Единственным поселением в радиусе нескольких десятков километров было маленькое село Рыжково (в 3 км от Каменского)¹⁵⁸. И возведение в XV–XVI веках в «заштатном» селении – Каменском – большой каменной церкви крайне маловероятно.

Но все же рассмотрим еще один косвенный аргумент датировки Никольской церкви в Каменском началом XV века. По словам Н.Н.Воронина, «ряд черт сближает этот храм с Троицким собором: подчеркнуто огромный барабан на постаменте, пирамидальный наклон стен внутрь и сужение кверху барабана, подвышенная овоидальная кривая расширяющихся к центру арок»¹⁵⁹.

В принципе, достаточно взглянуть на Троицкий собор Троице-Сергиевой Лавры, чтобы понять, что он относится к абсолютно иной архитектурной школе. Но поскольку на базе этого аргумента Н.Н.Воронина сформировался определенный стереотип, мы рассмотрим черты сходства и различия Никольской церкви и Троицкого собора подробнее. Точнее, нам придется говорить преимущественно о чертах различия, так как черт сходства у этих храмов практически нет.

Внешние размеры четверика Никольской церкви – примерно 10,5 х 10 м, Троицкого собора – примерно 16 х 17 м, причем в первом случае ширина четверика (по оси север-юг) больше длины (по оси запад-восток), во втором – меньше (расчет основных пропорций храмов в Каменском и Троице-Сергиеве приведен в Приложении 1).

Троицкий собор – четырехстолпный, церковь села Каменского относится к типу храмов с угловыми пристенными опорами. Барабан Троицкого собора сдвинут на восток, барабан Никольской церкви расположен точно по центру. Кладка собора Троице-Сергиева обработана «начисто», кладка Никольской церкви – «получисто». Лопаток, орнаментальных поясов, кокошников и диагональных сводиков над закомарами в Никольской церкви нет. В Троицком соборе нет конического перехода от подпружных арок к барабану, а в Никольской церкви такой переход есть. «Подвышенная овоидальная кривая расширяющихся к центру арок» в Никольской церкви имеет форму параболы, а в Троицком соборе – кривой более высокого порядка (четвертого или даже шестого).

Невозможно согласиться с утверждением Н.Н.Воронина о том, что в церкви села Каменского имеет место «пирамидальный наклон стен внутрь, что роднит этот храм с Троицким собором»¹⁶⁰. На самом деле стены в Никольской церкви имеют не «пирамидальный наклон», а визуально заметную дисторсию (бочкообразность – рис. 10), размеры четверика на уровне пят закомар и на уровне цоколя практически совпадают (см. Приложение 1).

Таким образом, единственной чертой сходства Никольской церкви и Троицкого собора можно назвать большие, расширяющиеся книзу барабаны. Действительно, углы наклона стенок барабанов и соотношения видимых площадей барабанов и четвериков в этих храмах очень близки (хотя почти такое же соотношение видимых площадей барабана и четверика имеет место, например, в Спасо-Преображенском соборе Переславля-Залесского – см. Приложение 1). Но пропорции (а тем более абсолютные размеры) самих барабанов в Каменском и Троице-Сергиеве существенно различаются (см. Приложение 1).

 Дополним наш анализ неправомерности сближения датировок Никольской церкви и Троицкого собора словами Б.Л.Альтшуллера: «Предположения М.Преображенского о принадлежности Каменского Троице-Сергиевому монастырю найденными нами документами не подтверждаются. Тем самым в значительной степени становится неосновательной версия о том, что Никольскую церковь строили те же мастера, что и создатели Троицкого собора, и, соответственно, отпадает необходимость сближать их датировки»¹⁶¹.

Следовательно, Никольскую церковь в Каменском к XV, а тем более к XVI веку мы отнести не можем.

XII

Как мы видели в пп. 3–6 этой главы, у нас нет и сколь-нибудь убедительной аргументации отнесения храма в Каменском ко второй половине XIV века. Внимательное рассмотрение всех аргументов, которые приводил Б.Л.Альтшуллер, отсылает нас к более раннему времени.

Предположение Б.Л.Альтшуллера о постройке храмов с угловыми пристенными опорами южнославянскими либо греческими мастерами, пришедшими с Балкан в 1370–1380-х годах (возможно, вместе с митрополитом Киприаном)¹⁶², не может являться основанием для датировки, так как сам же исследователь убедительно показал, что «в странах Балканского полуострова храмы с пристенными опорами составляют уже в XII–XIII веках вполне обычную для местного зодчества разновидность культовых построек»¹⁶³. Значит, разброс дат при проведении аналогии с Балканами оказывается слишком большим – плюс-минус сто, а то и двести лет.

Тем не менее, рассмотрим возможность и балканского влияния, вплоть до постройки храмов в Каменском и на Городище южнославянской либо греческой артелью (хотя, как мы показали в п. 7 этой главы, для Древней Руси любой переход целой строительной артели является крайне маловероятным случаем).

Если допустить, что церкви в Каменском и «на Городище» были построены в конце XIV века (а тем более позже), мы обязаны полагать, что грубость кладки этих храмов происходит от неумения или нежелания строителей именно Никольской и «Городищенской» церквей тщательно обтесывать и аккуратно класть белый камень. Ведь в Москве и Звенигороде в это время уже шло строительство в домонгольской, «гладкой» полубутовой технике.

Так неужели митрополит Киприан привел на Русь столь низкоквалифицированных строителей? Вряд ли. В конце XIV века статус митрополичьих мастеров все же предполагал более высокий уровень строительной техники (как минимум, церкви Рождества Богородицы в Московском кремле).

Тогда допустим, что южнославянские либо греческие строители пришли в Московское княжество самостоятельно (например, как беженцы). В этом случае условием получения ими заказа могло быть либо отсутствие местных конкурентов (что для XIV–XV веков уже нереально), либо техническое и творческое превосходство над местными строительными кадрами.

Значит, если мы отнесем Никольскую и «Городищенскую» церкви к концу XIV века или к более позднему времени, нам придется говорить о том, что балканские мастера (если их приход имел место) были малоквалифицированными, уровень местных мастеров был еще ниже, и в итоге, например, в Каменском мы видим памятник, «провинциальный не только по своему географическому положению, но и по формам» (по Н.Н.Воронину)¹⁶⁴.

Но село Каменское уже с 1325 года упоминалось в духовных грамотах как собственность московских великих князей, в том числе и Дмитрия Донского¹⁶⁵. И неужели, если храм строился в 1370-х годах, великий князь не мог выделить для своей вотчины достаточные средства и (или) пригласить квалифицированных строителей? Ведь церковь в Каменском отличается от московских и подмосковных храмов рубежа XIV и XV веков не только грубой кладкой. Юго-западный и северо-западный углы Никольской церкви не вполне прямые в плане (рис. 7), а стены имеют визуально заметную дисторсию (рис. 10). В Северо-Восточной Руси мастера этого себе не позволяли ни в домонгольское время, ни в конце XIV–начале XV века.

Аналогичные сомнения возникают и в отношении «Городищенского» храма, построенного еще более грубо и неаккуратно, чем Никольская церковь.

В конце XIV века Городище было двором епископа¹⁶⁶. Коломенская епархия впервые упоминается в летописях в 1353 году¹⁶⁷. По всей видимости, она была учреждена вскоре после того, как митрополит Петр в 1325 году перенес в Москву свою кафедру¹⁶⁸. И статус коломенского епископа был уникальным.

Дело в том, что на момент переезда митрополита Петра в Москве не было епархии. И получилось, что текущими церковными делами центральных областей Московского великого княжества («коренных» московских земель и присоединенных в начале XIV века Коломны, Серпухова и Можайска с многими селами и волостями) был вынужден заниматься либо «посторонний» епископ, либо лично митрополит. Ясно, что такая ситуация не могла продолжаться долго, и учрежденная коломенская епархия должна была включить в себя большинство приходов и монастырей центральных земель Московского великого княжества.

Эта традиция дожила и до наших дней: русская митрополия стала патриархией, большинство епархий – митрополиями, но митрополит, ведающий церковными делами Московского региона, имеет титул Крутицкого и Коломенского.

И неужели коломенский (фактически московский) епископ мог бы допустить, чтобы его «домовый» храм, если он строился в 1370–1380-е годы или позже, имел настолько грубую кладку и настолько непараллельные стены? Неужели владыка центральной епархии Московского великого княжества не смог бы найти более квалифицированных мастеров?

Таким образом, ко всему сказанному в этой главе по поводу невозможности датировки храмов в Каменском и на Городище второй половиной XIV века (а тем более XV–XVI веками) мы можем прибавить несколько дополнительных аргументов – грубость кладки, неаккуратность разбивки планов и дисторсию стен.

Следовательно, мы не вправе датировать эти церкви ни 1370-ми, ни 1380-ми годами, ни более поздним временем, и нам придется выдвинуть иное видение проблемы.

ГЛАВА II: ЭПОХА ДАНИИЛА МОСКОВСКОГО И ЕГО СЫНОВЕЙ

Все материалы, размещенные на сайте, охраняются авторским правом.

Любое воспроизведение без ссылки на автора и сайт запрещено.

© С.В.Заграевский