СЕРГЕЙ ЗАГРАЕВСКИЙ
МОЙ ХХ ВЕК
ГЛАВА 6: ЛЕНИН, ПАРТИЯ, КОМСОМОЛ
ГЛАВА 2
ВОРКУТА
Что вы знаете о ветре?
Разве вы его слыхали,
Когда, мчась из Заполярья
От истоков белой дали,
Он несется, злопыхая,
Разрушитель первозданный,
И трепещут адской рябью
Все моря и океаны,
И в тоске дрожат вершины,
От Тянь-Шаня до Ай-Петри?
Разве вы слыхали это?
Что ж вы знаете о ветре?
Что вы знаете о снеге?
Разве было вам знакомо
Это белое безмолвье,
Эта жизнь без крыш, без дома?
Снег... Не тот, что тенью кружев
Лед катковый оторочил.
Нет, наш снег, как белый ужас,
Лег во мрак полярной ночи.
Этот снег не перережешь
На стальных ножах Норвегий,
Под звериный вой и скрежет
Он засыпет вас навеки.
Вы не шли под лай собачий,
Дикие, как печенеги,
Падая, крича и плача...
Что ж вы знаете о снеге?
Что вы знаете о злобе?
Разве в час рассветный, чистый,
В вас вонзался, как прожектор,
Раскаленный взор садиста?
Разве вам ломали руки?
Разве вам плевали в душу?
Разве вас бросали в погреб,
Без рассветов, без отдушин?
Нет, у вас не вырывали
Из объятий крошку-сына,
Вас не звали, вас не звали
На неравный поединок.
Нет, вам жизнь не казалась
Черной, как пустыня Гоби,
День вам не казался ночью...
Что ж вы знаете о злобе?
Что вы знаете о смерти?
Разве вы о ней мечтали,
Как о друге, что примчится
Из просторов синей дали?
Разве вам она казалась
Нежной феей Метерлинка,
Что подхватит, понесет вас
И закрутит, как пылинку,
И наполнит ваше сердце
Тишью сладостной нирваны
И задернет черным крепом
Мир – пустой и окаянный?
Вы не знали этой грезы?
Вы не знали? Так поверьте:
Вы не знаете о жизни...
Вы не знаете о смерти...
Евгения Гинзбург
“Подражание Лонгфелло”
I
Детская мысль моего отца: “Родители сидят, я вырасту – и меня посадят” долго висела и надо мной. Но обо всем по порядку.
“Отцовскую” линию моей семьи, как и “материнскую”, начнем от истоков ХХ века, а конкретно от 1903 года, в котором 18 декабря родилась моя бабушка, Елена Александровна Кавельмахер, урожденная Колобашкина, – единственная коренная москвичка в моем “генеалогическом древе”.
Ее отцом был бухгалтер Московского Купеческого Банка, потомственный почетный гражданин Александр Николаевич Колобашкин (1876–1924). Он был женат на Александре Васильевне, в девичестве Рудневой (1879–1965).
Александр Николаевич был младшим сыном купца второй гильдии Николая Григорьевича Колобашкина, наследство получил мизерное и, как мы говорили, работал клерком в банке.
У него было несколько братьев и сестер (бабушка упоминала о Сергее, Петре, Ольге и Татьяне), но все они, как выражалась та же бабушка, “сгинули в революцию”. Впрочем, некоторые из их детей уцелели и “сгинули” в 1937 году. Единственные, кто якобы уцелел окончательно, – Шорины, дети Ольги Николаевны, вроде бы в семидесятые годы жили где-то в Бельгии.
Иных уж нет, а те далече…
Александра Васильевна была дочерью Василия Руднева, настоятеля храма “Живоначальной Троицы” на Шаболовке, 25. Руднев умер в начале века, успев “дослужиться” до архимандрита Данилова монастыря – ныне образцово-показательной резиденции патриарха.
Мой отец довольно внимательно исследовал жизнь своего прадеда и, надеюсь, когда-нибудь о нем подробно напишет. Насколько я понял из его рассказов, Руднев был типичным “новорусским” священником конца XIX века, то есть сильно напоминал современные аналоги. Процветала коммерция, в архитектуре был моден “псевдорусский стиль”, даже внешне напоминающий теперешние подмосковные коттеджные городки из красного кирпича. Руднев и свою церковь на Шаболовке перестроил в бесформенном “новорусском” стиле.
Жили Колобашкины на Первой Мещанской (Проспекте Мира) в квартире из нескольких комнат. Впрочем, сразу после революции их “уплотнили”, но им повезло – жили они небогато, “излишек” жилплощади был небольшим, и на него вселились не посторонние, а их бывшая домработница, относившаяся к ним с уважением и не особо страдавшая “комплексом Шарикова”. И среди победившего пролетариата попадались вполне приличные люди.
Закончить гимназию бабушка успела, хотя это уже была не гимназия, а “единая трудовая школа”. Было страшное время даже для Москвы – 1919 год.
Голод грозил каждому, и спасение было одно – паек. Надо было работать. В итоге бабушка сразу после школы устроилась в Госбанк машинисткой.
Ее отец умер в 1924 году, еще в двадцатом заболев от постоянного недоедания, а мать – моя прабабушка Александра Васильевна – оказалась единственной из всего поколения, кого я застал. Ну, понятие “застал”, конечно, условное – она умерла, когда мне не было и года. Но все-таки дожила до 86 лет, поглядела на правнука, и то хорошо.
Бабушка проработала машинисткой в Госбанке до 1937 года и, видимо, имела соответствующий имидж “серой мышки”. Небольшого роста, русая, полноватая, с незапоминающимися чертами лица, она была типичной представительницей своей профессии. И интеллектуальный уровень тогда еще, видимо, ничем не выделялся из “машбюро Госбанка”.
Внешний и внутренний перелом у Елены Александровны произошел только в 1937 году и, как ни парадоксально, в лучшую сторону. Но до этого было еще далеко, а в конце двадцатых она познакомилась с “вечным студентом” – Вольфгангом Альфредовичем Кавельмахером.
II
Мой дед Вольфганг Альфредович был немцем, сыном управляющего одного из ликеро-водочных заводов Штриттера (не знаю, как этот завод называется сейчас). До революции немалой частью отечественной промышленности великолепно руководили “варяги”, жаль, что эта традиция канула в прошлое…
Возможно, Вольфганг Альфредович, родившийся в 1901 году в Москве, был не лучшим представителем немецкого стереотипа, связываемого обычно с деловитостью, дисциплинированностью и пунктуальностью. Он якобы не обладал ни тем, ни другим, ни третьим, хотя это суждение необъективно и непроверено. Я слышал, например, что у него был великолепный почерк и чисто немецкая аккуратность в ведении архивов и дневников.
Его родные вроде бы всеми вышеперечисленными “немецкими” достоинствами обладали. Отец, Альфред Федорович Кавельмахер, управлял заводом, а мать, Эльза Эмильевна, управляла немалой семьей: у деда были и братья – Фридрих, Курт и Эдгар, и сестры – Зигрид и Эльза.
Когда умер Альфред Федорович, своей ли смертью, – неизвестно, в это время семья моего отца была на Воркуте. Эльза Эмильевна умерла (вроде бы “благополучно”, то есть от старости) в конце сороковых годов.
Фридрих оказался в Красной Армии и исчез в начале двадцатых, Курт работал на КВЖД и исчез в тридцать восьмом. Впрочем, потом стало известно, что он погиб в Котласских лагерях. Эдгар умер от туберкулеза то ли в тюрьме, то ли в Соловках около 1930 года.
Тети моего отца, Зигрид и Эльза, дожили до конца семидесятых. О них больше не знаю ничего, так как, по версии бабушки Елены Александровны, в 1937 году они “отреклись” (якобы написав в НКВД соответствующее заявление) и от брата Вольфганга, и от его семьи. Впрочем, скорее всего, никакого “официального отречения” не было, а просто побоялись продолжать общение…
Когда говорят про десятки миллионов людей, погибших в революцию, войны и сталинский террор, я ничуть не сомневаюсь, что все это было именно так – из трех поколений моих предков по любой линии легче назвать тех, кто выжил, ибо их меньшинство.
И ведь абсолютно разные люди, города, национальности, социальные слои!
“Экстраполируя” эту кошмарную статистику на масштабы страны, я понимаю, что если из двухсот миллионов граждан СССР погибло “всего” сорок–пятьдесят – так это еще слава Богу…
III
Но
жизнь неким образом шла. Вольфганг Альфредович “вечно” учился в Тимирязевской академии. Высшего образования он в итоге так
и не получил. Но зато был импозантен внешне – высокого роста, худощавый,
голубоглазый, русоволосый, прямо “истинный ариец”. Роста он был по тем временам
даже не высокого, а очень высокого – около
Неудивительно, что им увлеклась машинистка из Госбанка и они в 1925 году поженились.
Как они жили – не знаю. Думаю, была стандартная “клерковская” семья – дед где-то работал, а у Елены Александровны было редчайшее по тем временам достоинство – собственная жилплощадь.
22 января 1933 года у них родился сын. Назвали его в честь отца – Вольфом, то есть Вольфгангом Вольфганговичем Кавельмахером. Кто мог подумать, сколько мытарств ждало человека с такими Ф.И.О. в самом недалеком будущем! И бабушка, Елена Александровна Колобашкина, взяла немецкую фамилию мужа и носила ее всю жизнь. Кто знал…
В 1933 году в Германии пришел к власти Гитлер, в 1934 убили Кирова.
Деда – немца, то есть “ненадежный элемент”, – посадили практически сразу. Знаменитая 58-я статья, “литера КРД” (“контрреволюционная деятельность”), то есть просто так.
Но “просто так” ничего не бывает, если не в масштабе одного человека, то в масштабах страны.
IV
Сейчас взглядов на причину так называемых “массовых репрессий” огромное количество. Чаще всего называются сталинская мания преследования, укрепление диктатуры и запугивание народа.
Все эти аргументы хороши, когда дело касается убийств и арестов сотен, пусть даже тысяч людей, от которых что-то в государстве может зависеть. Этого вполне достаточно, чтобы удовлетворить диктаторские амбиции, истребить врагов режима и запугать остальных.
А десятки миллионов – простите, чересчур. И кого – ладно бы только генералов и партаппаратчиков, а то всех-всех-всех!
Когда Гитлер уничтожал всех евреев, это, действительно, было более-менее объяснимо болезненной манией. Но Сталин-то евреев сажал наравне с “коренными” нациями СССР, не больше и не меньше. Во всяком случае, до войны в ГУЛаг отправляли вполне пропорционально процентному составу населения. Короче, всех подряд.
Так что, Сталин был психически болен, раз он уничтожал собственный народ?
В той или иной степени Сталин, конечно, психически болен был, но не настолько, чтобы делать столь явные ошибки на пути к выбранной цели – мировому господству. Ведь ошибка, как говорил Талейран, хуже, чем преступление.
Мы, например, много лет воспринимали катастрофу 1941 года как роковую глупость Сталина. И командармов в 1938 году истребил, и оборонительные линии оголил, и разведчикам не верил…
Глубоко уважаемый мною Виктор Суворов в своей серии книг вполне убедительно показал, что Сталин был вовсе не таким маньяком, чтобы перед самой войной просто так истреблять командный состав Красной Армии.
“Вождь” преследовал сразу несколько практических задач: во-первых, укреплял свою власть, во-вторых, запугивал остальных, а в-третьих, очищал армию от обнаглевших и неуправляемых непрофессионалов, выдвинувшихся в годы революционного хаоса, – к последним относились и Якир, и Тухачевский, и Фриновский, и Дыбенко. Действительно, все эти люди были “по локоть в крови”, и их мученический ореол вызван лишь тем, что они разделили судьбу миллионов невинно погубленных. Но их гибель была не просчетом, а сознательной политикой Сталина.
То же самое относится и к началу войны: Сталин не был идиотом.
Он готовился к глобальному наступлению и к быстрому захвату Европы, ослабленной войной 1939–40 годов. Советские войска уже были частично стянуты к границе, частично находились на марше, то есть представляли собой прекрасные мишени. Только поэтому опережающий удар Гитлера был столь катастрофичен.
Готовность к наступлению и к обороне – разные вещи. Прекрасные советские быстроходные танки “БТ” были спроектированы для европейских дорог, но в российской грязи увязали. У Сталина было множество самолетов-штурмовиков, но они нужны при наступлении, а для обороны полезнее стратегические бомбардировщики. И так далее – даже топографических карт у советской армии не было. Точнее, карты были, только Германии, Польши, Чехословакии, а на территории СССР они оказались абсолютно бесполезными.
Не был Сталин идиотом, понимал ситуацию, прислушивался к донесениям разведки, но рискнул – все ресурсы бросил на подготовку удара по Германии, назначенного, как доказывает Виктор Суворов, на 6 июля 1941 года. Чуть-чуть не успел…
Преступник и идиот – не одно и то же. Если Сталин не был идиотом в 1941 году, то нет оснований обвинять его в чем-то подобном в 1937–38 годах.
Дело в другом: Сталину нужна была дешевая рабочая сила.
Энтузиазм времен “индустриализации” начала тридцатых, не давший никаких ощутимых результатов в благосостоянии людей, начал сходить на нет. К тому же в 1934 году начал сказываться демографический спад первых послереволюционных лет. Поясню: в голодные и тифозные 1918–20 годы, естественно, имел место резкий спад рождаемости. А тем, кто не родился тогда, в 1934–38 годах как раз исполнилось бы 16–18 лет.
Вот и получилось, что молодежи было очень мало, и ее немедленно забирали в армию, учиться завоевывать Европу. А вот осваивать Колыму и Воркуту оказалось некому. Во всяком случае, добровольцев явно не хватало, к тому же им надо было платить немалые “северные надбавки”.
А тут абсолютно бесплатно – огромные трудовые армии “врагов народа”, в которых жизнь заключенного ценилась еще ниже, чем солдата на фронте. Отсюда и “разнарядки” по арестам, и практика брать всех подряд в случайном порядке и стремиться, в том числе и при помощи пыток, поскорее закончить следствие и отправить в ГУЛаг.
А мы еще удивляемся, почему даже в условиях потери Донбасса и Никополя Россия в производстве военной продукции превзошла Германию уже в 1943 году. Ничего удивительного тут нет. Женщины и дети у станков – это во-первых, и массы рабов-заключенных на добыче сибирского сырья – это во-вторых. Уголь, руда, лес, золото…
В Германии ничего подобного не было. Любопытный факт из мемуаров имперского министра вооружений Альберта Шпеера: Гитлер дал согласие на привлечение к обязательному труду немецких женщин только в… 1944 году, и то ближе к концу. А уж евреев вместо уничтожения в Бабьем Яре и Треблинке заставить добывать уголь – все было бы эффективнее для германской промышленности…
Короче, массовые репрессии 1937–38 годов абсолютно логично легли в общую канву подготовки Сталина к глобальной войне за мировое господство.
Страшная подготовка к страшной войне. Что бы было, если бы Сталин напал на Германию первым – не знаю, трудно даже себе представить. Во всяком случае, под социалистическим игом оказалась бы не только Восточная Европа.
Не будем гадать, “что бы было, если бы”. Скажем лишь, что когда в конце восьмидесятых годов репрессированных уравняли в льготах с ветеранами войны, интуитивно восстановили историческую справедливость. Как всегда, слишком поздно и все равно с какой-то неприятной оглядкой.
“Песня о вечном огне” Галича и сейчас вполне актуальна. Лишь напомню, как она начинается:
“Неизвестный”, увенчанный славою бранной –
Удалец-молодец или горе-провидец?
И склоняют колени под гром барабанный
Перед этой загадкою главы правительств.
Над немыми могилами – вопль надгробья,
Но порою надгробья не суть, а подобья.
Но порой вы не боль, а тщеславье храните,
Золоченые буквы на черном граните.
А в конце:
А еще: где бродили по зоне “Ка-Эры”,
Где под снегом искали гнилые коренья –
Перед этой землей никакие премьеры,
Подтянувши штаны, не преклонят колени.
А еще: над Окою, над Камой, над Обью
Ни знамен, ни венков не положат к надгробью,
Лишь, как вечный огонь, как бессмертная слава,
Штабеля, штабеля, штабеля лесосплава.
“Ка-Эры” (“КонтрРеволюционеры”) – так назывались те самые “литерники КРД”.
Хорошо еще, что году этак в 1989-м и бабушка Елена Александровна, и мой отец получили красные книжечки “Московской ассоциации жертв незаконных репрессий” (кстати, я не уверен, что сейчас они дают льготы инвалидов войны, а тогда давали). Но в 1934-м, когда посадили дедушку Вольфганга Альфредовича, до этого было очень и очень далеко.
V
Вольфгангу Альфредовичу Кавельмахеру дали обычный для 1934 года срок – пять лет. “Десятку” тогда еще давали в редчайших случаях, это не 1937 год, когда она стала стандартом.
Какое-то спокойное слово – стандарт, а представьте-ка себе, что такое десять лет, вычеркнутых из жизни! И ведь это для “вора в законе” тюрьма – дом родной (и то лишь на словах), а каково добропорядочному и законопослушному мещанину? И “десяткой” в те времена редко ограничивались, давали потом либо “вечную ссылку”, либо новый срок.
Бабушка осталась работать в Госбанке. Ее не уволили – это, опять же, был 1934, а не 1937 год, к тому же она была тихой, невзрачной и беспартийной машинисткой. И не секретаршей какого-нибудь начальника, а сотрудником машбюро. Ниже некуда.
От деда она не отказалась (в смысле одностороннего развода), хотя ей это многие советовали. Как потом выяснилось, все равно не помогло бы.
В 1935 году для бабушки прозвучал “второй звонок” – ее арестовали. Правда, всего на один день. В то время у людей отбирали золото – оно было очень нужно стране, а “несознательные граждане” добровольно сдавать его не спешили.
История скорее анекдотичная, но уже достаточно страшная. У Александры Васильевны, матери Елены Александровны, были какие-то странности, выражавшиеся в мелочах. Одной из таких мелочей было то, что она собирала цветные стекляшки, складывала их в железную банку от “ландринок” (были тогда такие конфеты) и прятала. Соседи увидели, как она что-то прячет, и “стукнули” в НКВД.
Бабушку арестовали, привезли в тюрьму, и следователь ее повел в какой-то небольшой зал типа театрального. Ее вывели на сцену, в зале сидели какие-то люди и улюлюкали, а следователь угрожал разрезать ее годовалого сына на куски, если она не выдаст золото. Прямо “шоу”. Кстати, нечто подобное описывал Булгаков в “Мастере и Маргарите”.
Бабушка только рыдала, а золото, естественно, не выдала ввиду его отсутствия. Ее отвели в камеру и велели подумать, а потом внезапно выпустили. Оказалось, что в это время в квартире был обыск, Александра Васильевна показала коробку от “ландринок”, следователь страшно матерился, и все кончилось, как в сказке.
И сидела Елена Александровна в машбюро, и печатала, пока не прозвенел “третий звонок”. Это было начало августа 1937 года, когда бабушке пришла повестка о том, что к ней, как к жене “врага народа”, применена “бессрочная административная ссылка” в город Березов. Тот самый, где был Меншиков, хотя бабушке вряд ли было от этого легче.
Одновременно семья уведомлялась о выселении из квартиры. Это означало, что приходилось брать с собой пожилую мать и четырехлетнего сына.
Впрочем, другого выхода все равно не было. Гораздо позже, в 1956 году, моя прабабушка Александра Васильевна неожиданно получила справку о реабилитации вместе с Еленой Александровной. Все были удивлены, но выяснилось, что прабабушке тоже дали “вечную ссылку”, только повестка в 1937 году почему-то не дошла…
Вещи отправили по железной дороге “малой скоростью” (их, как ни странно, получили, но больше года спустя).
Приехав поездом в Березов, бабушка узнала, что ссыльных чересчур много, и всех отправляют кораблями вниз по Оби на север, в Салехард.
Отец утверждает, что первое его детское воспоминание связано именно с погрузкой на корабль в Березове: он запомнил толпу женщин на пристани и среди них рыдающую Елену Александровну. Якобы никто больше в толпе не плакал.
Не знаю, не знаю. Я видел плачущими по разным поводам и мать, и бабушку Лидию Викторовну, но Елену Александровну – никогда. Она могла что-то “причитать”, но не плакала, когда больше года ухаживала за полностью парализованным дедом, не плакала, когда его хоронили, не плакала, когда сама два года лежала после инсульта. Видимо, все слезы выплакала в 1937 году…
VI
Итак, Елена Александровна Кавельмахер с матерью и четырехлетним сыном в октябре 1937 года попала в Салехард, городок около устья Оби. Дальше некуда.
Сейчас этот город – центр Ямало-Ненецкого округа, туда ходят поезда, плавают корабли Северным морским путем, вывозят лес, в округе добывают нефть, и жизнь более-менее идет. Тогда же вокруг Салехарда нефть еще не нашли, и даже лесоповалов почти не было – слишком далеко было возить бревна: “Севморпуть” еще не освоили, железную дорогу не построили, а вверх по течению Оби лес не сплавишь. Город был настолько тихим и заштатным, что и городком назвать было трудно.
Наступила страшная зима 1937–38 годов. Есть было нечего, бабушку на работу никуда не брали – ссыльная, еще и с нерусской фамилией…
Заключенные погибали от непосильного труда, но их хотя бы обязаны были как-то кормить. Со ссыльными получалось наоборот – не нашел работу, так умирай от голода, никто о тебе даже формально заботиться не обязан. А что за работа могла быть в Салехарде?
Жили в бараке, потом в землянке – там хотя бы температура была плюсовой. Четырехлетний отец тяжело заболел от холода и недоедания, выжил чудом – бабушка не отдала его на верную смерть в переполненную, ледяную больницу и выходила сама.
Любопытно устроена человеческая психика! Когда я в 2000 году разговаривал с отцом на тему ссылки в Салехард, прежде всего услышал нечто вроде: “Да чудесное было время, в детстве же все замечательно”… Но потом выяснилось, что отец все-таки помнит, как лежал в бараке под одеялом, а с потолка падали снежинки.
В это время Елена Александровна с Александрой Васильевной кое-как зарабатывали… пилкой дров.
В итоге, как ни странно, их спасла церковная метрика бабушки, где было сказано, что ее фамилия Колобашкина и она крещена в православие. Елена Александровна с этим “нетипичным” документом пошла в местное управление НКВД, и начальник, увидев, что она русская, взял ее на работу машинисткой. Бумаг было море, а умение печатать было тогда гораздо большей редкостью, чем сейчас.
Про начальника Салехардского НКВД бабушка мне рассказывала, что от него все время пахло одеколоном “Красная Москва”, и когда она как-то сказала сотрудницам, как “интеллигентен” начальник, над ней посмеялись и объяснили, что он этот одеколон просто-напросто... пьет. То ли водка ему надоела, то ли вкус одеколона больше нравился...
Впрочем, к машинистке “интеллигентный” начальник относился с уважением вследствие ее незаменимости – колоссальный поток ссыльных 1937 года прошел, и квалифицированные кадры в Салехард больше не поступали.
Наступил 1940 год. Дедушка Вольфганг Альфредович освободился из лагеря и получил “вечную ссылку” на Воркуте. Центр Печорского угольного бассейна Коми АССР – тоже не Сочи, хотя и несколько ближе к Европе, чем Салехард. Но все-таки на Воркуте добывали уголь, и там ссыльным было легче.
Бабушка, использовав появившиеся за время работы в НКВД “полезные знакомства”, смогла изменить место ссылки с Салехарда на Воркуту. Дед нанял (за вечную российскую валюту – водку) несколько ненецких саней с оленями и в начале зимы 1940 года перевез семью через Северный Урал. Как ни странно, такое путешествие было не особо сложным, во всяком случае, куда проще и дешевле, чем вверх по Оби на пароходе, а потом с множеством пересадок по железной дороге.
VII
На Воркуте Кавельмахеры поселились в поселке Рyдник (ударение почему-то на первом слоге). Собственно, селиться было больше негде – на самом деле это не поселок, а старейший городской район. Тогда, кстати, и единственный. Первые геологи на Воркуте появились в начале тридцатых и, найдя уголь, основали этот “поселок”. С него и начался город Воркута, получивший свое название в честь реки, на которой стоял Рудник.
Город расположен за Полярным кругом, и вокруг тундра, но не стоит ее воспринимать как бескрайнюю гладкую равнину. Река Воркута течет в глубокой впадине между достаточно высоких холмов, и дома “сбегают” к реке террасами.
Сейчас, конечно, терриконы шахт отодвинулись далеко за город, а зоны вовсе исчезли с глаз. Тогда же город был весь окружен лагерями, каждая шахта (действующих было около двадцати пяти) была “отдельным лагерным пунктом”, и получилось, что весь город стал одной большой зоной. Поезда привозили в Воркутлаг зэков, а увозили уголь.
Что такое угольные шахты, штреки и забои, знает каждый, но воспринимает их чаще всего как туннели типа метрополитена. На самом деле в забое невозможно встать в полный рост, это узкий проход в грунте с невообразимо спертым воздухом, наполненным угольной пылью. Сейчас шахтеры хотя бы работают в масках и респираторах, а тогда с охраной труда было еще более “не очень”. Тем более зэки – чего их, врагов народа, жалеть?
Впрочем, жалеть пришлось, когда в войну был потерян Донбасс и Печорский угольный бассейн оказался единственным поставщиком угля, крайне нужного стране. Но это было завтра, а сегодня…
“Сегодня”, то есть в 1940 году, бабушка Елена Александровна без особых проблем устроилась машинисткой в “адмчасть” шахты “Рудник”, то есть в систему НКВД. А это даже для ссыльной означало неплохие пайки, ребенку – детский сад, семье – приличную квартиру в отапливаемом бараке (с чем на угольной Воркуте не было перебоев, так это с топливом). Квартиру – конечно, сильно сказано, это были две комнаты в “коммуналке”, но все-таки! Впрочем, в землянке пожить пришлось, но недолго – пару месяцев после приезда.
Дед работал в геологоразведочном управлении, и все было “хорошо”. Но завтра была, опять же, война.
Осенью 1941 года Вольфганга Альфредовича, как немца, “в административном порядке”, то есть без суда и следствия, отправили на лесоповал в ту же Коми АССР, только немного южнее. Вокруг Воркуты-то лесов не было…
В детстве, начитавшись “Русских женщин” Некрасова, я не понимал, почему бабушка, как жены декабристов, не поехала за дедом. Потом я поумнел и понял, что дед, отличаясь железным здоровьем, мог пережить лесоповал (что ему и удалось), а для Елены Александровны с восьмилетним сыном и шестидесятидвухлетней матерью это была верная смерть.
Впрочем, бабушка чуть снова не стала “княгиней Трубецкой” поневоле – ей, как жене немца, в 1941 году тоже было предписано покинуть Воркуту и отправиться на лесоповалы вместе с маленьким сыном.
Отец рассказывал, что они уже собирали вещи, и он сжег свой игрушечный самолетик, потому что он не влезал в чемодан. Можно себе представить страшную психологическую атмосферу по той мелкой детали, что восьмилетний ребенок игрушку именно сжег. Подчеркиваю – своими руками. Казалось бы – мог и отдать друзьям, и оставить в квартире с надеждой на возвращение…
Отец больше чем через полвека вспоминал, что самолетик был картонным, покрашенным серебристой краской, с большими красными звездами.
Но семью спасли те же церковные метрики, с которыми бабушка, опять же, пошла к начальнику местного НКВД. Тот “православную” Колобашкину оставил на Воркуте, и даже работу в “адмчасти” она в итоге не потеряла. После войны еще и “выслужилась” до заведующей машбюро…
Насчет православия я не зря взял в кавычки – бабушка абсолютно не веровала и ни разу на моей памяти не ходила в церковь. Да и прабабушка, как ни странно, тоже, хотя и была дочерью архимандрита Василия Руднева.
Даже учитывая подчиненное положение церкви в Российской империи, диву даешься, насколько все-таки быстро растоптала советская власть русское православие…
Впрочем, бабушку можно понять – у нее первый муж принадлежал к лютеранской религии, второй – к иудейской, и при этом оба были абсолютными атеистами. Не одно православие растоптала советская власть.
VIII
Воркута… Я в своей “Автобиографии счастливого человека” два года назад написал, что там “жили тяжело и голодно, но все же массами не умирали – это не Колыма”.
В общем, так оно и было, но за одним исключением – страшной зимой 1941–42 годов умирали массами. За городом было вырыто несколько рвов, и туда свозили на санях штабеля трупов.
Отец мне рассказывал, что он как-то встретил такие сани, а возчику стало плохо от голода, и он попросил девятилетнего мальчишку помочь довести лошадь до рвов. Отец помог. Все трупы, естественно, были раздеты, но никаких бирок на ногах не было – сваливали в братскую могилу, и все. Действительно, никто не собирался их выкапывать и идентифицировать – а зачем еще были нужны эти бирки?..
Отец говорил, что возчик его попросил помочь и сгрузить эти трупы, но он настолько устал по дороге в гору, что отказался. Никакого страха в отношении трупов у девятилетнего ребенка уже не было, и просьба возчика о помощи была вполне в порядке вещей.
Мы сейчас можем сколько угодно ахать и охать по поводу вредного воздействия на детскую психику горы голых мороженых тел, но это были воркутинские будни. Трупы возили, ничем их не укрыв сверху.
И не только трупы и не только в 1942 году. В течение всех сороковых годов посреди города зэков и били прикладами, и стреляли – как в воздух, так и на “поражение”. Периодически проходили повальные обыски, в том числе и у ссыльных. По местному радио (и через громкоговорители) постоянно сообщали, кому сколько суток карцера дали и за какую провинность (вплоть до того, что ссыльная гражданка такая-то прятала под кроватью з/к такого-то). До войны часто бывали сообщения и о расстрелах, но потом их стало меньше – “рабсилу” стали экономить…
А голод в 1942 году был незабываемым. Это был единственный год, когда и отец, и бабушка от голода плакали – так это было мучительно. Для поддержания жизни пайки хватало, но субъективно эти скупые граммы пресного и склизкого хлеба (читали про блокаду Ленинграда?) ощущались лишь как “растравливающий” фактор.
Столь жестоко страдали от голода женщина-машинистка (с малоподвижной работой) и маленький ребенок, а каково было зэкам вкалывать в забое на гораздо меньшей пайке? Вот и гибли тысячами.
Летом на Воркуте голод был не настолько страшен, так как можно было ходить в тундру ставить силки на куропаток, чем большинство “бесконвойных” и промышляло. Да и в последующие годы продуктов не хватало, так что отец с детства постоянно охотился. И яйца собирал.
А весной и осенью происходили миграции куропаток, и ночами половина Воркуты выходила под высоковольтную линию – в темноте птицы в большом количестве разбивались о провода. Отец рассказывал про это зрелище – ночь, массы летящих куропаток, с лагерных вышек светят прожектора, под опорами электропередач – толпы голодных людей, под их ногами крутятся не менее голодные песцы, хватают куропаток, люди их отбирают…
Стало легче в 1943 году, когда на Урале кое-как заработала эвакуированная промышленность и ей понадобился уголь, а Печорский угольный бассейн после потери Донбасса остался единственным в стране. Вот тут и снабжение существенно улучшилось, и появилась американская “ленд-лизовская” тушенка.
Думаю,
почти каждый слышал слово “ленд-лиз” и, в общем, представляет себе его
значение. И все же поясню: так назывались поставки в СССР из Англии и Америки
военной техники, сырья и продуктов. Те самые героические караваны – “PQ-
Отмечу, что это поставлялось в кредит, и отсюда даже произошел термин игры в преферанс – “американская помощь”, то есть помощь, за которую вскоре придется платить. Впрочем, потом Сталин за это расплачиваться отказался, но Хрущеву все-таки пришлось. Кажется, задолженность по “ленд-лизу” была полностью погашена только при Брежневе. А может быть, и до сих пор не погашена…
С фронта на Воркуту иногда привозили бушлаты для зэков. Пробитые пулями, залитые кровью… “Гувернер” отца, писатель, герой войны в Испании, “бесконвойный” заключенный Алексей Владимирович Эйснер, получив такой бушлат с бурым пятном крови на спине, рассказывал ребенку, куда попала пуля, как вытекает кровь при том или ином попадании, и все это было тоже в порядке вещей.
Эйснер, кстати, был великолепным “гувернером”, да и школа, где учился отец, была неплохой – в ней преподавали ссыльные и зэки, то есть цвет российской интеллигенции. Даже директором была суперкультурная еврейская дама с “вечной ссылкой” – парадокс сталинской системы, которая загнала в лагеря умнейших людей. И несмотря на обилие детей НКВД-шников, атмосфера в школе была такой, что за десять лет отец запомнил только одну (!) драку двух старшеклассников, причем не просто так, а из-за девушки…
В конечном итоге это принесло свои плоды в плане образования отца. Но в войну из-за постоянной необходимости, а потом и привычки охотиться далеко в тундре (бывало, уходил на несколько дней) он школу забросил и учился не то чтобы плохо, а очень плохо.
Его “поднял на ноги” только Моисей Наумович Авербах, второй муж бабушки, в будущем ставший моим “настоящим” дедом.
Время делало незаурядным любого человека, но Моисей Наумович выделялся даже на этом фоне.
IX
Моисей Наумович родился 30 декабря 1906 года в Москве. Он был сыном преуспевающего еврейского коммерсанта, купца первой гильдии – как мы уже говорили, “нетитулованным” евреям до революции не разрешалось жить вне “черты расселения”.
Его отец, Наум Израилевич Авербах, умер 8 марта 1916 года, 44 лет от роду – дедушка Моисей Наумович был сверхскрупулезным человеком и даты помнил хорошо. Мать, Хана-Дина Израилевна (по паспорту Анна Давидовна), урожденная Блюмберг, дожила до 1968 года. На ее могиле, кстати, так и написано – и Хана-Дина Израилевна, и Анна Давидовна. Она была дочерью цадека (еврейского законоучителя) из Ковно, то есть Каунаса.
У нее было множество братьев и сестер (около 13), но большинство осталось в Литве, а когда “наши” в 1940 году захватили Прибалтику, никто друг друга найти не успел. Известна судьба только двух братьев Анны Давидовны, оказавшихся в России: Абрам был расстрелян в 1937 году, а Борису “повезло” – он умер своей смертью в шестидесятых годах.
А у деда были две родные сестры: Цецилия Наумовна (она плохо видела и в 1972 году из-за этого попала под машину) и Евгения Наумовна (она пережила деда на несколько лет).
Собственно, я мог бы не рассказывать всего этого: вроде бы это мои родственники только косвенно…
Но дочь и внучка Евгении Наумовны после ее смерти уехали в неизвестном зарубежном направлении, местонахождение потомков Моисея Наумовича от первой жены тоже неизвестно, и в итоге получился парадокс: из огромной семьи Авербахов именно я остался единственным человеком, ухаживающим за большой семейной могилой на Востряковском кладбище. А это кладбище весьма специфическое в плане и антисемитского вандализма, и постоянного воровства.
Но дело, конечно, не в кладбище. Я был у Моисея Наумовича любимым внуком (своего родного внука, моложе меня лет на десять, он видел один раз в жизни и почему-то не проявлял желания продолжать общение). Дед, оказав колоссальное духовное и психологическое влияние и на бабушку Елену Александровну, и на моего отца, успел очень многое в этом плане сделать и для меня.
“По всему поэтому” я ощущаю себя связанным с семьей Авербахов не слабее, чем кровно. Моисей Наумович – мой дед, и иначе я его никогда не воспринимал, хотя мне в детстве, помню, не раз объясняли разницу между “дедушкой Вольфом” и “дядей Моней”. Почему-то я его звал именно “дядей”, а не “дедом”, но это закладывалось в столь младенческом возрасте, что причина не вспоминается.
Моисей Наумович закончил некую Коммерческую академию, до революции весьма элитную по купеческим меркам. Прекрасное образование дед получил и дальше, закончив суперпрестижный по тем временам “Институт народного хозяйства имени Плеханова”. По профессии он стал горным инженером и в 1933-34 годах строил Московский метрополитен.
В это время выпускники студенческой группы, в которой учился Моисей Наумович, решили создать некую “общественную кассу” для взаимопомощи нуждающимся однокашникам. Вскоре какой-то “доброжелатель” стукнул в НКВД, что деньги собираются на нужды троцкистского движения.
X
Первый срок деда, несмотря на “литеру КРТД” (“контрреволюционная троцкистская деятельность”, гораздо хуже, чем просто КРД), был вовсе и не срок – три года ссылки в Тулу. Чем занимался дед в Туле – не знаю. В те времена любой инженер имел весьма широкую специализацию.
Женился он еще в Москве, а в “тульские” времена у него родился сын Юрий. Пообщаться с сыном Моисей Наумович практически не успел – закончилась ссылка, и он вернулся в Москву, где его немедленно посадили. Для бывших ссыльных это происходило автоматически – на дворе был 1937 год.
Моисей Наумович просидел под следствием больше двух лет, его били, сломали палец, который сросся криво (шину непрофессионально наложили в камере). Когда мне в детстве дед это рассказал, помню, стало очень страшно, и этот слегка искривленный указательный палец у меня до сих пор перед глазами.
Деду дали восемь лет, и он, побывавши в нескольких лесоповальных лагерях Коми АССР, в 1943 году попал на Воркуту, что его спасло. Стране был отчаянно нужен уголь, и горного инженера не могли не использовать по назначению.
Дед стал начальником вентиляции 40-й шахты и на этом посту проработал аж до 1961 года. Звучит гладко – “проработал”, но на самом деле Моисея Наумовича, когда у него закончился срок, “судили” еще два раза. Но и под новым следствием, и получив очередные сроки, а потом “вечную ссылку”, он оставался “бесконвойным” начальником вентиляции шахты.
Справедливости ради отметим, что “бесконвойных” заключенных на Воркуте было множество – весь город был одной огромной зоной, вокруг – “зеленый прокурор”, то есть бескрайняя тундра, и бежать все равно было некуда. Даже для многих зэков-шахтеров передвижение по городу было относительно свободным, а для специалистов и подавно.
От начальника вентиляции зависели сотни жизней – и забойщиков, и обслуживающего персонала, и “вооруженной охраны” – от НКВД-шников иногда тоже требовалось спускаться в шахту. Примечательно, что дед остался начальником вентиляции и после реабилитации, а в 1961-м, после выхода деда на пенсию, его преемник оказался настолько некомпетентен, что в шахте взорвался метан, и погибло несколько десятков человек.
В сталинское время гибель людей для НКВД-шного начальства сама по себе значила немного, но ЧП на угольной шахте означало срыв плана и возможное разжалование, так что, видимо, дополнительные политические “лагерные” дела в отношении Моисея Наумовича преследовали единственную цель – крепче привязать незаменимого специалиста. И, конечно, периодически показывать ему, кто в доме хозяин, чтобы не зазнавался…
Незаменимые люди, как мы видим, были и тогда, вопреки знаменитым словам товарища Сталина.
Свою незаменимость дед не стеснялся использовать, но очень специфически – спасал людей. В буквальном смысле. Это были и евреи, и просто интеллигентные люди, для которых работа в забое означал либо верную смерть, либо инвалидность.
Скольких всего он спас – не знаю. Лично помню трех – четырех человек, а понаслышке – еще нескольких. Например, профессора Иликона Георгиевича Лейкина (в будущем известного “неофициального” аналитика советского строя) дед поставил “табакотрусом” – следить, чтобы в забой не проносили табак. Это входило в компетенцию начальника вентиляции – а ну как кто-нибудь в шахте закурит и все взорвется?
Подобных спасительных (по-лагерному – “придурочных”) должностей было в шахте множество, только на них назначал не “вор в законе” (как во многих других лагерях), а инженер Авербах. И у “воров” не возникало желания “замочить” инженера и поставить распоряжаться своего человека: угольная шахта – не лесоповал, здесь без профессионала не обойтись...
XI
После войны Моисей Наумович познакомился с Еленой Александровной Кавельмахер, моей бабушкой. Вольфганг Альфредович был неизвестно где, к тому же, думаю, даже если бы он был рядом, все было бы так же.
Разве можно было сравнить мягкого, “разгильдяистого” Вольфганга Альфредовича с интеллектуальным и несгибаемым Моисеем Наумовичем? Естественно, что бабушка последним безумно увлеклась и даже на моей памяти смотрела на него, как на икону.
Весьма, как говорится, “положительный” Моисей Наумович стал крайне серьезно относиться к своим обязанностям главы семьи.
Мой отец даже на фоне слабой воркутинской школы был плохим учеником, к тому же ему было тринадцать лет – так называемый “переходный возраст”. Дед, несмотря на естественное сопротивление ребенка (кто же любит въехавшего в квартиру отчима и не ревнует к нему мать?) немедленно взялся за его “дисциплинирование”. В итоге отец получил самое блестящее образование, которое только можно было себе представить в то время.
И бабушка Елена Александровна, пообщавшись с воркутинским “коллективом” и с Моисеем Наумовичем, стала живо интересоваться искусством и литературой. И, наконец, стала антисталинисткой. До этого она, хотя интуитивно Сталина и недолюбливала, но в репрессиях ни в коем случае не винила, просто, как и миллионы других, считала, что только с ней и еще с несколькими произошла роковая ошибка…
Моисей Наумович, надо отдать ему должное, подобной глупостью “переболел” еще во время тульской ссылки и все прекрасно понимал. Более того, он был не только убежденным антисталинистом, но и антиленинцем. Впрочем, не антимарксистом.
Эта позиция была наиболее распространенной среди лагерников, которые или считали Ленина извратившим учение Маркса, или Сталина – извратившим учение Ленина. Даже, например, серьезнейшие послевоенные политологические исследования профессора Лейкина были написаны с марксистских позиций. Редко кто шел дальше и “замахивался” на исторический материализм даже в послелагерное время, а уж в зоне – и подавно.
Конечно, тем для идеологических споров у лагерников было много, но сходились они в одном – в ненависти к Сталину. Возможно, встречались кристально чистые коммунистические души, ухитрившиеся, “двадцать лет, как день, разменяв”, пронести через лагеря верность любимому вождю, но я о таких не слышал.
А вот “верность партии, несмотря на злоупотребления культа личности”, в хрущевское время активно культивировалась, и на эту удочку, действительно, попались многие бывшие лагерники. Некоторые после реабилитации даже “сподобились” восстановиться в КПСС…
XII
Впрочем, мой отец Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина не любил еще в школе. Вольфганг Вольфгангович и в комсомоле не был – детей ссыльных там не особенно ждали.
В 1950 году он закончил школу на Воркуте. Институтов в Коми АССР не было, и встал вопрос: что делать дальше?
Оставаться на Воркуте означало ждать посадки: все “уголовные дела” его родителей были у местного НКВД, и оно бы не преминуло привязать к себе лишнюю бесплатную трудовую единицу.
Надо было поступать в высшее учебное заведение, и все решили, что это должна быть Москва. Главное было – выехать с Воркуты, а там уже неважно, куда, да и в большом городе было проще затеряться…
Как отец получил паспорт и вырвался из Коми АССР – об этом можно было бы написать детективный роман. Сталин-то был еще жив.
Были “подняты” все связи и Моисея Наумовича, и бабушки, и в итоге Вольфганг Вольфгангович Кавельмахер собирался в Москву с чистой характеристикой и чистым паспортом, то есть нигде не было указано, что отец и мать – ссыльные.
Это был шанс, но оставался сам факт жизни на Воркуте. Все знали, что это такое. А кроме вступительных экзаменов, во всех институтах тогда было “собеседование” – фильтр для отсеивания неблагонадежных.
И вот тут вспомнили, что Елена Александровна работает не где-нибудь, а в лагерной адмчасти, то есть в системе НКВД! И она получила для Вольфа именно такую справку, в которой было сказано, что его мать работает в этой системе.
Откровенная казуистика, все заключенные тоже “работали” в системе НКВД, но эта справка спасла отца при поступлении в Строительный институт. На собеседовании он ее предъявил, и вопросов больше не было.
А через год отец перевелся в Архитектурный.
Как было трудно отцу в Москве на первых порах! Жил он сначала у гимназической подруги бабушки, причем семейная легенда гласила, что он, приехав, два часа стоял под дверью, ибо стеснялся позвонить.
Да и каково было юноше, всю жизнь прожившему среди северных лагерных зон, оказаться в огромном городе со столичными правилами и нравами? Откровенно говоря, от комплексов на эту тему он избавился только годам к пятидесяти, к тому же многие из них он успел передать и сыну.
Комплексы… Я, человек другого поколения, инстинктивно жду, что у меня постовой милиционер на улице проверит документы (именно на улице, внутри автомобиля комплекс исчезает). Даже в магазин не выхожу без паспорта. Мне до сих пор все время подсознательно кажется, что я плохо одет, даже если я в костюме и галстуке. Люблю собак всех пород, кроме одной – немецкой овчарки. Резко отрицательные эмоции у меня вызывает... черный хлеб, особенно в виде буханок.
“Спасибо” Воркуте, эти комплексы мне взять было больше неоткуда.
Впрочем, отец, наоборот, ест только черный хлеб, потому что привык к нему с детства. А вот ни бабушка, ни дедушка черный хлеб не ели – как выражалась Елена Александровна, “наелись”. Исследовать бы эти парадоксы, жаль, что я не психолог…
На старшем курсе института отец стал снимать комнату, но это было уже после смерти Сталина 5 марта 1953 года и реабилитации родителей в 1956 году.
XIII
Никиту Сергеевича Хрущева до сих пор многие вспоминают со снисходительной улыбкой – “кукурузник”, стучал ботинком в ООН, грозился показать американцам кузькину мать (переводчики это в растерянности интерпретировали как “мать Кузьмы”)…
Да, конечно, и не только ботинком стучал, еще и на художников в Манеже орал, и водородной бомбой Западу грозил, и на Кубу ракеты привез. Но лично для меня он навсегда останется человеком, который, как выражалась бабушка Елена Александровна, “спас людей”.
В 1954 году начался поток амнистий, к 1956-му превратившийся в массовую реабилитацию миллионов невинных жертв сталинского режима. Реабилитация, в отличие от амнистии, была не только снятием судимости и восстановлением гражданских прав. Она означала выплату двух месячных окладов по старому месту работы (это были хотя и небольшие, но все же деньги), а главное – зачет лагерных лет в трудовой стаж и право на жилплощадь в том городе, где человек жил до ареста.
Моисей Наумович и Елена Александровна после реабилитации поступили грамотно – доработали на Воркуте до пенсии, за это время выхлопотали себе две “коммунальные” комнаты в Москве, потом обменяли их на маленькую, но двухкомнатную квартиру на площади Гагарина, тогда еще Калужской заставе. Параллельно и прабабушка Александра Васильевна получила комнату в “коммуналке”. Медленно и со скрипом, но государство свои обязанности выполняло.
В Москву Моисей Наумович и Елена Александровна в итоге переехали только в 1961 году, но до этого, еще на Воркуте, у них появился полный трудовой стаж и, соответственно, огромные северные надбавки.
Они высылали отцу достаточно приличные суммы, на которые он покупал книги, а стипендию платил за снимаемую комнату. Хозяйка квартиры ему даже разрешала, как она выражалась, “водить девушек, только не разнообразных”.
Институт отец закончил со специальностью реставратора, хотел остаться “свободным художником”, но жить-то было надо, и он устроился белокаменщиком – вырезать каменные украшения для церквей.
Параллельно он то по просьбам знакомых, то в порядке “активного отдыха” ездил с молодежными группами экскурсоводом, и во время одной из экскурсий в Новгород в 1956 году встретил очаровательную аспирантку химии, Инну Михайловну Заграевскую.
Отец был худым, бедно одетым, имел непростой характер со множеством комплексов, но зато был суперинтеллектуальным, самостоятельным, высоким и сильным. И главное – Вольфганг Вольфгангович был яркой и неординарной личностью, чего, в общем, не хватало не менее интеллектуальному первому мужу Инны Михайловны, у которого она в итоге и была “уведена” в 1959 году.
Не о “воркутинском” муже для дочери мечтала Лидия Викторовна и была против ее развода с Юрием Иосифовичем, но Инна Михайловна все же настояла на своем.
Не сразу, но все-таки сложилась эта пара, соединившая огромное количество самых различных черт – и своих, и семейных. Заграевские, Петровские, Кавельмахеры, Колобашкины…
Все материалы, размещенные на сайте, охраняются авторским правом.
Любое воспроизведение без ссылки на автора и сайт запрещено.
© С.В.Заграевский
ГЛАВА 6: ЛЕНИН, ПАРТИЯ, КОМСОМОЛ