СЕРГЕЙ ЗАГРАЕВСКИЙ
МОЙ ХХ ВЕК
ГЛАВА 6: ЛЕНИН, ПАРТИЯ, КОМСОМОЛ
ГЛАВА 8
ЭЙФОРИЯ СМЕНЫ ЭПОХ
Полковник Васин приехал на фронт
Со своей молодой женой.
Полковник Васин созвал свой полк
И сказал им – пойдем домой,
Мы ведем войну уже семьдесят лет,
Нас учили, что жизнь – это бой.
Но, по новым данным разведки,
Мы воевали сами с собой.
Я видел генералов,
Они пьют и едят нашу смерть.
Их дети сходят с ума оттого,
Что им нечего больше хотеть.
А земля лежит в ржавчине,
Церкви смешали с золой;
И если мы хотим, чтобы было,
куда вернуться,
Время вернуться домой.
А кругом горят факелы –
Идет сбор всех погибших частей;
И люди, стрелявшие в наших отцов,
Строят планы на наших детей.
Нас рожали под звуки маршей,
Нас пугали тюрьмой,
Но хватит ползать на брюхе:
Мы уже возвратились домой.
Этот поезд в огне,
Нам нечего больше ждать.
Этот поезд в огне,
Нам некуда больше бежать.
Эта земля была нашей,
Пока мы не увязли в борьбе.
Она умрет, если будет ничьей,
Пора вернуть эту землю себе.
Борис Гребенщиков
I
“Эпохальное событие” и в жизни кафедры Прикладной математики МАДИ, и лично в моей произошло весной 1989 года. Я даже запомнил, что на дворе звенела капель.
Можете смеяться, но это казалось именно эпохальным событием: на кафедру был от щедрот ректората выделен персональный компьютер!
Конкретно – ухудшенная болгарская копия знаменитого IBM PC-XT. Для тех, кто понимает: процессор типа 8086, с тактовой частотой 8 мегагерц. Был у него даже жесткий диск, “винчестер”, емкостью, как сейчас помню, 10 мегабайт (я сейчас печатаю эти строки на переносном компьютере, у которого вышеперечисленные параметры больше раз этак в тысячу).
Но это была плохая, ненадежная, но настоящая “персоналка”! А тогда они хлынули в страну достаточно широким потоком и предприятия их повсеместно начали у себя ставить.
Мало кто из советских программистов умел на них работать, а в нашем институте почти никто. Знаменитая (потому что первая) книга Фигурнова “Работа на IВМ РС” тоже тогда еще не появилась. И вот мы, то есть я и остальные программисты кафедры – Мишутушкин и Кулябко – вознамерились эту технику освоить и научиться решать на ней наши практические оптимизационные задачи.
Нашлись знакомые на предприятиях, где эта техника уже была, мы у них переписали какое-то минимальное стандартное программное обеспечение, и пошло-поехало.
Кончились моя бурная личная жизнь, эсперанто, японский, погорелый театр и прочее. Мы сидели за этим “Правецем” (так назывался болгарский компьютер) днями и ночами. И если моих коллег ждали дома жены и дети, то меня никто особенно не ждал, и нередко я просто оставался ночевать на кафедре, если не успевал на последний поезд метро.
Охранники, ходившие с “вечерним обходом”, меня уже знали, и даже их большая овчарка при виде меня виляла хвостом, хотя когда я ее увидел в первый раз, мне чуть плохо не стало. Представляете себе, сижу я этак часов в двенадцать ночи на пустой кафедре, в безмолвном институте, абсолютно обалдевший от мерцающего экрана, и вдруг бесшумно открывается дверь и молча входит огромная собака!
Потом, впрочем, я привык и только никогда не снимал ботинки, когда спал на стульях, – по полу иногда пробегали крысы, и в обуви я психологически чувствовал себя увереннее. А в семь утра меня будила уборщица.
Молодость! Даже не помню, что я тогда ел, и мог же по двое суток не мыться, не бриться и спать не раздеваясь, без подушки и одеяла! Попробовал бы сейчас…
Но зато я на кафедре стал весьма уважаемым специалистом. Компьютер стоял в кабинете завкафедрой, так что я еще и был в курсе всего происходящего “в высших сферах”. Суперимпозантный и солидный заведующий, профессор Кодолов (царствие ему небесное) периодически подходил, спрашивал что-нибудь вроде: “Какую задачу, Сергей, решаете?” и, получив абсолютно непонятный ответ типа: “Разрабатываю маску ввода данных в Dbase III Plus”, говорил: “Ну-ну, хорошо” и чинно удалялся.
Постепенно стали пытаться работать за “Правецем” и остальные преподаватели, мы с Мишутушкиным и Кулябко устроили на кафедре нечто вроде курсов повышения квалификации, запугав народ компьютерными вирусами, чтобы без нашего разрешения вовсе никто не смел включить ЭВМ…
Короче, именно тогда, в 1989 году, я перестал ощущать себя мальчишкой и комплексовать перед “взрослыми дядями”.
Специалистов по “персоналкам” было крайне мало, и летом 1989 года я стал подрабатывать программистом у каких-то мелких торговцев вычислительной техникой. Они ездили по общежитиям иностранных студентов и покупали компьютеры, которые последние привозили из-за границы, а моей задачей было каждый компьютер протестировать. Делали мы это вместе с Артьяновой (торговцы были ее знакомыми), и честно заработанные 50 рублей за каждый протестированный компьютер с Ириной по-братски делили.
Кстати, “персоналка” РС-АТ тогда стоила этак тысяч семьдесят рублей, то есть как две новые машины “Жигули” на рынке, а если считать по “госцене”, то как десять…
Были дни, когда компьютеров мы с Ириной тестировали по нескольку штук, но все это продолжалось недолго, ибо начались крупнооптовые поставки, и мелкие торговцы “прогорели”. Но тогда я впервые узнал, что такое не считать в кармане мелочь и иметь возможность поехать на такси, если торопишься.
А тем же летом я, Мишутушкин и Кулябко “выбили” на Первом автокомбинате огромный заказ на разработку на персональных ЭВМ задачи оптимизации автотранспортных перевозок.
Сумма заказа была невообразимой – около тридцати тысяч рублей (напомню, что в это время я на кафедре получал примерно 170 рублей в месяц). Заключили мы этот договор, если не ошибаюсь, через наш институтский “Центр НТТМ” (научно-технического творчества молодежи), а давал он фонд зарплаты не десять процентов, как это было “принято” в советское время, а то ли шестьдесят, то ли семьдесят.
На Первом Автокомбинате были весьма солидные компьютеры – настоящие РС-АТ с 286-м процессором, мы на них осваивали новейшую систему управления базами данных “FOXPRO”, опять пришлось сидеть поздними вечерами, но у нас уже был определенный опыт, с задачей мы худо-бедно справились и сразу после Нового 1990 года деньги получили. “На брата” пришлось чуть ли не по восемь тысяч рублей.
Помню, как вышли мы с Мишутушкиным и Кулябко из “Центра НТТМ” с толстыми пачками денег в сумках, обалдело смотрели друг на друга и не знали, куда их девать. Сразу возникло мерзкое ощущение, что на тебя смотрит весь мир и думает, как деньги отнять.
II
Я точно знал, чего хотел: автомобиль. Сколько я себя помнил, в нашей семье были какие-никакие, но автомобили, и это с детства легло на “подкорку”.
Восемь тысяч рублей на рынке стоила, например, десятилетняя первая модель “Жигулей”. Столько же, если не меньше, по “госцене” стоила новая “пятерка” или “восьмерка”, но купить ее можно было, только записавшись в очередь на много лет. Или купив место в очереди еще за пятнадцать тысяч, а на рынке новая машина стоила те же двадцать – двадцать пять…
Я очень торопился – деньги “жгли руки”. Неудивительно, что я совершил большую глупость – купил на авторынке в Южном порту вторую модель “Жигулей”, ВАЗ-2102, бежевый “универсал”, 1975 года выпуска. Более престижную, чем “копейка” (ВАЗ-2101), но зато пятнадцатилетнюю. Ее к продаже, конечно, подмазали и привели в порядок, но возраст есть возраст, и “сыпаться” эта машина стала немедленно.
Вскоре,
в мае 1990 года, я остался цел и невредим чудом – у моей “двушки”
на скорости
Впрочем, я получил страховку (она даже перекрыла выплаты разбитому “Москвичу”) и машину починил, но все равно “двушка” сыпалась, запчастей по “госцене” не было, на рынках они стоили дорого, больших заработков тоже долго не было, и мне опять пришлось “бомбить”.
“Бомбил” я до весны 1991 года, когда у меня снова появились приличные заработки, и когда в один прекрасный день (именно день, ладно бы еще ночь!) какие-то “клиенты” кавказского вида мне на шею набросили удавку и отобрали кошелек, я решил больше не рисковать и “бомбить” перестал.
Но я до сих пор могу смело идти работать (не дай Бог) и таксистом, и автослесарем – большую часть работ по ремонту “двушки” за отсутствием денег и автосервисов приходилось делать самому. Правда, в электронике современных автомобилей я понимаю мало, но при необходимости освою без проблем – все-таки кандидат технических наук.
Это все звучит бодро, но…
Я мало о чем в жизни жалел, но покупка и почти трехгодичная эксплуатация этой несчастной “двушки” была одним из таких случаев. Практически все свободное время, которое я мог в 1987–89 годах посвящать рисованию, писанию стихов или, как минимум, совершенствованию в профессии программиста, в 1990–91-м стало уходить на обслуживание автомобиля и “бомбежку”. Сколько часов и дней было потеряно – не счесть.
И даже если я какую-нибудь поломку автомобиля ремонтировал не сам, а пробивался на техцентры “Варшавский” или “Кунцевский” (а других в Москве не было), – все равно день был “псу под хвост”.
“Попадание” в эти техцентры было целой наукой. Вообще говоря, их рабочий день начинался в 7.30, а люди, дабы попасть туда в течение дня, становились в очередь где-то в 2–3 часа ночи. К утру у центров образовывалась вереница машин, а у окошка приема заказов – галдящая очередь.
У меня автомобиль был зарегистрирован на бабушку Елену Александровну, у нее была инвалидность, и формально я имел некое право подойти без очереди, а фактически мне за это озверевшие автовладельцы пару раз едва не набили бесстыжую морду, и спасла меня только солидная комплекция. Иногда, впрочем, пробиться удавалось, но это отнюдь не означало, что на сервисе окажутся нужные запчасти, а чтобы они оказались, все равно приходилось давать “на лапу” мастеру.
Постепенно сложился круг знакомых мастеров, и машину мне за “червонец” могли в любое время поставить без очереди. Если запчасти действительно были, то мне их давали по “госцене”, но “сверху” приходилось платить столько, что получалась та же рыночная цена. Природу, как известно, не обманешь.
– А почему было не сходить в магазин запчастей около техцентра и купить там нужную деталь? – могут спросить меня.
Отвечу: в магазинах, как около техцентра, так и вдалеке, не было практически ничего. Там могли лежать какие-нибудь неходовые детали, которые ломаются раз в сто лет, но кому они были нужны?
И сколько ни давалось “на лапу” советским мастерам, какими они были наглыми, как приходилось за ними бегать! До сих пор, когда я вижу, что на автосервисе мастер куда-то важно идет по своим высочайшим делам, а за ним сбоку, по-собачьи заглядывая в глаза, семенит “простой смертный” клиент, мне становится не по себе. И я готов переплатить, но отремонтировать машину на таком сервисе, где будут нормальные взаимоотношения, то есть элементарная любезность.
А еще у меня было два приятеля, оба Сергеи, – Казаков и Пестов. У всех нас были старые машины, и мы друг другу непрерывно помогали – без этого было невозможно. Например, ремонтируешь машину где-нибудь в Кунцеве, отошел поесть (у техцентров жарили шашлыки), – и все, какую-нибудь новую деталь заменили на старую. Так и дежурили мы около машин посменно, друг друга подменяя.
Да и если сам ремонтируешь автомобиль, без напарника тяжело, – что-то где-то подержать, подать ключ “тринадцать на семнадцать”, да и просто вместе подумать, как открутить закисшую гайку…
Никогда не забуду, как мы с Казаковым поздней осенью, поздно вечером, на морозе, меняли у моей машины карданный вал (тот, что находится под полом кузова и передает вращение от мотора на задние колеса). Ну, скажу я вам, полежать несколько часов под машиной на снегу и ледяном ветру – это что-то. Начинали мы часов в семь вечера, когда было еще относительно тепло, а вот к ночи резко похолодало, но бросать работу было обидно…
Это
ремонт. А бензин? За ним стояли многочасовые очереди, и я обычно заправлялся в
3–4 часа ночи, “отбомбившись”. Ночью (как, впрочем, и днем) бензина могло и не
быть вовсе. Но я знал по Москве практически все бензоколонки, что, надо
сказать, было нетрудно – для частных машин их было десятка два. Не заправился у
Речного Вокзала – поехал на “Дмитровку” (Дмитровское шоссе), нету там – поехал
на “Алтушку” (Алтуфьевское шоссе), там часок постоял,
сорок литров залил (больше “в одни руки” обычно не давали), – и катайся. А
старая “двушка” – не новый “Фольксваген”, у нее
расход топлива по городу был литров двенадцать на
Чего мы только не делали! Покупали бензин у водителей автобусов и грузовиков (те, кто ездил на А-76), перекупали талоны, правдами и неправдами заправлялись на “государственных” заправках. Один мой приятель поверх номеров надевал бумажные с “государственными” буквами, ибо частные машины на госзаправках не обслуживали даже по талонам…
А сколько денег “съедал” автомобиль! Практически все мои заработки уходили на него, причем я планировал: вот получу деньги за такой-то заказ – куплю карданный вал, а получу там-то аванс – поменяю генератор… Прямо как в анекдоте, когда человек приходит к соседу и говорит:
– “У тебя не найдется немного хлеба? А то я вчера машину купил”…
А если серьезно, то до любого материального блага надо дозреть, иначе оно начинает над тобой висеть и становится самоцелью.
Не понимаю, почему я так держался за этот автомобиль. Я со своими немалыми габаритами всегда себя вполне комфортно чувствовал в общественном транспорте, а на такси при необходимости у меня денег бы хватило. Возить мешки картошки тоже нужды не было, так что мог бы вполне обойтись и без машины.
Но инерция была настолько сильна, что только летом 1992 года, когда ночью около дома отдыха “Планерное” мою “двушку” попытались угнать, сожгли стартер и ободрали с нее все ценное, я ее поставил “на вечный прикол” и вскоре продал.
Новую машину я завел только больше года спустя, когда стал заниматься “настоящим” бизнесом и машина мне оказалась “положена по штату”. Попросту говоря, нужна для солидности и для не очень дальних командировок. Но ситуация была уже совсем другой, и до этого мы еще дойдем.
III
Вкус денег оказался не то что сладок, но и не отвратителен. Все-таки, когда не роешься по карманам в поисках затерявшегося гривенника, определенное количество жизненных проблем отпадает. Во всяком случае, в 1990 году я это ощутил.
Мы, то есть те же Мишутушкин, Кулябко, Артьянова, Ефремов и я начали мотаться по автокомбинатам в поиске заказов на программное обеспечение. В Мострансэкспедиции надобность в оптимизации перевозок отпала (предприятия сообразили, что выгоднее заказывать перевозки самостоятельно), но где-то (на 1-м и 24-м автокомбинатах) в 1990 году удавалось что-то по мелочам зарабатывать.
В итоге мы решили создать свою фирму, дабы все заказы пропускать через нее и не платить всяческим центрам “научно-технического творчества молодежи” или “межотраслевых научно-технических программ” (последнее сокращенно звучит как “МЕНАТЕП”, и известный банк вырос как раз из такого “центра”).
Какая была у этих “центров” система налогообложения – не знаю, думаю, что никакой, как и у большинства тогдашних “новообразованных” предприятий. Был, по-моему, налог на прибыль, а его обойти, завысив себестоимость, не умели только круглые идиоты.
А тут как раз вышел закон “О малых предприятиях”. Советская система пыталась модернизироваться и дать людям возможность развивать частный малый бизнес, оставив крупную промышленность в руках у государства. В итоге, естественно, средства из последней стали уходить через лазейки в виде этого самого “малого бизнеса”.
Вот и мы осенью 1990 года решили создать “малое предприятие”. Учредителей было пятеро – те же Ефремов, Артьянова, Мишутушкин, Кулябко и я. Я стал директором, Артьянова – заместителем.
Как мы с Артьяновой регистрировали нашу “Научно-производственную фирму “Нодэкс” – смех! Надо было обойти множество районных инстанций (фирм, специализирующихся на регистрации, в 1990 году еще не было), эти инстанции еще не привыкли к свободе регистрации предприятий, всюду с нами разговаривали самые высокие начальники, задавали дикие вопросы вроде: “А сколько рабочих мест ваша фирма принесет району?”, мы извивались, как ужи, и в итоге фирму зарегистрировали.
Самое смешное, что ни в 1990, ни в 1991 году фирма “Нодэкс” не сделала ничего полезного в плане зарабатывания денег. Более того – от коллектива кафедры я откололся и “пристал” к Вычислительному центру Главмосавтотранса, который к тому времени стал просто Мосавтотрансом.
IV
А началось с того, что в один прекрасный день весной 1991 года меня пригласили на ВЦ Мосавтотранса “поделиться опытом” работы на образцово-показательном Первом Автокомбинате. Вследствие огромных масштабов Мосавтотранса его ВЦ уже в семидесятые годы занял немалое трехэтажное здание не где-нибудь, а на Софийской набережной, около Москворецкого моста, прямо напротив угловой башни Кремля. Выделился ВЦ в отдельное юридическое лицо еще при советской власти, а после перестройки и вовсе очутился в “свободном плавании”.
Примечателен ВЦ Мосавтотранса был тем, что почти все руководящие должности (а в восьмидесятые годы и директорскую) в нем занимали евреи. Эта традиция пошла еще с начала семидесятых, когда организатором и начальником Главмосавтотранса был легендарный Иосиф Михайлович Гоберман, постепенно перетащивший к себе дикое количество (сотни!) “братьев по крови”. Устраивал он их, естественно, в наиболее “наукоемкие” места, то есть в НПО (Научно-производственное объединение) Мосавтотранса на Ленинградский проспект и в ВЦ Мосавтотранса на Софийскую набережную.
Гоберман умер в начале восьмидесятых, и самое забавное, что по советской традиции его имя было присвоено крупному автокомбинату, где мне в недалеком будущем пришлось много работать. Над российскими антисемитскими реалиями недалеко от пересечения МКАД и Волоколамского шоссе гордо реяла большая неоновая надпись: “Автокомбинат № 36 имени И.М. Гобермана”.
Впрочем, на ВЦ я застал лишь остатки былой еврейской компании – большинство в конце восьмидесятых уехало из страны.
Организован ВЦ был с размахом, типичным для советской любви к централизации. В семидесятые годы в нем стояли огромные ЭВМ серии ЕС, и туда все автокомбинаты Москвы ежедневно везли кипы путевых листов. Все это колоссальным количеством операторов (больше тысячи) набивалось на перфоленты и перфокарты, вводилось в ЭВМ, обсчитывалось и выдавало, кто из водителей сколько наездил, заработал денег, израсходовал бензина... Выдавались также обобщенные показатели, невообразимые горы бухгалтерской отчетности и прочее подобное, и все эти бумаги потом ехали обратно на автокомбинаты. Называлось это все элегантной аббревиатурой “СИОД” – “система интегрированной обработки данных”.
В восьмидесятые годы, дабы хоть немного сократить огромные расходы по доставке гор путевых листов на Софийскую набережную, на некоторых крупнейших автокомбинатах стали открывать филиалы ВЦ Мосавтотранса для ввода первичной информации, и потом уже везли не кипы бумажек на грузовиках, а относительно компактные перфоленты. Система, впрочем, дешевле от этого не стала – филиалы ВЦ требовали повышенных расходов на содержание, а итоговую документацию все равно приходилось везти с Софийской набережной…
Когда предприятия стали в массовом порядке покупать персональные компьютеры, у автокомбинатов закономерно возник вопрос: зачем вся эта сложная и дорогостоящая система, если можно всю документацию обрабатывать самим?
И в начале девяностых автокомбинаты стали один за другим “откалываться” от ВЦ Мосавтотранса, а последний начал конвульсивно пытаться их удержать.
Замдиректора ВЦ Владимир Маковоз решил по этому поводу проконсультироваться со мной, и я нарисовал радужную картину “привязывания” автокомбинатов: пусть они обрабатывают документацию на месте, на “персоналках”, но ВЦ Мосавтотранса должен заниматься централизованной разработкой для этих “персоналок” программного обеспечения.
Меня немедленно познакомили с директором ВЦ Борзовым, и вскоре мне было предложено создать при ВЦ малое предприятие, занимающееся разработкой этого самого программного обеспечения.
Наработок у меня к тому времени уже было немало, хотя, конечно, после “высшего пилотажа” – оптимизации перевозок – обработка путевых листов, бухгалтерский учет и прочее подобное были задачами несравненно менее интересными и более рутинными. Но в 1990 году параллельно с продолжением оптимизационных работ на Первом Автокомбинате я разрабатывал программу складского учета в тресте “Центроспецстрой”, так что опыт был.
Сейчас может показаться странным: разработка программ бухгалтерского, складского учета на персональных компьютерах… Неужели нельзя было купить стандартную программу, установить ее на компьютер – и все?
Как же! Ничего подобного не было! Из стандартных программ были только сама операционная система MS-DOS и компиляторы для различных языков программирования. Ну, и простенькие игры – “Тетрис” и “Диггер”… Стандартные русифицированные учетные программы солидных фирм появились только в конце 1992 года и были весьма требовательными к конфигурации компьютеров. Так и выходило, что разработка мною элементарной программы (например, расчета зарплаты) и подстройка ее под конкретного клиента занимали от квартала до полугода, а то и больше.
Например,
что я разрабатывал в тресте “Центроспецстрой” – ни в
сказке сказать, ни пером описать! Там стояли советские персональные ЭВМ “ЕС-
Трест, впрочем, приобрел суперсовременный по тем временам компьютер РС-АТ с процессором 80286 и приличным жестким диском, но он прожил ровно один день. Дело в том, что штепсель принтера не подходил к советским розеткам, и сотрудник ВЦ решил проблему глобально, то есть отрезал его и подсоединил обычный, ”наш”. При этом он перепутал “землю” и “фазу”, так что 220 вольт через внутреннее заземление принтера пошло на электронные схемы компьютера, где должно быть вольта полтора.
Все сгорело настолько, что когда я пришел поработать, мне грустно открыли корпус компьютера и показали угольки.
Сотрудник при этом отделался легким испугом – в советское время ничего, кроме 10–20 процентов вычета из зарплаты, за подобные вещи не грозило. К тому же думаю, что приватизация и инфляция потом все “списали”, иначе семьдесят тысяч рублей, стоимость компьютера, вычитали бы всю оставшуюся жизнь.
Так и
пришлось работать на “ЕС-
И
самое смешное, что несколько позже, в 1991 году, мне пришлось решать на
“ЕС-
V
Отмечу, что в это время я почти перестал рисовать и вовсе перестал писать стихи.
И дело не только в том, что для этого почти не оставалось времени, – при желании время всегда можно найти. Я, откровенно говоря, про это забыл.
Эйфория первых лет капитализма началась не во время гайдаровских реформ 1992 года. Она началась вместе с возможностью зарабатывать “настоящие” деньги, а это произошло несколько раньше, года этак с 1989-го. Кооперативы, “малые предприятия”, “совместные предприятия”, первые акционерные общества…
Причем
тяга к зарабатыванию денег оказалась столь сильной,
что “покупать-продавать” бросились все. Типичный звонок какого-нибудь доцента
кафедры Прикладной математики старшему научному сотруднику Заграевскому:
“Сергей, есть партия в 500 видеокамер “Panasonic-
Самое масштабное “дело” тех времен – 1000 джипов “Ниссан-Патрол”. Мне в случае нахождения покупателя полагался один. Уж как хотелось поменять разваливавшуюся “двушку” на “Ниссан-Патрол” – слов нет!
Надо ли говорить, что покупателя я так и не нашел? Да и были ли на самом деле эти “Ниссан-Патроли” – одному Богу известно.
Тем не менее, на “первой волне капитализма” быстро разбогател мой хороший знакомый, бывший замначальника ВЦ Первого Автокомбината. Он взял кредит в банке, закупил за границей партию электроники, честно “прокрутил”, заработал, вернул кредит, взял новый... Банки тогда еще “давали” безо всякого залога и под какие-то смешные проценты, рентабельность в торговле была громадной, и серьезные люди, готовые иметь дело с товаром, транспортом, таможней, бандитами и прочими составляющими настоящего “бизнеса по-русски”, имели уникальные шансы для суперобогащения.
Но я тогда был к этому не готов. Более того, на встрече с институтскими друзьями в 1991 году выяснилось, что я единственный из группы, кто продолжал работать по “программистской” специальности, при этом прилично зарабатывал и был вполне доволен своей работой.
Когда в 1993–98 годах я зарабатывал куда более прилично и занимался куда более серьезными делами, я все равно всегда помнил, что все это временно, и моя конечная цель – что-то заработать, бросить бизнес и заняться исключительно искусством.
А в 1990–91 годах – забыл, увлекся. Понравились толстые пачки денег.
Но опять же скажу, что нет худа без добра. Когда относишься к работе как не к самой приятной обязанности, то что-то не доделываешь, что-то не доводишь “до ума”, короче, действуешь “по минимуму”. А результат тоже получается обычно минимальный.
Конечно, отсутствие любви к делу, которое делаешь, можно заменить железной дисциплиной, но у двадцатишестилетнего молодого человека ее все-таки было маловато. Значит, дело (в данном случае, к сожалению, зарабатывание денег) надо было хоть немного, но любить.
Спасибо занятиям экстрасенсорикой (нам о них еще говорить и говорить) – они восстановили систему ориентиров. Спасибо и гайдаровской галопирующей инфляции 1992 года – все пачки денег съела, а меня окончательно отрезвила.
В порядке частичного самооправдания отмечу, что вся моя программистская работа на автотранспортных предприятиях, несмотря на полную “коммерциализацию”, протекала в русле “сбора материала для диссертации”. Да и программированием я всерьез увлекся еще в начале 1989 года, то есть безо всяких денег, – это была увлекательнейшая гимнастика для ума.
Между прочим, формально моя трудовая книжка все это время лежала на кафедре, и забрал я ее оттуда нескоро, в 1996 году.
А фактически – параллельно с созданием при ВЦ Мосавтотранса малого предприятия я не забыл о родной кафедре и в 1991 году заключил через нее (при деятельном участии профессора Ефремова) один из договоров, связанный с оптимизацией развозки Мострансагентством кухонных гарнитуров. Надо сказать, что задача была интереснейшей, и я на ней “отдыхал” после рутинного бухгалтерского и складского учета, хотя в финансовом плане это давало только мизерную официальную зарплату. Кажется, 190 рублей в месяц. Еще в 1986 году это казалось огромными деньгами, а вот надо же…
Родная кафедра, соответственно, меня тоже не забыла, присвоила весьма почетный для моего возраста титул старшего научного сотрудника (помню, что мне “грел душу” тот факт, что академик Сахаров в своем институте тоже был старшим научным сотрудником) и включила меня, наконец, в план защиты диссертаций.
VI
Если бы я весной 1991 года имел сегодняшний опыт, я работу созданного “под меня” малого предприятия “Трансинформ” при ВЦ Мосавтотранса строил бы совсем не так и, возможно, имел бы офис напротив Кремля не до конца 1992 года, а куда дольше.
Но чего после драки махать кулаками? В итоге, опять же, все получилось к лучшему…
Но с точки зрения бизнеса ошибок я тогда сделал много.
Во-первых, я поосторожничал и решил сам это малое предприятие не возглавлять. Дело в том, что в советское время существовал запрет на совмещение руководящих должностей, а я был директором фирмы “Нодэкс”.
Впрочем, кажется, этот запрет до сих пор не отменен, но о нем мало кто помнит. А тогда еще не научились различать выполнимые и невыполнимые законы, так что я решил перестраховаться и пригласил на пост директора МП “Трансинформ” своего хорошего знакомого, даже представил его директору ВЦ Борзову.
Знакомый подумал и отказался (побоялся руководить предприятием), а Борзов предложил мне в директора МП бывшего начальника управления АСУ Главмосавтотранса Вадима Леонидовича Андреева, которого незадолго до того отправили в “номенклатурную ссылку” – в замы к Борзову.
Откровенно говоря, я был рад такому предложению, потому что шестидесятилетний Андреев был реальной величиной и его на автокомбинатах хорошо знали. Более того, он был контактным и легким в общении человеком, а огромный опыт номенклатурной работы научил его великолепно вести переговоры и не важничать там, где не надо. Кстати, и в общении со мной он тоже ни разу не “забылся” и не позволил себе начальственных ноток. Приятно отметить, что за два года совместной работы у нас не было ни одного конфликта.
Но был у Андреева один минус – как ни странно для старого номенклатурщика, длинный язык. Например, когда мы в банке получили первые деньги на зарплату, весь ВЦ знал, кому и сколько. Я с Андреевым пытался в этом плане бороться, но не помогало.
В итоге г-н Борзов, получив у нас зарплату один раз, в дальнейшем отказался это делать. Конечно, надо было перейти в общении с ним на “черный нал”, но тогда я еще не догадывался о такой возможности – не было у меня в советское время опыта “цеховика”. А “незаинтересованный” директор ВЦ был первым шагом к провалу фирмы, и даже дружеские отношения с его первым замом, Владимиром Маковозом, не помогли.
Во-вторых, и это главное, я упустил момент. Быстро получив несколько заказов на разных автокомбинатах и взяв на работу пару программистов, я практически прекратил “маркетинг” и сам занялся программированием вместо того, чтобы продолжать мотаться с Андреевым по Москве в поисках новых клиентов.
Андреев тогда еще всех знал, и его все знали, и мы с ним действительно имели потенциальную возможность “охватить” несколько десятков автотранспортных предприятий. Но в конце 1991 года началось повальное акционирование и массовая смена руководства, пришли новые директора, незнакомые с Андреевым, а самое главное – появились конкуренты с куда более мощным стандартным программным обеспечением.
Нашим козырем осталась обработка путевых листов для “сдельных” перевозок, когда велись сложнейшие и уникальные для каждого автокомбината расчеты, исходя из маршрута, километража, вида груза и множества других показателей. Но и это вскоре прекратилось, так как подавляющее большинство автокомбинатов перешло на почасовую систему: дал заказчику автомобиль на столько-то часов – и все.
В итоге у нас осталось всего пять – шесть крупных заказов, к тому же я совершил еще одну ошибку: не зафиксировал цены в “у.е.” На новые заказы я начал это делать, но их было мало. А со старыми заказами мы просто разорились, так как в 1992 году началась гайдаровская галопирующая инфляция.
Был и еще ряд ошибок, связанных с взаимоотношениями с самим ВЦ. Дело в том, что через наше малое предприятие ВЦ стал пропускать немалую часть денег, выделяемых на ремонт многочисленного оборудования, а нашей задачей было с этих денег платить людям зарплату, оставив себе некоторый процент.
В 1991 году эта система работала, а в 1992-м государство ввело бешеные налоги на фонд зарплаты, существующие и поныне. Опытный человек бы безо всяких вопросов отправлял эти деньги на какую-нибудь “левую” обналичивающую контору, получал бы наличные за вычетом небольших комиссионных процентов, расплачивался с людьми “конвертиками”, и все были бы счастливы. А тогда я об этом механизме просто не знал и платил “неоптимизированные” налоги. В итоге фонд зарплаты для работников ВЦ неуклонно снижался и им стало со мной работать неинтересно.
Началась деградация МП “Трансинформ”. Сначала из почетного офиса на втором этаже, недалеко от директорского кабинета, Борзов нас перевел на третий этаж, а потом, зимой 1992–93 годов, и вовсе “прикрыл лавочку”.
Андреев отправился на пенсию, а я “доводил до ума” несколько заказов на автокомбинатах, предусмотрительно переведенных на нашу фирму “Нодэкс” (хоть это я вовремя сообразил).
Чтобы больше не возвращаться к этой теме, расскажу о дальнейшей судьбе ВЦ: в его дальнем крыле арендовали помещения “настоящие” коммерсанты, занимавшиеся поставками микроавтобусов, и уж они-то даром времени не теряли. “Заинтересовали” Борзова, стали понемногу скупать акции и к середине 1993 года стали практически полновластными хозяевами ВЦ, держа Борзова “для антуража”.
А году в 1994-м, как я потом узнал, они добрали акции до контрольного пакета, немедленно выгнали Борзова на пенсию, выбросили все огромные советские ЭВМ и сделали из ВЦ великолепный офисный комплекс. Действительно, более престижное место – напротив Кремля – трудно себе вообразить.
VII
За
это время я успел поучаствовать в защите Белого Дома.
Вообще-то “везет” же стране на мой день рождения – 20 августа! Видимо, в самый разгар отпусков всякие пакости типа путчей или обвалов финансового рынка получаются лучше всего – все, могущие помешать “возмутителям спокойствия”, греются на южном солнце.
Так получилось и в 1991 году. Услышав 19 августа по радио “Постановление Государственного комитета по чрезвычайному положению”, я, как и все, понял, что дело неладно. Помню, в этом глобальном постановлении прозвучала необходимость борьбы с… порнографией, и этот идиотизм почему-то запомнился больше всего.
Позвонил мой приятель Марк Дмитриев и предложил съездить в центр посмотреть, что к чему. На всех углах, естественно, стояли танки, один из них почему-то повернул башню, и его пушка чуть не снесла крышу моей машины.
Зато работал “Макдональдс”, причем не было никакой очереди – видимо, народ решил, что “капиталистические” заведения будут брать штурмом.
Стоп! Отсутствие очереди в “Макдональдс” требует дополнительных комментариев. Первый так называемый “ресторан быстрого обслуживания” открылся на Пушкинской площади в самом начале 1990 года. Для того, чтобы там “быстро обслужиться”, требовалось отстоять в очереди от часа до двух – люди настолько устали от советского убожества, что готовы были ждать сколько угодно, лишь бы “прикоснуться” к капитализму и попробовать “Биг Мак”, стоивший уже тогда немало – как сейчас помню, три с полтиной. Для сравнения: в производственных столовых можно было пообедать за рубль, а то и меньше.
Марк Дмитриев отличался еще более солидной комплекцией, чем я, и мы обычно “внаглую” проходили вдоль очереди, делая вид, что нас ждут где-то впереди. Остановить двух здоровенных мужиков никто не смел.
А тут 19 августа мы подъехали к “Бигмачной” – и ни души! Мы с аппетитом поели, а потом даже подошли к танку и угостили солдатика “Кока-колой”. Потом поехали к радиокомитету (у Марка там была назначена какая-то встреча), но не смогли ни подойти, ни подъехать – ГКЧП, верный заветам Ленина, прежде всего захватил радио, телеграф и газеты. Мы в тот день проезжали и мимо издательства “Правда”, и оно тоже было окружено бронетранспортерами.
Не помню, откуда разнеслась весть, что Белый Дом сопротивляется, но об этом знали все, и мы решили поехать туда. Машину я оставил на Садовом кольце, и мы подошли к огромной толпе, запрудившей всю площадь. Как раз выступал Ельцин… Все это многократно показывалось по телевидению, даже неинтересно рассказывать.
Самым запоминающимся был момент, когда сзади нас, в парке, завелся какой-то мощный мотор, и толпа, наэлектризованная ожиданием танковой атаки, резко повернулась в нашу сторону. Честно говоря, было жутковато, когда одновременно вздрагивают и поворачиваются сотни тысяч людей…
Был и забавный случай, когда ближе к вечеру толпа рассосалась, и я встретил… Володю Соломатина, бывшего секретаря комитета комсомола МАДИ! От него я услышал, что он еще год назад вышел из партии и вообще, оказывается, всегда был убежденным демократом. Если учесть, что никто еще не был уверен в победном конце защиты Белого Дома, все это звучало весьма искренне.
Мы с Марком решили в тот день не ночевать у Белого Дома (вечером были какие-то дела), а назавтра, 20 августа, был мой день рождения. Я уже рассказывал, что вместо празднования все сидели у старой радиолы и слушали по “Би-Би-Си” репортажи с улиц Москвы.
Тогда, кстати, и задавила троих бывших десантников-“афганцев” БМП (боевая машина пехоты). Эту БМП какой-то идиот-командир послал ночью патрулировать Садовое кольцо, которое на въезде в туннель под Новым Арбатом народ уже перегородил троллейбусами. БМП пыталась троллейбус сдвинуть (последний потом долго стоял во дворе Музея Революции, то есть Английского Клуба, а где он сейчас, не знаю), и ей это не удалось. В это время на нее залезли несколько защитников Белого Дома, дабы закрыть смотровые щели и принудить сдаться. Водитель резко дал задний ход, трое парней с БМП свалились и оказались между ней и стенкой туннеля.
На следующий день, 21 августа, мы с Марком с утра опять отправились к Белому Дому. Мы уже точно собрались около него ночевать, но решили сначала пройтись и посмотреть, как там дела.
Народу опять было море, хотя и гораздо меньше, чем в первый день. Но зато баррикады существенно расширились и дошли до Садового кольца, появились бетонные блоки, вокруг стояли троллейбусы со спущенными колесами (как выяснилось накануне ночью, сдвинуть их с места оказалось не под силу даже бронетранспортерам).
Прошел слух, что танковый батальон, накануне перешедший на сторону Ельцина, хочет от Белого Дома уходить. К нам с Марком бросилась какая-то женщина с криком: “Молодые люди, вы должны этому помешать”, мы во главе немалой толпы подбежали к этим танкам, нам какой-то капитан объяснил, что никто никуда не уходит, и мы пошли дальше.
Невдалеке от здания СЭВ (теперь мэрии) стояла та самая “БМП-убийца” со всем экипажем. Оказывается, эту БМП, после того как она раздавила троих парней, все-таки захватили, а экипаж избили так, что лица несчастных солдатиков представляли собой сплошные кровоподтеки.
Они грустно сидели в своем БМП среди толпы (причем почему-то безо всякой охраны), как раз в это время по радио сообщили, что ГКЧП в полном составе сбежал, и помню, мы с Марком этих солдатиков пожалели, дали им закурить и сообщили о бегстве ГКЧП. Те безучастно кивнули. Потом их, кажется, суд оправдал – задавили-то они троих “афганцев” действительно случайно…
А во второй половине дня я поехал в офис на Софийскую набережную. Танк, стоявший неподалеку, уже уехал, и ВЦ Мосавтотранса почти в полном составе слушал радио – как раз возобновил передачи “Маяк”. Больше всех радовался замдиректора Владимир Маковоз – у него сын служил в армии, причем в танковых частях, и он безумно боялся, что сыну прикажут давить народ.
...Светлым летним вечером 21 августа мы с Владимиром шли пешком через Москворецкий мост, где еще насколько часов назад стояли танки, и нам казалось, что началась новая, счастливая жизнь. Да-да, я не шучу – настроение было именно таким.
И даже если этот путч был спектаклем, то все равно последовавшее за ним падение СССР действительно полностью изменило жизнь людей. Ну, хотя бы внешне. В 1988-91 годах, конечно, свобода уже была, но все равно какая-то не такая…
Потом несколько месяцев по всем московским магистралям перекладывали асфальт – танки его здорово разбили, было ощущение, будто едешь по стиральной доске.
VIII
Весной 1993 года я, наконец, защитил диссертацию. Это особая история.
Саму диссертацию я написал без особых проблем, месяца за полтора – два. “Практического материала” по оптимизации перевозок у меня к тому времени скопилось огромное количество, а по числу так называемых “актов о промышленном внедрении научных разработок” я, наверное, мог бы войти в “книгу рекордов Гиннеса”.
Я объехал те автокомбинаты, где что-то когда-то внедрял, и получил с каждого по соответствующей бумажке, что, дескать, такие-то и такие-то программные комплексы успешно работают, причем с многомиллионным годовым экономическим эффектом. При этом я даже поленился придумывать разные формулировки, напечатаны все акты были на одном и том же принтере у меня в офисе, так что выглядело это весьма забавно.
Темой диссертации было “Сменно-суточное планирование перевозок тарно-штучных грузов на персональных ЭВМ”. Вспомнил я и Мострансэкспедицию, и Первый автокомбинат, а задача развозки кухонных гарнитуров Мострансагентством дала мне даже “научную новизну”.
Заключалась “новизна” в том, что фирменный “модельно-эвристический” метод профессора Ефремова все-таки не давал нужной точности, и я, не мудрствуя лукаво, стал “прогонять” расчет плана два раза с разными критериями. Оказалось, что так называемое “качество плана” (минимальным количеством автомобилей перевезти максимум груза) при этом существенно улучшается. А подвести под эту “придумку” солидную научную базу было уже делом техники.
Все вроде бы было нормально, но какой бюрократической системой оказалось “прохождение” диссертации еще до защиты на ученом совете! Если бы я был аспирантом-“очником”, возможно, мне эти хождения по невообразимому количеству инстанций не казались бы в тягость, но для директора фирмы с офисом напротив Кремля это было тяжеловато. Даже не физически, а психологически. А секретаря-то не пошлешь, всюду надо прийти самому, раскланяться, а то и преподнести какой-нибудь мелкий сувенир…
Подозреваю, что эта система существует и по сей день. Впрочем, может быть, и упростилась, хотя бы благодаря тому, что так называемый “автореферат”, то есть краткое изложение диссертации, можно издать за свой счет где угодно. А в 1992 году для того, чтобы институтская типография напечатала эту малюсенькую брошюрку, требовалось собрать множество подписей вплоть до проректора. И так далее.
И с самой защитой получилось на удивление нервно.
Каждому диссертанту положено иметь двух “официальных оппонентов”, которые выбираются среди знакомых в “сторонних организациях” и, как правило, пишут лестные отзывы о ценности диссертации для современной науки. Или подписывают уже написанные бумаги…
А у меня один из оппонентов, старик-профессор Кожин, дал отрицательный отзыв, придравшись к тому, что в диссертации слишком много… математических формул! Как потом выяснилось, он не переносил “школу” моего научного руководителя Ефремова и решил напакостить.
Я никогда не думал, что весьма простые методы Ефремова кому-то могут показаться чересчур “математическими”, но Кожин прямо так и написал в отзыве, что это диссертация на степень кандидата не технических наук, а физико-математических, и ей не место на автотранспортном ученом совете.
Странно, почему мне Ефремов сразу не сказал, что этот оппонент потенциально опасен. Видимо, они нигде не пересекались много лет, и он просто об этом забыл.
Так более того, Кожин, написав отрицательный отзыв, отказался идти на заседание ученого совета! А без этого защита не могла состояться – не прийти мог только оппонент, давший положительный отзыв. И менять оппонента было поздно – автореферат с указанием славной фамилии Кожина был уже напечатан…
Но отказ присутствовать на защите был со стороны Кожина грубейшим нарушением научной этики, и Ефремов стал обзванивать общих знакомых и просить “повлиять” на Кожина. В итоге, видимо, после нескольких звонков последнему стало неловко, и он решил дать на ученом совете “открытый бой” – все-таки просто сорвать защиту означало в недалеком будущем и остаться без диссертантов (а за них еще и что-то платили), и ославить себя в научном мире.
Я за Кожиным прислал машину, только бы он приехал. Он приехал, выступил, получил шквал возражений со стороны “команды” Ефремова и в итоге только сыграл мне на руку. Кожин работал в каком-то НИИ, и получилось, что МАДИ-шного диссертанта обижает чужой человек.
Ученый совет единогласно проголосовал “за”, и диссертация отправилась на утверждение в ВАК – Высшую Аттестационую Комиссию. Но отрицательный отзыв Кожина в деле остался, и мою несчастную диссертацию в ВАКе отправили в какой-то особый экспертный совет, где “мусолили” год.
В итоге в ученом звании кандидата технических наук меня утвердили ровно через год (плюс-минус один день) после защиты, то есть весной 1994 года, когда я уже работал в “мясном” бизнесе и про диссертацию вовсе думать забыл. Я был немало удивлен, когда мне позвонили из ученого совета и пригласили прийти за “корочкой”.
Зато бабушка Лидия Викторовна очень радовалась. Ей оставалось жить совсем немного, и незадолго до смерти сбылась ее заветная мечта – внук стал кандидатом наук.
IX
Дела в МП “Трансинформ” шли своим чередом, и в 1991–92 годах я решил использовать офис на Софийской набережной “по полной программе” и параллельно заняться коммерцией.
У нас с Артьяновой была та самая фирма “Нодэкс”. Она устроила главным бухгалтером свою подругу и пригласила к нам в качестве коммерческого директора мужа этой подруги. Звали его Марат Васильевич, был он участником войны, потом пошел по хозяйственной линии и стал замминистра какого-то машиностроения. В 1986 году он был послан в Чернобыль, руководил там рытьем некоего туннеля, получил огромную дозу облучения, года три пролежал по госпиталям с переливанием крови и пересадками костного мозга, потом, естественно, вышел на пенсию и попал к нам.
И вот началась незабываемая эпопея с “КАМАЗом”. Нет, не со всем заводом, а с конкретным бетоновозом – это такая огромная “груша” на грузовике, которая все время крутится, дабы бетон не успел застыть.
В самом конце 1991 года Марат Васильевич по своим старым связям ухитрился договориться с заводом, и нам этот бетоновоз продали по старой “госцене”, то есть почти за бесценок. Мой приятель Сергей Казаков его из Татарстана благополучно пригнал, мы его припарковали в моем дворе (платных парковок тогда еще в Москве практически не было) и стали думать, что с ним делать. Точнее, кому продать.
Искали мы покупателя месяца три – с января по март 1992 года. Шла гайдаровская инфляция, и нам никак не удавалось назначить оптимальную цену – было невыгодно то нам, то покупателям. Все это время огромный “КАМАЗ” стоял в моем дворе среди “Москвичей” и “Жигулей” – вот было зрелище!
Конечно, имелась теоретическая возможность найти для него платную парковку, но мы решили на это деньги не тратить – их было катастрофически мало. Я, например, так и ездил на своей семнадцатилетней (!) “двушке”, и спасало только то, что Марат Васильевич, пользуясь своими бесконечными знакомствами, находил крупные запчасти (типа карданного вала) по “госцене”.
В итоге “КАМАЗ” бесплатно сторожила… моя бабушка Лидия Викторовна. Смотрела за ним из окна и периодически обходила.
А продать его помогла серьезнейшая неприятность, оказавшаяся счастливой случайностью. В одну “прекрасную” ночь мы с бабушкой не усмотрели, и у “КАМАЗа” стащили аккумуляторы. Мы с Артьяновой и Маратом Васильевичем поохали и стали искать, где их купить – в начале 1992 года в магазинах еще были пустые прилавки.
Марат Васильевич вспомнил, что у него в подмосковном Красногорске знакомый работает директором завода цементовозов (родственных бетоновозам, то есть на базе того же “КАМАЗа”), он туда позвонил, не найдется ли аккумуляторов, а оказалось, что директору как раз нужен бетоновоз для какой-то стройки!
Вскоре приехали мужики с завода, поставили аккумуляторы и “КАМАЗ” забрали. И даже деньги на счет фирмы “Нодэкс” потом благополучно поступили.
Это был мой первый и последний успешный коммерческий опыт того времени. Больше нам ничего крупного не удалось ни купить, ни продать. Мы пробовали заниматься мелкооптовой торговлей, то есть брать на крупных складах одежду и обувь и устраивать на предприятиях “распродажи”, но этот бизнес приносил больше проблем, чем денег.
Короче, когда закрыли МП “Трансинформ” и нас в конце 1992 года с Софийской набережной “попросили”, деньги за КАМАЗ как раз кончились, и наша с Артьяновой фирма тихо прекратила существование.
Марат Васильевич куда-то устроился консультантом, Ирина Артьянова нашла весьма высокооплачиваемую работу в банке, а я наконец-то ощутил суетность бизнеса и возобновил писание картин, попутно дорабатывая пару заказов на автокомбинатах и думая, что делать дальше. Думал я неторопливо, потому что в это время в нашей семье опять началась череда болезней и смертей.
X
Елена Александровна после смерти Моисея Наумовича осталась одна. Мы, то есть я, мать и отец, бывали у нее раз – два в неделю. Она всегда была очень рада моим визитам, к ней можно было всегда приехать и переночевать. Иногда я даже приезжал поздно вечером, поднимал ее с постели, и она все равно была рада.
Бабушке было сильно за восемьдесят. Несмотря на возраст, она была физически удивительно выносливым человеком, лет до восьмидесяти пяти каждое воскресенье плавала в бассейне, совершала дальние прогулки в Нескучном саду, а летом ездила к знакомым в Ленинград. Помню, как-то она уезжала с абрамцевской дачи, опаздывала на электричку, и я ее быстро довез до станции на… раме моего велосипеда.
Она по-прежнему печатала самиздат, только в конце восьмидесятых это уже мало кому было надо. Рой Медведев в перестройку “скурвился”, профессор Лейкин и еще несколько “заказчиков” умерли, и компания Моисея Наумовича после его смерти распалась. Единственная, кто навещал бабушку и рассказывал свежие новости, – это Елена Алексеевна Грин.
К тому же началась “гласность” и стали публиковать все. Но бабушка все равно ухитрялась где-то выискивать что-то самиздатообразное типа: “А это мешок из-под риса, в котором с моста уронили Бориса”… Помните, как году этак в 1989-м будущего первого президента России то ли сбросили в мешке с моста, то ли он сам упал вследствие нетрезвого состояния, а мешок выдумал? И та, и другая версии сейчас выглядят полной ерундой, но тогда все это активно обсуждалось, и по рукам ходили вышеупомянутые стишки.
Да и вообще, стереотипу “старушки” Елена Александровна никак не соответствовала. Когда однажды я застал ее сидящей на лавочке у подъезда, она сразу стала оправдываться, что “присела на секунду, потому что лифт не работает и надо отдохнуть перед подъемом по лестнице”. Этаж был действительно высокий – седьмой, так что душой она не кривила – больше я ее на лавочке со старушками не видел.
Лавочка у подъезда… Пожилые “дамы”, сидящие на ней, интуитивно избирают кого послабее, обычно молодых людей, и нарочито громко шипят им вслед что-нибудь типа: “Каждый раз с новой девчонкой… Ох, нонешние!” На “солидных господ” они смотрят с уважением и перемывают им кости уже вне пределов слышимости.
В доме на Ленинградском шоссе лавочек не было – подъезд был на высоком “подклете”, и их просто негде было ставить. Зато была “комната правления”, и сборища пожилых дам происходили в ней. Но они хотя бы были более-менее изолированы от проходящих в подъезд.
А вот на площади Гагарина “проход сквозь строй” осуществлялся по полной программе. Кого-то, видимо, это настолько раздражало, что однажды ночью обе лавочки были унесены в неизвестном направлении. Не помогло – через несколько дней появились новые, но уже прикрученные к ограде толстой проволокой. Кто из “завсегдатаев лавочек” так оперативно их установил – до сих пор не понимаю.
А бабушка Елена Александровна читала книги. Причем продолжала читать даже после того, как в марте 1990 года с ней случился инсульт и она слегла.
У нее оказалась слегка поражена психика, она почти не могла самостоятельно передвигаться (мы ее немедленно перевезли в наш дом на Ленинградском шоссе, чтобы было проще ухаживать), но происходящее она более-менее осознавала и способность читать книги не потеряла.
XI
Впрочем, в 1987–91 годах запоем читала почти вся страна, хотя на духовном развитии подавляющего большинства это, к сожалению, отразилось мало.
И все же это чтение было настоящим счастьем – не побоюсь столь громкого слова. Дожили! В советское время ведь не печатали даже Джойса и Генриха Белля! На последнего, например, советские идеологи “обиделись”, когда он в 1961 году высказался относительно берлинской стены, и немедленно перестали пропускать в печать…
А тут, кроме дешевых (и в прямом, и в переносном смысле) книжечек вроде “Как стать счастливой в постели”, Россию заполнил огромный поток настоящей литературы. И Замятин, и Платонов, и “Доктор Живаго”, и лагерные мемуары, и “Архипелаг ГУЛаг”, и “Верный Руслан”, и разнообразнейшая иностранная литература.
Но все равно казалось, что перемены происходят медленно и постепенно, и куда они вели, никто, естественно, не знал. Да и основ системы все это пока, казалось, не затрагивало.
В 1987 году я, например, был от кафедры вместе с одним профессором послан то ли на ноябрьскую, то ли на первомайскую “демонстрацию трудящихся”. Помню, сбор был у энного столба на Ленинградском проспекте (напротив МАДИ), а потом мы шли и шли по разгороженным улицам, со всех сторон вливались, как в реку, новые притоки, у Красной Площади поток стал колоссальным, но его организованность от этого ничуть не страдала – все было размечено, вокруг стояло невообразимое количество милиционеров и агентов в штатском.
Прошли мы по площади. Где-то вдали был виден Мавзолей, с него махали руками неразличимые фигурки, все было убого, скучно и утомительно физически. Встаньте-ка в пять часов и пройдитесь по пронзительному утреннему холоду от “Аэропорта” до “Новокузнецкой”! Я-то еще ничего, а пожилой профессор здорово устал. А каково было тем, кто нес флаги и транспаранты? Впрочем, в МАДИ это было уделом студентов, а сотрудники от такой “чести” были освобождены.
Неудивительно, что горбачевская демагогия про “перестройку” и “гласность” воспринималась лишь как очередная кампания, необходимая для сближения с Западом (такие попытки делались и у Хрущева с Эйзенхауэром в конце пятидесятых, и у Брежнева с Никсоном в начале семидесятых). Все знали, что СССР покупает на Западе зерно и много прочего, и поэтому Запад сегодня нужен. А завтра опять опустят “железный занавес” – и все…
Сейчас у нас эпоха гласности,
Товарищ, верь – пройдет она,
И Комитет госбезопасности
Припомнит наши имена!
Этот “народный” стих был тогда весьма популярен. Но книги выходили, и все спешили их покупать. А вдруг исчезнут?
Сколько денег я тогда тратил на покупку литературы! Издавали тогда все это некие кооперативные издательства, дорого, паршиво, в мягком переплете, на каком-то жутком желтом офсете, – ну и что? Все равно это было ощущение, ни с чем не сравнимое, – держать в руках, в форме вполне нормальной книжки, то, что читал когда-то в “слепом” самиздатовском экземпляре.
В качестве исторического анекдота: помню, как стихотворение Мандельштама о Сталине “Мы живем, под собою не чуя страны” опубликовали в многотиражке родного МАДИ, и все запоминали ссылку на эту газету. Почему? Да потому, что неприятностей за это стихотворение уже ни у кого не могло быть, раз оно опубликовано в официальной советской прессе. Вроде как спросят тебя в КГБ, почему ты этот стих упоминал в такой-то компании, а ты им гордо:
– Прочитал в газете “За автомобильно-дорожные кадры” от такого-то числа! А что, у нас запрещено цитировать советскую прессу?..
Основы стали рушиться в 1989–90 годах. После того, как в 1987 году с обычной помпой отпраздновали 70-летие Великой Октябрьской Социалистической Революции (ВОСР, как ее вся страна обозначала в конспектах по марксизму-ленинизму), все стало затихать, ноябрьские парады как-то незаметно отменили, потом в 1989 году Горбачев собрал первый съезд народных депутатов и в избирательных бюллетенях появилось по нескольку кандидатов…
Даже поднятие руки для остановки такси москвичи стали называть “голосованием за Ельцина”.
Но все-таки конец советской власти дал о себе знать извне, из “социалистического лагеря” (слово-то какое!) Объединение Германии, падение режимов в Чехии, Румынии, Польше… Все это произошло в 1989–90 годах. Это уже были реальные факты, обозначившие крах системы.
Но окончательную точку поставил 1991 год.
Я проснулся в шесть часов,
Преисполнен счастья.
Нет резинки от трусов
И советской власти.
Эту “политическую” переделку известной малопристойной частушки напевали в августе 1991 года. То, что советская власть кончилась, все вдруг поняли только тогда, когда ее попытался реставрировать вице-президент СССР Янаев с товарищами. В сущности, знаменитое постановление ГКЧП было составлено всего лишь в обычном “совковом” стиле, а вот надо же – оно прозвучало таким диссонансом с уже далеко ушедшей реальностью, что пол-Москвы кинулось к Белому Дому. Похоже, что Янаев, Пуго и компания настолько не ожидали подобной реакции (их не поддержала даже армия), что сбежали из Кремля на удивление быстро.
Помню, как в начале 1992 года смертельно больная бабушка Елена Александровна, слабо отдававшая себе отчет в происходящем вокруг, вдруг сказала: “Какое счастье, что я дожила до конца советской власти”.
Действительно,
советской диктатуре пришел конец. Началась эра свободы. И пусть она имеет тенденцию
перерасти в анархию, и пусть она очень и очень многих не устраивает, но она
есть. Мы не боимся говорить и спорить, и это главное.
А экономика… Если в советское время полстраны работало на войну и эти предприятия оказались в итоге никому не нужны вместе с миллионами их сотрудников, легкого превращения нашей жизни в нормальную ждать не приходилось и до сих пор не приходится.
И в политическом плане – распад СССР рано или поздно должен был произойти. Еще Российскую империю называли “тюрьмой народов”, и Советский Союз от нее недалеко ушел. Мне лично, например, очень обидно, что в 1991 году Украина отделилась, но ведь и украинцев понять можно…
А потом началась “шоковая терапия” Егора Тимуровича Гайдара. Я уже рассказывал, что ее в полной мере испытал на себе: моя тогдашняя фирма, производящая программные продукты, практически полностью разорилась, и я вместе с ней. Новым бизнесом, связанным с продуктами питания, я занялся только в начале 1993 года.
Так и получилось, что когда 10 июня 1992 года, пролежав два года в постели и несколько дней в реанимации, умерла Елена Александровна, у нас не оказалось денег, чтобы заказать похоронный автобус.
К счастью, еще на ходу были мои семнадцатилетние “Жигули” второй модели – “универсал”. Бабушка была маленького роста, и гроб поместился в машину. А все родные и близкие (их оказалось очень немного) в Митинский крематорий поехали на обычном рейсовом автобусе.
Вообще-то это было ужасно – стояла сильнейшая жара, в морге заморозку, естественно, сделали плохо, но что было делать? Так и вез я бабушку в своей бежевой “двушке”, а отец сидел рядом на полу (сиденья пришлось сложить) и придерживал гроб.
В живых из моих бабушек и дедушек осталась только Лидия Викторовна. Она, кстати, забыв былые разногласия и несмотря на собственный восьмидесятипятилетний возраст, помогала ухаживать за Еленой Александровной…
XII
Для моего отца крах советской власти совпал с началом жизни в “большой науке”.
Трест “Мособлстройреставрация” был не научным, а производственным – упор делался на архитектурные памятники, подлежащие “физическому” восстановлению, а многочисленными интереснейшими руинами и глубокими архивными исследованиями приходилось заниматься между делом.
Но к середине восьмидесятых отец стал кем-то вроде начальника отдела, то есть получил возможность более-менее самостоятельно определять, чем заниматься. Так и получилось, что из реставратора-производственника он стал видным историком древнерусской архитектуры. Плюс золотой возраст для науки – под шестьдесят, плюс наработанные связи, плюс полное отсутствие интереса к сиюминутному заработку…
Вольфганг Вольфгангович изменился буквально на глазах. Закончились периодические лежания на диване – каждая минута оказалась на счету. А уж когда начался “рынок”, трест развалился, архитекторы отправились в “свободный полет” и научная деятельность отца оказалась востребована – где уж тут было лежать на диване? Признание обычно стимулирует гораздо лучше, чем непризнание…
Помню, как мы с отцом в начале девяностых констатировали странную и беспрецедентную ситуацию: мы оба радовались происходившему в стране и хорошо относились к правительству. Никогда я от себя такого не мог ожидать, а от отца и подавно. Жаль, что наше правительство в последние годы дает все больше поводов для обратного…
Что касается матери, то она разделила судьбу андеграунда и на переломе эпох. В конце восьмидесятых – небывалый взлет читательского и зрительского интереса вплоть до создания в 1992 году собственного поэтического театра. В середине девяностых – столь же небывалый спад, когда поэзия стала в России мало кому нужна, как и изобразительное искусство, и кинематография…
Словом, при советской власти поэт Инна Заграевская была изгоем литературы, а после краха СССР вся литература оказалась в роли изгоя.
Эта ситуация неизбежно вытекает из происшедшей переоценки ценностей в массовом сознании людей из духовной сферы в материальную, и когда теперь люди опять вспомнят о подлинном искусстве – неизвестно. Но последнее тем и сильно, что никуда не торопится. Служенье муз, как известно, не терпит суеты.
Инна Заграевская свое слово в литературе сказала, а дальше уже не ее задача. Потомки разберутся.
XIII
Моя “карьера профессионального художника” началась примерно тогда же – в 1992 году, когда я издал свои первые открытки.
В первый раз это получилось случайно – мама собиралась издавать сборник своих пьес и попросила меня нарисовать картинку для обложки.
Пьеса, давшая сборнику заголовок, называлась “Наследник”, была вполне модернистской даже по теперешним меркам и имела следующий сюжет: по литовским городкам бродит странный молодой человек и всем рассказывает, что является наследником тамошних старинных замков. Кто-то ему верит, кто-то смеется, кто-то обижает…
Не буду пересказывать содержание пьес Инны Заграевской, лишь скажу, что нарисовал я акварелью на кусочке чертежного ватмана именно литовский замок. Во всяком случае, замок в моем представлении – я никогда не видел замков ни в Литве, ни где-либо еще, кроме кино.
Исходя из типографских возможностей, мы с матерью решили печатать картинки отдельно, книжки отдельно, а потом собственноручно наклеить картинки на обложку.
Сейчас, когда на каждом шагу предлагается разнообразнейший выбор типографских услуг, это может показаться странным. Но в 1992 году типографий было мало, да еще и в большинстве стояло кошмарное советское оборудование, абсолютно неспособное воспроизвести яркие цвета моих картин. Так и получилось, что печатали мы книжку, если не ошибаюсь, в издательстве “Искусство”, а иллюстрации – в типографии издательства “Молодая гвардия”.
Последние печатались “левым” способом, то есть конкретными сотрудниками типографии, ночью и за “неучтенные” деньги, а потом они передавали мне тираж из-под ворот, тоже ночью. Но зато качество печати и передачи цветов – безо всяких компьютерных версток – они выдавали такое, что эти репродукции прекрасно смотрятся и сейчас, когда возможности полиграфии шагнули далеко вперед. Люди, как говорится, на себя работали.
А когда мы готовили мою иллюстрацию к печати, выяснилось, что она похожа на открытку. Тут меня “осенило”, и я попросил на обратной стороне по-открыточному напечатать имя автора и название картины. Наклеили мы потом не весь тираж, и штук двести открыток в итоге у меня осталось.
Потом я уже сам издал в той же типографии еще несколько видов открыток, рисуя оригиналы акварелью почти в натуральную величину. Я старался, чтобы в итоге это было похоже на репродукцию с масла, но писал акварелью на ватмане, ибо такая картинка целиком помещалась в сканер и не терялась глубина цвета при пересъемке на тогдашние плоховатые слайды.
Так и выработался мой специфический стиль в акварели – “глухое” закрашивание, без просвечивания бумаги, и очень плотное наложение красок.
Но, конечно, морозные ночи, проведенные под воротами типографии на Цветном бульваре – это было что-то! Дело в том, что мы с мастерами договаривались обычно на два – три часа ночи, а мои «Жигули» уже были на вечном приколе, на ночной заказ такси не хватало денег, так что я приезжал на последнем поезде метро и ждал. А если бывали какие-то задержки в технологическом процессе, то ожидание могло продлиться до четырех – пяти утра, и я дремал на бульварных лавочках, потом прыгал, чтобы согреться, а потом опять дремал. А потом, получив (в буквальном смысле из-под ворот, то есть сквозь щель между воротами и асфальтом) коробки с тиражом, я вез их домой на первом поезде метро.
Параллельно я писал и “станковые” работы. Конец 1992 и начало 1993 года оказались на редкость продуктивными в плане картин, написанных маслом на грунтованном картоне. На холсте я экономил – стоил он дорого, а денег было мало. К счастью, я тогда работал на небольших форматах, и мне размера 50х70 сантиметров было вполне достаточно.
Картины я не багетировал, они стояли на шкафу (благо картон занимал мало места), и я их иногда показывал гостям. Потом одну из картин, “Крымский дворик”, все-таки вставил в рамку и повесил на стену. А открытки дарил – и друзьям, и сотрудникам, и даже некоторым партнерам по бизнесу.
Потом наступил 1993 год, когда я начал заниматься “мясным” бизнесом. Неудивительно, что писание картин надолго отступило на второй план.
Впрочем, в этом году я уже точно знал, что мои занятия бизнесом более-менее временны, и рано или поздно я их оставлю и займусь искусством. Мысль эта меня покидала редко, хотя обычно имела вид восклицаний одной из чеховских трех сестер: “В Москву! В Москву!”
Естественно, я не кричал об этом, скрестив руки в трагической позе. Об этом мало кто знал, а те, кто знали, считали это не более чем риторическими заявлениями.
XIV
Осенью 1993 года бабушка Лидия Викторовна слегла с инсультом. Немного нарушилась координация движений, но ум оставался абсолютно ясным. Единственное, что появилось, – это некое апатичное спокойствие, защитная реакция человеческой психики перед лицом близкой смерти. Действительно, что должен чувствовать человек, когда практически все ровесники и близкие умерли, а сам он смертельно болен? А к тому времени из этого поколения нашей семьи остались живы только бабушка и одна из ее сестер, Нина Викторовна.
Инна Михайловна устроила Лидию Викторовну в больницу Литфонда на Каширском шоссе, а так как палата была двухместной, то сама “легла” рядом с ней, чтобы бабушке не было одиноко. Почему-то про больницу говорят именно “лечь”, прямо как про тюрьму – “сесть”. Потрясающий поступок матери, я от нее такого не ожидал…
“Пролежали” они там три месяца.
Отмечу, что в больницу надо было носить невообразимое количество шампанского, коньяка и прочих напитков для врачей и медсестер, и бабушка мне однажды сказала: “Как это все дорого стоит, слава Богу, что ты занимаешься бизнесом”.
Какая широта взглядов! Люди поколения Лидии Викторовны умели воспринимать неизбежное как должное, без этого они бы сошли с ума от ужаса еще в гражданскую войну…
Примечательный факт: доцент и член КПСС Лидия Викторовна в 1964 году, когда я родился, пошла в церковь, купила маленькую иконку и написала на ней: “Храни тебя Бог, мой маленький”.
Это я про все ту же широту взглядов, типичную именно для советско-российских женщин “среднего класса”. И деньги, и Бог, и бизнес, и интриги, и Сталин, и Христос – все перемешалось в голове у этих людей, мечтавших лишь об одном – чтобы их детям жилось лучше, чем им.
Что же, пусть интеллигенция спорит о том, где человек должен оставить свой след – в искусстве, науке или политике, и чем цель жизни отличается от ее смысла. А для Лидии Викторовны и миллионов ей подобных цель жизни – вырастить детей – была интуитивно ясна, и они делали все для ее достижения. К любым условиям они мгновенно приспосабливались и учили этому детей и внуков.
Умерла Лидия Викторовна 1 декабря 1993 года.
После больницы Литфонда мы привезли ее домой, но всего на один день. Ей опять стало плохо, на сей раз с сердцем, “скорая” забрала ее в Боткинскую, на следующий день началась кома, а еще через день она умерла.
Мы с мамой долго сидели около ее постели – санитары из морга пришли только спустя несколько часов, а когда бабушку увозили, мы махали ей рукой, как будто она просто куда-то ненадолго уезжала. Впрочем, кто знает, надолго мы расстались или нет…
На похоронах Лидии Викторовны, несмотря на сильный мороз, народу было очень много. И родственники, и друзья, и знакомые, и соседи. Было много и моих друзей – они знали, как я относился к бабушке.
Через два года, в такой же мороз, умерла последняя из сестер-детдомовок Петровских, Нина Викторовна. При жизни они с Лидией Викторовной были внешне абсолютно непохожи, но на похоронах Бабы Нины мне все время казалось, что в гробу лежит Баба Лида. Смерть выявила какие-то родственные черты в их лицах и сделала неотличимыми…
После смерти Лидии Викторовны наша семья просто перестала существовать – все разъехались по разным концам земного шара. Мать уехала в Германию, и слава Богу – она об этом мечтала всегда. Отец сначала уехал вместе с ней, а теперь ездит туда-сюда – в Германии для работоспособного историка русской архитектуры дел все-таки маловато...
Впрочем, нахождение людей в разных странах в наше время ни в коем случае не препятствует их общению – то я езжу к матери в Германию, то она – в Москву, то встречаемся на “нейтральной территории” – в очаровательной Чехии.
Кто мог бы такое вообразить во времена “железного занавеса”? Помните, как у Вознесенского в стихотворении шестидесятых годов: “Из тюрьм приходят иногда, из заграницы – никогда”… Неужели это действительно навсегда кончилось? Дай Бог.
А то, что наша семья разъехалась, видимо, и должно было произойти – и мать, и отец, и я в итоге оказались вполне самодостаточными людьми. Неудивительно – очень много сил вложило в нас поколение Лидии Викторовны Петровской, Михаила Наумовича Заграевского, Моисея Наумовича Авербаха и Елены Александровны Кавельмахер. И, видимо, каждый из нас подсознательно понимает, что сломаться – значит свести на нет их труд, дело их жизни.
Давайте помнить о них. И пусть им будет хорошо в Царствии Небесном – они это заслужили.
Последние слова для меня наполнены абсолютно конкретным смыслом и ни в коем случае не являются расхожей фразой. Мой путь к пониманию этого был длинным, и пора начать рассказ о нем.
Все материалы, размещенные на сайте, охраняются авторским правом.
Любое воспроизведение без ссылки на автора и сайт запрещено.
© С.В.Заграевский
ГЛАВА 6: ЛЕНИН, ПАРТИЯ, КОМСОМОЛ