Сергей Заграевский. Мой ХХ век (мемуары). Глава 7. "Научная карьера"

Комсомольскую работу немедленно после поступления на кафедру я полностью прекратил. Впрочем, я всегда рассматривал комсомол как “необходимое зло” именно по пути на кафедру, поэтому никогда не жалел об уходе из комитета ВЛКСМ и никаких “идеологических” должностей больше не занимал. Все-таки кафедра есть кафедра, хотя “Прикладная математика” МАДИ была весьма специфической.

Большинство преподавателей составляли так называемые “черные полковники”. Назывались они столь мрачно всего лишь потому, что до отставки преподавали в “артиллерийской” (то есть ракетной) академии имени, кажется, Дзержинского. Один из них, профессор Кодолов, выйдя в отставку, устроился еще в начале семидесятых в МАДИ заведовать свежесозданной кафедрой Прикладной математики (в академии он занимался расчетом траекторий ракет и вероятностей поражения целей) и постепенно перетащил к себе на кафедру не менее пятнадцати друзей-полковников из академии по мере их выхода в отставку. А “черными” полковники назывались по цвету артиллерийских петлиц и погонов.

Забавно, что эти люди, выйдя в отставку и оказавшись в роли “гражданских” преподавателей, считали своим долгом быть не то что любезными и вежливыми, а в гипертрофированной форме. Никогда бы никто не сказал по аккуратным, лощеным господам в возрасте от пятидесяти пяти и старше, что это бывшие “полкаши”. К тому же ни один из них не разу не показался на кафедре в мундире, а когда восьмидесятилетний полковник-доцент Завадский как-то на праздник Победы надел все ордена, его остальные ветераны тихо застыдили, что, дескать, неприлично ходить иконостасом, мы все носим только “планки”…

Тем смешнее было наблюдать фотографии этих аристократообразных господ на стенде “Ветераны войны” – там они были в блестящих мундирах и при всех орденах, коих, действительно, наличествовало невообразимо много. Никаких прибавок к зарплатам и пенсиям за награды не полагалось, но советских полковников это могло не беспокоить – пенсия у них была колоссальной, то ли 250, то ли 300 рублей, причем не исключавшая возможности продолжать “гражданскую” работу и получать любую зарплату. В итоге у полковников-профессоров выходило под тысячу рублей в месяц.

Словом, большая часть коллектива кафедры Прикладной математики была корпоративно спаяна, стара, богата и плевала на всех и на все. В науке они никаких высот не достигли, но лекции читали нормально, никому не завидовали и не мешали молодым заниматься своими делами. Обстановка на кафедре была относительно спокойной, ибо серьезных интриг между полковниками не было (военная дисциплина), а вокруг – тем более.

Ко мне они относились тепло и по-отечески – я свой антисоветский язык старался с ними не распускать, хотя между собой они вели разговоры вполне откровенные. Но что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку, и горе тому теленку, который это не понимает. А понимать было нетрудно, ибо ниже моей должности на кафедре не было никого, за исключением студентов-лаборантов.

Дело в том, что был я инженером не штатным, а так называемого “научно-исследовательского сектора”, то есть получал зарплату не из бюджета института, а с “хоздоговора”.

Означало это, во-первых, что в случае незаключения кафедрой “хоздоговоров” я вроде бы оказывался безработным и подлежал переводу на другую кафедру или даже увольнению. Впрочем, подобных прецедентов в МАДИ не было. А во-вторых, полноценные, штатные сотрудники имели право на подработку и получали полставки по “хоздоговорам”, а поскольку я всю зарплату получал с “хоздоговора”, то права на полставки не имел.

Советская система оплаты труда была жестка и регламентирована до мелочей. Например, пока у меня не родился в ноябре 1986 года сын, я платил анекдотичный налог на бездетность, или, пардон, “на яйца”, как его называли в народе, ибо его плательщиками были исключительно лица мужского пола в возрасте от 18 до 60 лет. Если не ошибаюсь, налог составлял 6% зарплаты. Кто из “бездетных” не хотел его платить, должен был представлять в бухгалтерию справку, что у него не все в порядке с потенцией или плодовитостью. Смех! Минус еще подоходный налог – 13%, минус обязательные профвзносы – 1%, еще минус взносы партийные или комсомольские.

В итоге я получал “грязными” 120 рублей, а “чистыми” (уже после рождения ребенка) – 96. И не было никакой надежды на переход в штат – лабораторий, дававших штатные должности, на кафедре Прикладной математики не было.

И все равно такая работа благодаря свободному графику была куда лучше, чем сидение в почтовом ящике за гораздо большую зарплату. К тому же была вполне реальная, хотя и неблизкая, надежда на преподавательскую работу, но для этого надо было защищать диссертацию – кафедра была все-таки математической, и без диссертации выпускнику технического вуза там ничего не светило.

Впрочем, я был весьма молод – двадцать два года, следующий по возрасту сотрудник кафедры был старше лет на десять, о деньгах я всегда заботился мало, так что не комплексовал и взялся за диссертацию.

Ну, “взялся” – это сильно сказано. Скорее “начал собирать материал”.

Советская система ученых степеней ой как не поощряла выскочек! Нет, ты два года поработай на кафедре, потом поступи в заочную аспирантуру, четыре года посоздавай видимость бурной научной работы, а потом, когда ты аспирантуру закончишь, тебя ученый совет включит в план защиты кандидатских диссертаций и ты ее защитишь с почти стопроцентной гарантией. А если ты попробуешь в этот “план” включиться без аспирантуры, так называемым “соискателем”, то окажешься в нем через те же несколько лет, но уже безо всякой гарантии защиты.

Были, конечно, исключения, но ими становились либо “блатные”, либо крупные номенклатурные начальники типа секретарей райкомов или директоров предприятий, желающие прибавить к своим титулам еще и ученую степень. Чем не покупка кандидатского (а то и докторского) диплома современными “новыми русскими”? И в советское время за “боссов” диссертации писали профессора, а те, в свою очередь, обеспечивали кафедры “хоздоговорами”, льготными путевками, внеочередными автомобилями и прочими дефицитными жизненными благами…

Впрочем, в “очную”, трехгодичную аспирантуру можно было поступить и сразу после института, но это не считалось работой на кафедре, то есть не было никакой гарантии последующего оставления в институте.

Попасть в “почтовый ящик”, только уже кандидатом наук (с надбавкой к зарплате в среднем 50 рублей)? Нет уж, я предпочел потерять два года, если это можно назвать потерей – работа на кафедре дала мне неоценимую жизненную практику.

Думаю, все-таки надо более подробно пояснить, что такое “хоздоговор” – это понятие ушло в прошлое вместе с финансово-хозяйственной системой СССР, а в 1986–1988 годах моя работа была посвящена именно ему. Несмотря на загадочную приставку “хоз-”, это был самый обычный договор на оказание одним предприятием другому неких услуг, точнее – “на создание (передачу) научно-технической продукции”. У меня до сих пор стоит перед глазами этот бланк договора, напечатанный ротапринтом на противной зеленоватой бумаге, и формулировку, видите, тоже запомнил.

Кафедры разрабатывали для предприятий (министерств, “главков” и т.п.) всякие научные продукты, а институт получал с предприятий за это деньги и, насколько я помню, отдавал на кафедры десять процентов в виде фонда зарплаты, из которого исполнителям договора платились те самые полставки. Но не больше десяти процентов, и не больше полставки каждому! Наверно, сейчас подобная система оплаты труда осталась только где-нибудь в Северной Корее, если там вообще не отменили деньги...

Конкретно у нашей кафедры был договор с Главмосавтотрансом. Последнему подчинялись все московские автокомбинаты (за исключением автобусов и прочего общественного транспорта), и на него же направлялось целевое государственное финансирование научно-технических программ в автотранспортной отрасли.

Главмосавтотранс эти деньги распределял по множеству научных учреждений, его начальство решало, кому и сколько дать, а от кафедры Прикладной математики МАДИ “выбивал” эти средства и заключал “хоздоговоры” с Главмосавтотрансом ни кто иной, как мой научный руководитель Ефремов.

Как ни странно, не наблюдалось особой борьбы между преподавателями кафедры за то, чтобы быть исполнителями по этому хоздоговору (разработке систем оптимизации диспетчерского управления автотранспортом). Вся работа распределялась железной рукой профессора Ефремова по тем людям, которые действительно были способны что-либо “исполнять”.

Я у Ефремова сразу оказался кем-то вроде помощника по всем бумажным делам, а их было невообразимое количество. И договор, и календарный план, и техническое задание, и штатное расписание должны были пройти и в институте, и в Главмосавтотрансе не менее десятка согласований в инстанциях типа планово-финансового управления, отделов стандартизации, метрологии и прочего подобного. Слава Богу, хоть в парткоме не надо было согласовывать (шутка).

А обойти эти инстанции, раскланяться, при необходимости что-то исправить и получить визы, – раньше это делал сам Ефремов, а потом стал делать я.

III

Мой научный руководитель, профессор Александр Владимирович Ефремов, был единственным из “черных полковников”, который что-то понимал в практической науке, а именно в оптимизации диспетчерского управления автотранспортными системами. Когда он из ракетчиков переквалифицировался в автотранспортники – не знаю, но он ухитрился в конце семидесятых даже разработать так называемый “модельно-эвристический” метод оптимизации, отличавшийся простотой расчета, достигавшейся за счет точности.

Грузовые перевозки – не полет баллистической ракеты на Нью-Йорк, в них особая точность не нужна, а зато благодаря этому методу появлялась возможность рассчитывать на тогдашних дохленьких ЭВМ, куда и кому посылать грузовики, дабы наименьшим их количеством перевезти максимум груза.

Но математические тонкости в данном случае неважны. Важна уникальная личность Ефремова.

Казалось бы, “большой человек” – профессор, полковник, замзавкафедрой… Но, например, этот “большой человек” на праздники звонил и моей маме (!), и бабушке (!), и поздравлял – он их ни разу в жизни не видел, просто как-то позвонил мне домой, трубку сняла бабушка, он с ней о чем-то побеседовал и после этого считал своим долгом поздравлять ее с праздниками. То же было и с мамой.

А как он вел переговоры с производственниками! Раскланивался, рассыпал лесть и комплименты, демонстрировал полное отсутствие амбиций, а после визита к начальству Главмосавтотранса или автокомбинатов он обязательно проходил еще по нескольким кабинетам и справлялся у клерков, как здоровье, как дела и прочее. Неудивительно, что все от такого профессора “тащились”, и итоге вопросы решались.

При всем при том его в мягкотелости было обвинить трудно – он и завкафедрой Кодолов держали власть абсолютно железной рукой. Был один характерный эпизод, когда доцент Мартынов попытался положить конец их всевластию и убедить ректорат отправить пару особо старых (восьмидесятилетних) доцентов-полковников на пенсию. Кодолов и Ефремов немедленно защитили “своих” – ведь на их место пришли бы молодые, и неизвестно, за кого бы голосовали при следующих выборах завкафедрой.

Более того, “черные полковники” несчастному Мартынову подобного демарша не простили и на ближайшем “конкурсе” буквально вышвырнули его с кафедры. Встал кто-то из них и сказал, что, по его скромному мнению, доцент Мартынов не может больше работать на кафедре (формальный повод не помню). Все полковники, как один, немедленно облили Мартынова грязью и проголосовали “против”, а их среди преподавателей кафедры было подавляющее большинство.

Были ведь такие “конкурсы”, которые каждый преподаватель должен был проходить раз в пять лет! Впрочем, в вузах и сейчас существует это эффективное средство расправы с неугодными…

Тем разительнее была фантастическая и вполне подлинная любезность Ефремова в отношении к людям. Сколько раз он мне весьма откровенно говорил, что “ласковая теля двух маток сосет”, и сам, похоже, в это верил настолько искренне, что поверил и я.

Неудивительно, что в итоге я из кожи вон лез, чтобы помочь Ефремову, которому в силу семидесятилетнего возраста уже было крайне тяжело носить по инстанциям горы бумаг, а также постигать новые языки программирования и новые типы ЭВМ, которые в 1987 году стали появляться на предприятиях Главмосавтотранса. Так и получилось, что, кроме вороха бумажной работы, я оказался ответственным исполнителем одной из двух “тем” по договору с Главмосавтотрансом. И не просто ответственным, а единственным.

С одной стороны, Ефремов, отпустив меня в первый же месяц работы в “свободное плавание” в качестве разработчика большого пакета оптимизационных программ для Мострансэкспедиции, рисковал. С другой стороны, у него альтернатив все равно не было – еще два преподавателя, Игорь Мишутушкин и Владимир Кулябко, способные писать программы для ЭВМ, были заняты на теме “хоздоговора” по разработке автоматизированного диспетчерского управления перевозками Первого Автокомбината, а там задача была еще сложнее.

Сам Ефремов мог мне помочь только советами и предоставлением всевозможной литературы по оптимизационным методикам. И на Первом Автокомбинате, и в “моей” Мострансэкспедиции только что поставили новые, относительно современные ЭВМ “СМ”, а Ефремов умел работать только с монстрами конца шестидесятых годов “ЕС-1033”, стоявшими в нашем институте, и писать программы на языке “Фортран”, который даже в то время, в конце 1986 года, считался устаревшим.

“Моя” Мострансэкспедиция… Это была моя первая самостоятельная работа. Двадцатидвухлетний мальчишка, свеженький “молодой специалист”, никакими практическими знаниями и навыками, естественно, обременен не был. А мне предстояло…

Для того, чтобы понять, что мне предстояло, надо кратко рассказать, что такое Мострансэкспедиция.

Советская власть любила централизацию – так было проще контролировать производство. Московские предприятия, не имевшие своих собственных железнодорожных веток, при желании куда-либо отправить свою продукцию по железной дороге должны были обращаться в Мострансэкспедицию, которая включала их в план перевозок, заказывала на автокомбинатах автомобили (довезти грузы до железной дороги) и планировала место в вагонах под эти грузы.

Полагаю, никто предприятиям не запрещал самостоятельно заказывать вагоны и автомобили, но расценки-то были везде государственными, одинаковыми, так зачем было стараться что-то выгадать, если есть Мострансэкспедиция? Ну, платили ей предприятия какой-то дополнительный процент от стоимости перевозок, а кто при советской власти считал эти проценты? Конечно, во всех научных проектах рассчитывались невообразимые годовые экономические эффекты от снижения себестоимости, но на практике все равно деньги тратились непонятно куда.

Итак, в день отправления нужного товарного состава автомобили забирали грузы и везли на железнодорожные станции. Несколько тысяч предприятий, несколько десятков (а то и сотен) автомобилей ежедневно, огромный диапазон номенклатуры тарно-штучных грузов, от валенок до подшипников – такова была размерность оптимизационной задачи, которую мне предстояло решать на ЭВМ “СМ-1420”, по тем временам вполне приличной, но по нынешним меркам сопоставимой с…

Да нет сейчас таких ЭВМ, с которыми можно было сравнить это сооружение, занимавшее половину большого зала, но по производительности уступавшее даже первым персональным компьютерам. А язык программирования “Диамс”, на котором работала эта ЭВМ, был разработан в США для учета больных в госпиталях, то есть был ориентирован на построение иерархических баз данных (корпус-этаж-отделение-палата-койка) и слабо подходил для решения транспортных оптимизационных задач большой размерности.

Параллельно со мной работали куда более квалифицированные в плане программирования сотрудники Вычислительного Центра (ВЦ) Мострансэкспедиции, которые решали трудоемкие, но алгоритмически примитивные задачи учета всех перевозимых грузов и печати невообразимого количества ведомостей – отчетность в советское время имела огромное значение, форм были сотни, куда там современным бухгалтерским балансам!

А я, мальчишка, исполнял “высший пилотаж” – оптимизировал перевозки, которые потом все эти взрослые дяди и тети должны были учитывать. Более того, они считали, что я это делать умею и мне, научному сотруднику МАДИ, известно что-то “этакое”, только вот “Диамс” пока что не знаю, но уж на других языках программирую замечательно…

На самом деле я немного знал “Фортран” и немного “PL/I” (работавшие на устаревших “больших ЭВМ” в МАДИ). Именно немного. Но пускать пыль в глаза и “раздувать щеки” я умел уже тогда – тут мне пригодилась “школа” комитета комсомола.

Вскоре начался горбачевский “хозрасчет”. Главмосавтотранс в 1987–88 годах перестал сам заключать “хоздоговоры” и дал это право самим предприятиям, которые деньги хоть немного, но считали. И сразу встал вопрос: а нужна ли вообще автотранспортным предприятиям оптимизация маршрутов перевозок на ЭВМ? По инерции тогда еще на него отвечали “да”.

И как ни странно, хотя моя оптимизационная задача в промышленном режиме еще не заработала (я кивал на ВЦ, что они никак не обеспечат ввод необходимых данных, а они извинялись за задержку и чувствовали себя виноватыми), Мострансэкспедиция заключила с нами договор на продолжение разработок, и более того, нам было предложено распространить наши разработки на контейнерные перевозки.

Тут, конечно, сработала фантастическая дипломатичность Ефремова (на все переговоры с руководством Мострансэкспедиции он исправно приезжал и проявлял все свои “фирменные” качества), но и я в течение 1987 года ухитрился освоить ЭВМ “СМ-1420” с языком программирования “Диамс” и написать программу, которая на опытных данных в виде десятка предприятий и пары автомобилей выдавала некий план перевозок.

До “промышленного режима работы программы” было очень далеко, так как реальные перевозки налагают множество ограничений типа того, куда и какой груз какие машины могут везти, а какой – нет, и учет этих ограничений для разработчика программ всегда является наиболее долгой и трудоемкой работой. И потом, хватит ли памяти ЭВМ “СМ-1420” и нескольких часов машинного времени для подсчета плана со многими сотнями параметров – этого не знал никто, а чтобы узнать, надо было ввести в ЭВМ все данные по поставщикам, автокомбинатам, автомобилям и грузам.

Необходимые данные ВЦ Мострансэкспедиции все никак не обеспечивал (для этого во всех пунктах приема заказов надо было поставить терминалы), мне, по большому счету, делать было нечего, и так я “промучился дурью” весь 1988 год.

Зато в моей деловой жизни появилась Ирина Артьянова. Подчеркиваю – в деловой, ибо за много лет теснейшего и доверительного общения у нас с ней никаких интимных отношений не сложилось. Впрочем, видимо, как раз благодаря этому наше деловое общение и оказалось столь продуктивным, безо всяких женских истерик и заморочек…

Была она замужем за довольно крупным чиновником из Госплана, материально вполне обеспечена, жила в шикарной (по тем временам) квартире в Крылатском, в 1987 году закончила аспирантуру в МАДИ (кажется, на кафедре экономики), но написать диссертацию из-за рождения ребенка не успела и распределилась на кафедру Прикладной математики младшим научным сотрудником того же научно-исследовательского сектора.

Я, кстати, к тому времени полностью освободил Ефремова от всякой бумажной работы, в честь этого стал “ответственным исполнителем” всего хоздоговора и под это “пробил” себе должность младшего научного сотрудника с окладом аж 150 рублей. Естественно, “грязными”, то есть без учета налогов…

У Артьяновой были те же 150, потом у нас с ней стало традицией новые должности и новые оклады получать вместе, дабы никто никому не завидовал. Получали мы и по 170, и по 190, и, по-моему, под конец “кафедральной” жизни даже “пробили” себе по 300, но это было уже в начале девяностых, и инфляция превратила эти деньги в ничто.

Были мы с ней и “м.н.с”, и “н.с.” (научными сотрудниками), и “с.н.с.” (старшими научными сотрудниками). Последнюю должность мы получили тоже в начале девяностых, когда это уже, к сожалению, никому не было надо.

То же самое, кстати, произошло и с моей диссертацией – когда я ее защитил, она уже мало кому была нужна. Ирина диссертацию так и не защитила – она была по экономике, и материал в течение тех бурных лет мгновенно устаревал.

А в начале 1988 года начальник Мострансэкспедиции, обрадованный моей малюсенькой компьютерной распечаткой по перевозкам тарно-штучных грузов с маршрутами двух автомобилей, выдал заказ на оптимизацию еще и контейнерных перевозок, и мне “на усиление” Ефремов направил Артьянову.

Программирование и научная работа ее, откровенно говоря, интересовали мало, но зато она была умна, практична, великолепно умела общаться с людьми и просто хорошо выглядела. Старше она меня была лет на пять – шесть, так что ее жизненный опыт во многих случаях мне здорово помогал.

Так и получилось, что в течение 1988 года на кафедре Прикладной математики МАДИ, где большинство сотрудников традиционно “плевали в потолок”, в научно-исследовательской “епархии” профессора Ефремова образовался неплохой коллектив, способный на выполнение неких практических задач:

– сам Ефремов (связи, влияние и сильная научная база);

– я (слабая общематематическая база, но зато умение программировать и писать официальные бумаги);

– Артьянова (умение бумаги “пробивать” и заводить полезные знакомства)

– двое преподавателей кафедры, работавших по хоздоговору на Первом Автокомбинате, а именно уже упоминавшиеся Мишутушкин и Кулябко (культурнейшие господа, прекрасные программисты, научно подкованные, но органически не переносившие писание официальных бумажек).

Ефремову было около семидесяти, мне – двадцать четыре, Артьяновой – под тридцать, а Мишутушкину и Кулябко – около сорока. Я не зря так подробно описываю этот коллектив – в этом составе мне предстояло работать несколько ближайших лет.

В 1987–88 годах вся бурная работа по “хоздоговору” для меня не означала никакой реальной прибавки к зарплате, а в стране уже имела место тихая, “ползучая” инфляция, и на 150 рублей в месяц “грязными” жить стало тяжело даже с моими скромными запросами.

О моем “благосостоянии” в эти годы говорит, например, тот факт, что я никогда не покупал “единый билет” на целый месяц, ибо он стоил шесть рублей, а единовременно такие траты я позволить себе не мог. Поэтому я первого числа каждого месяца покупал билет на декаду за 2 рубля, а потом пятого получал зарплату и покупал “единые” на оставшиеся декады еще за 4 рубля.

Был еще, впрочем, старый мамин “Москвич-408” 1973 года выпуска, и я на нем иногда “бомбил”, то есть ночами подрабатывал таксистом.

Жизненной школой, конечно, это было еще какой – приходилось возить и бандитов, и пьяных, и проституток, и “голубых”, и негров, и кавказцев. И заработок был тоже немалый – в особо “продуктивную” ночь с субботы на воскресенье я “привозил” по 80, а то и 100 рублей, что было вполне сопоставимо с моим месячным заработком младшего научного сотрудника.

Но “Москвич” был все же чересчур старым, запчасти и автосервис были невообразимо сложной проблемой, я сам тогда еще в машинах мало понимал, да и машина была все-таки чужой – маминой (имущество у нас всегда было раздельным, а нашу квартиру в те времена отец даже звал “коммуналкой”). Пока был жив дедушка Михаил Наумович Заграевский, мама терпела использование мной “Москвича”, ибо я периодически возил дедушку то в поликлинику, то еще куда-то, но когда в январе 1988 года дедушка умер, мама решила “Москвич” продавать – у нее уже появились сравнительно приличные, хотя и десятилетние, “Жигули” первой модели.

Справедливости ради скажу, что она мне предлагала выкупить “Москвич” по льготной цене в рассрочку, но я на это не пошел – уж больно в плохом состоянии была машина, а я как-то еще морально не созрел для того, чтобы стать полноценным советским “автолюбителем” со всеми его проблемами.

Вспоминаю – даже антифриз достать было невозможно, зимой ежевечерне сливал воду из радиатора, а утром заливал кипяток! Впрочем, новые свечи зажигания тоже достать было невозможно, поэтому машина зимой все равно не заводилась, пока в радиатор не заливалась горячая вода и не разогревала мотор…

Так страна и жила.

VII

Кто там тоскует по советской власти?

Может быть, кто-то тоскует по очередям за мясом, маслом, кондитерскими изделиями, алкоголем и всем остальным? Люди стояли часами, ненадолго отходя, записывались, а дабы не забыть свой номер и иметь возможность предъявить его окружающим, писали его чернилами на руке!

Может быть, кто-то тоскует по магазинам “Березка”? Действительно, дипломатам, морякам и прочим “выездным” господам зарплату выдавали “чеками Внешторга”, и их можно было “отоварить” в сети закрытых магазинов, где было море импортных товаров. Да вот беда – у “простых смертных” этих чеков не было. Внутрь “Березки” охрана пускала только по предъявлении чеков, а витрины, естественно, были непрозрачными, дабы народ не заглядывал в “капитализм”. В советское время был такой анекдот: чукча пришел в магазин “Березка” и попросил политического убежища.

На предприятиях, впрочем, иногда были так называемые “заказы” – по таинственной разнарядке на завод, контору или институт выделялось некоторое количество одежды, обуви или деликатесных продуктов типа красной икры, а руководство потом это распределяло по отделам (себя, естественно, не обижая). А в отделах тянули жребий, кому что достанется, ибо “пряников сладких всегда не хватает на всех”. И ведь не бесплатно – все это стоило вполне “нормально”, во всяком случае я, младший научный сотрудник, мало что мог себе позволить, даже если выпадал жребий.

А после распродаж немалая часть сотрудников института ходила в одинаковой одежде и обуви. Да что там институт – помню, как едва ли не половина женщин Москвы ходила в белых зимних сапогах на меху. Видимо, советское государство выгодно продало нефть, и хватило не только на строительство подводных лодок и очередной корабль канадской пшеницы, но и на большую партию сапог.

Одно время, кажется, в Олимпиаду и немного после, в магазинах лежали импортные джинсы по малодоступной цене 100 рублей (обычные брюки можно было купить за 20–30), а в ларьках наличествовали хорошие импортные сигареты по рубль пятьдесят (тоже очень дорого), но к началу перестройки и они исчезли.

Может быть, кто-то тоскует по толпам людей, одетых в убогие костюмы фабрики “Большевичка”, в те же одинаковые сапоги или китайские пуховики (тоже однажды завезли в Москву колоссальную партию)?

Может, по серости на улицах, по отсутствию рекламы, пусть зачастую раздражающей, но все же создающей некую приподнятость настроения?

Может, по талонам на книги? Помните, за энное количество килограмм сданной макулатуры выдавали талоны на право покупки свежевыходящих изданий, обычно на всякую ерунду типа “Одиссеи капитана Блада”, в лучшем случае “Трех мушкетеров”?

На самом деле, впрочем, макулатуру мало кто сдавал, ибо эти талоны продавались “из-под полы” у книжных магазинов. Но в итоге покупка книг получалась по вполне “рыночным” ценам, только с немалым риском оказаться соучастником уголовного преступления – “спекуляции”.

Моя знакомая, учащаяся юрфака, в 1999 году прочитала в учебнике советского времени пример, где рассматривалось получение “завмагом” взятки за продажу пяти мотоциклов двоим людям. Девушка-юристка, заставшая советскую власть в “пионерском” возрасте, никак не могла понять: за что “завмагу” дали взятку?

Вы, кстати, поняли?

А как советские люди в эти годы питались – отдельная песня. Язва была болезнью поколения. Она, конечно, от нервов (как и все болезни), но все-таки прежде всего от плохого и нерегулярного питания. Есть было нечего и негде, а в том, что было, витаминов не содержалось.

И ведь сейчас, имея возможность есть овощи и фрукты круглый год практически в любом количестве и ассортименте, мы даже не вспоминаем советскую народную традицию загадывать желание при первом употреблении того или иного фрукта-овоща в текущем году!

Желания загадывались, как правило, в июле-августе, когда фрукты-овощи появлялись. Потом последние быстро исчезали (уже в ноябре-декабре), и до следующего июля подавляющее большинство людей питалось крупами, картошкой, макаронами, иногда мясом с ребер и рыбой типа хека (даже треска и навага считались деликатесами). Справедливости ради скажем, что на базарах было все и круглый год, но дорого и мало кому доступно.

Лично меня спасала только определенная дисциплинированность – я точно знал, что днем поесть надо любой ценой, и составлял график моих передвижений так, чтобы пообедать либо в МАДИ, либо в Мострансэкспедиции, либо на каком-нибудь автокомбинате. Пусть даже в жуткой, извиняюсь, “рыгаловке” с неистребимым и действительно тошнотворным запахом капустных щей.

Отмечу, что в столовых часто продавались стаканы сметаны, и все сотрудники мужского пола сметану исправно ели (или правильнее сказать – пили?), ибо считалось, что она положительно влияет на потенцию. Впрочем, наверно, на потенцию положительно влияет любой калорийный продукт, только мало было таких продуктов и в советских производственных столовых, и в магазинах…

Вечером бабушка Лидия Викторовна меня обычно кормила гуляшом с гречневой кашей, но это если я ночевал дома. А так как жил я тогда больше на даче в Абрамцеве с любимой женщиной (осенью 1987 года я разошелся с женой и у меня было новое увлечение), то и мне, и любимой женщине завтракать и ужинать приходилось жареными пирожками, которые мы покупали на Ярославском вокзале по 10 копеек. Иногда, впрочем, мы покупали в Загорске яйца и варили их. А иногда удавалось купить курицу, но это при особо удачном стечении обстоятельств, ибо необходимо было наличие в магазине курицы, а в кармане денег.

А почему я жил на даче зимой – так “по младости лет” было больше негде вести личную жизнь! Мама терпела в своей квартире “посторонних” неохотно и только днем, но отнюдь не ночью, бабушка тоже, да и мне было как-то неловко их “напрягать”. Так и получилось, что зимой у меня был дачный сезон, а летом, когда мама с бабушкой переезжали на дачу, я “занимал” квартиру бабушки.

Ох, как я мерз зимой в плохо утепленном дачном домике! До минус десяти электрообогреватели худо-бедно справлялись (их количество было ограничено перегрузкой старой проводки), а в настоящий мороз это все-таки было невозможно, и приходилось отказываться от личной жизни и ночевать дома.

Впрочем, меня дома всегда ждали и радовались, когда я там ночевал. Да и зимы 1987–89 годов были теплыми, “сиротскими”.

VIII

Денег катастрофически не хватало, и приходилось “вертеться”.

Подрабатывал я учителем-почасовиком в школе. Платили там немного, “полставки”, то есть в пределах пятидесяти рублей в месяц, ибо у меня не было педагогического стажа.

Но, как ни странно, мне это нравилось – до сих пор во мне присутствует склонность к преподавательской работе. Если, например, профессор Ефремов или кто-то из преподавателей кафедры просили подменить их на занятиях, я соглашался с такой откровенной радостью, что ни о какой материальной компенсации с их стороны речи не было.

В школе я вел математику в седьмом классе и информатику в десятом (по-современному – в восьмом и одиннадцатом). Школа была третьесортной, но в советское время это было непринципиально.

С седьмым классом было трудно, и не только вследствие плохой управляемости детей “переходного возраста”. Как дебильно была составлена школьная программа по математике! Например, целый урок был посвящен устаревшим и никому не нужным таблицам Брадиса, а еще один урок – столь же архаичной логарифмической линейке. У всех детей были калькуляторы, поэтому тратить время на поиск логарифмов и степеней по таблицам и линейке я резонно не стал и что-то рассказывал про ЭВМ. А потом директриса (к несчастью, сама “математичка”) устроила мне скандал – как же я посмел отступить от программы?

Но зато на информатике, где никаких утвержденных программ еще не было, я “оттягивался”! И десятиклассники меня любили – в этом возрасте подростки уже способны оценивать профессионализм, а я их и водил на экскурсии на разные вычислительные центры, и обучил программировать на языке “Бейсик”, и они у меня даже в двоичной системе считали.

А еще я писал для ВИНИТИ (Всесоюзного института научной и технической информации) рефераты с французского языка (последний я худо-бедно выучил на городских курсах еще в институтские времена). Мне в ВИНИТИ давалась стопка ксерокопированных статей из французских журналов по информатике и вычислительной технике, а я должен был их сжато изложить на одной машинописной страничке. Когда я натренировался, то мог за день написать десяток рефератов, а за каждый платили около трех рублей. Впрочем, давали мне их не так уж часто (это было неким образом завязано на план выпуска “реферативного журнала ВИНИТИ”), так что разбогатеть на них мне не светило. В любом случае выходило рублей по тридцать – сорок в месяц.

А еще я… ходил на курсы японского языка! Если бы советская власть просуществовала дольше, я бы их, наверное, закончил, японский выучил и получил возможность зарабатывать переводами и рефератами куда большие деньги. Надо сказать, что учить “японский устный”, то есть произношение и грамматику, оказалось на удивление просто – ничего особенного там не было, а вот иероглифы… Никакой связи их написания с их значениями установить при всем желании не удавалось, и процесс изучения “японского письменного” превратился в тупое заучивание каждого иероглифа с десятками переписываний, чтобы “рука привыкла”. А иероглифов были тысячи…

А еще я был активным эсперантистом! До сих пор восхищаюсь этим искусственным международным языком и вполне понимаю, почему им на старости лет увлекся даже Лев Толстой.

Язык эсперанто ни в коем случае нельзя называть упрощенным, по богатству возможностей он не уступает ни одному национальному языку. Его создатель Людвиг Заменгоф в восьмидесятых годах XIX века догадался, что достаточно создать универсальную систему приставок, суффиксов и окончаний, чтобы язык был полноценным и при этом его можно было в совершенстве выучить в течение года. Причем заучивать приходилось только корни слов, а они были, в основном, латинские, то есть знакомые. А дальше при небольшой тренировке применяй приставки, суффиксы и окончания, и будут тебе любые модификации слов, времена, наклонения, роды, падежи и пр. И не только никаких “исключений”, но и никаких “устойчивых грамматических конструкций”. Короче, libero, что на эсперанто означает – свобода!

Я выучил эсперанто еще в институтские времена, году этак в 1982-м (у нас были курсы, которые вел Анатолий Евгеньевич Гончаров, один из лидеров советского эсперанто-движения). Мне это так понравилось, что я стал периодически ходить в ДК “Каучук” (там был Московский Центральный эсперанто-клуб), ездить на слеты и т.п., а году в 1986-м даже возродил в МАДИ эсперанто-курсы и сам стал на них преподавать.

Потом был какой-то перерыв, а в 1988-м я опять стал активно заниматься организацией эсперанто-движения, стал членом правления Московской ассоциации молодых эсперантистов и вновь организовал в МАДИ курсы. Как раз в это время при институте моими бывшими знакомыми по комитету комсомола был создан “Центр научно-технического творчества молодежи”, то есть нечто вроде кооператива, имевшего право брать подряды и платить зарплату. В итоге я даже получал какие-то ничтожные деньги в виде процента с ничтожной платы за обучение…

Впрочем, просуществовали мои курсы недолго, да и само эсперанто-движение в эти годы резко пошло на спад. Дело с том, что в советское время оно было скрытой формой протеста против активно насаждавшегося в соцстранах русского языка в качестве международного, а в остальных странах – столь же активно насаждавшегося английского. А в 1989–91 годах соцстраны прекратили существование (в качестве соцстран), так что английский полностью победил во всем мире и место для эсперанто не оставил. Обидно…

А еще я подрабатывал администратором в театре. Абсолютно “погорелом”, расположенным в дикой глухомани, в каком-то ДК (Дворце культуры) на задах Люблина, то есть туда надо было долго ехать на автобусе от метро Текстильщики. Театр назывался “Пять вечеров”, руководился малоизвестным пожилым народным артистом (я даже фамилию забыл) и ставил скучные полуклассические спектакли, которые даже в условиях тогдашнего повсеместного театрального бума публику привлечь не могли. С этим “главрежем” был знаком мой приятель из эсперанто-клуба, он и предложил мне “попробовать”.

Я при помощи бабушки Лидии Викторовны обзванивал уйму организаций, но публику в Люблино так и не заманил. Единственное, что мне удалось, – это устроить для театра несколько новогодних представлений “на выезде”, за что я получил, как сейчас помню, два раза по сорок рублей.

Самое смешное, что я предлагал “главрежу” привлечь публику эпатажем типа эротического спектакля или чего-нибудь подобного (тогда это как раз понемногу становилось “можно”), но он, верный системе Станиславского, на меня за это предложение даже обиделся.

Ранней весной 1989 года я съездил в ГДР. Берлинская стена была еще на месте, и единственное, что изменилось с “застойных времен”, – несколько облегчили пропускной режим. Но с советским паспортом в Западный Берлин все равно не пускали. И ходил я вдоль этой кошмарной бетонной стены высотой в два человеческих роста, и смотрел на крыши домов “с той стороны”, как на некий загадочный рай.

Пограничники, контрольно-следовая полоса, вышки и стена, стена, стена. На нее натыкаешься всюду: идешь по улице, повернул в переулок, – и стоп.

Если не ошибаюсь, знаменитый слом стены произошел осенью того же года, а через год, в 1990 году, я опять оказался в Германии. К тому времени успели сломать только небольшие куски, и чувство, с которым я бродил по покинутым контрольно-пропускным пунктам и следовым полосам, нельзя ни с чем сравнить.

А на “Glienicker brucke” – мосту, отделявшем Западный Берлин от Восточного на дальней окраине, где обычно происходили обмены захваченными шпионами, – еще не успели снять грозные надписи типа “Запретная зона”. Я машинально остановился и не сразу понял, что никто у меня документы не проверит, что нет больше стены, нет двух Берлинов!

Но с этой же поездкой у меня было связано отрезвление от иллюзий, связанных с “капиталистическим раем”. Нет, не рай оказался за стеной, а своя сложившаяся и весьма непростая жизнь, где, как говорится, нас совсем не ждали.

Кстати, именно в это время я перестал разносить свои анкеты по посольствам Австралии, ЮАР, США и прочих стран на предмет эмиграции из СССР. Конечно, не из-за несладкой поездки в объединенную Германию. Просто в России у меня появилось более-менее настоящее дело и произошел определенный перелом в планах на будущее, несмотря на то, что в бытовом плане жизнь в СССР становилась все хуже и хуже.

Именно тогда в магазинах стали проводиться закрытые распродажи для предприятий, ибо “просто так” торговать стало нечем. У моего суперпредприимчивого приятеля, Сергея Пестова, было что-то вроде удостоверения “помощника депутата”, он пробивался на эти распродажи и что-то там покупал, а потом продавал на рынке.

Чуть позже, году этак в 1991-м, появились знаменитые “поповки” (по имени тогдашнего мэра Гавриила Попова), то есть “визитные карточки покупателя” с фотографией и печатью райисполкома, дабы иногородние не могли в Москве ничего покупать и развозить по своим городам. Некоторое время даже выдавались талоны на сахар, табак и алкоголь…

Нищета была фантастической. Нет, конечно, не по сравнению с военным временем, но по сравнению с цивилизованными странами – это уж точно.

Ко мне в 1991 году приехали знакомые из Западного Берлина, так они были настолько шокированы советским бытом, что всю свою одежду (за исключением той, в которой приехали) тайно, дабы меня не обидеть, сложили в чемодан и засунули под кровать, чтобы я потом ее нашел и мне было, что носить.

Мне казалось, что я прилично зарабатывал, но, найдя этот чемодан несколько месяцев спустя, я был весьма благодарен. Лично мне мало что подошло, но я раздал знакомым.

А самым забавным было то, что немцы в этом чемодане еще оставили и деньги. Но вот неудача – пятидесятирублевками, а за время, прошедшее с их отъезда, советское государство устроило народу последнюю гадость – “павловскую” конфискационную денежную реформу, и эта солидная пачка купюр превратилась в ничто.

Но я забежал вперед.

Дедушка Михаил Наумович Заграевский в середине восьмидесятых, как говорится, “сдал”. Ежедневная бутылка сухого вина, естественно, не могла спасти от диабета, и у него началась “кома”. Омертвела нога, и ее в 1986 году ампутировали выше колена.

Дед превратился в инвалида. Передвигаться на костылях он не мог – ему было восемьдесят лет, и сил на это не было. Оставалось инвалидное кресло.

Но советские кресла были огромными, и передвигаться на них по квартире не было никакой возможности. Да и по улице ездить на них было нереально – это на Западе есть и специальные съезды с тротуаров, и въезды на лестницы, а в России и сейчас с этим туго.

Да и не было у Михаила Наумовича особого желания куда-то передвигаться. Ему какой-то мастер приварил маленькие колесики к ножкам железного стула, он на нем медленно ездил по квартире, и все.

Летом мы жили, как и раньше, на даче. Михаил Наумович целыми днями сидел на своем любимом месте на террасе и слушал радио.

Никакого старческого склероза у него не ощущалось, но его несколько флегматичный характер перешел в полную инертность. Впрочем, последняя дала ему способность очень спокойно переживать все происходящее. Даже отец удивлялся, насколько стойко Михаил Наумович переносил и болезнь, и инвалидность. Ни одной жалобы, ни одного нервного срыва, даже когда мы с бабушкой приехали к нему в больницу на следующий день после ампутации ноги.

Самое потрясающее, что ногу, как я сейчас понимаю, можно было не ампутировать. Начатая после операции интенсивная инсулиновая терапия быстро свела дедушкин диабет к вялотекущей и почти незаметной форме, подождали бы с ампутацией – и не потребовалась бы она.

Но эта ситуация, к сожалению, свойственна бесплатной медицине: при первой же возможности отправить человека на операцию. И терапевт снимает с себя ответственность, и хирург обеспечен работой, и никто из них ни за что не отвечает – замечательно!

Справедливости ради скажем, что платная медицина имеет другую тенденцию: больного никому не уступать и лечить в пределах своей компетенции, но сколь возможно долго и самыми дорогими препаратами.

Но медицина была еще бесплатной (бутылки и конфеты врачам не в счет), Михаилу Наумовичу ногу ампутировали, и в нашей семье опять начался стандартный набор обязанностей по уходу за тяжелобольным, почти неподвижным человеком. Лидия Викторовна научилась делать инсулиновые уколы и сама делала их дедушке.

Впрочем, дедушкина болезнь мне очень помогла, причем по весьма парадоксальному поводу.

Дело в том, что в 1986 году я женился и стал жить в семье жены – там бытовые условия это позволяли, в отличие от моих.

Несчастные молодые люди! Отсутствие у них финансовой, жилищной и, главное, психологической самостоятельности порождает у многих окружающих желание этим в той или иной степени воспользоваться. В итоге происходит прямо-таки дарвиновский естественный отбор.

В данном случае семья жены откровенно считала, что поскольку они меня вынуждены кормить, я за это должен на них работать, причем не в дальней перспективе, а немедленно. А так как денег я зарабатывал мало, то работа выражалась в том, что я ходил в магазины, стоял в очередях, непрерывно перетаскивал какие-то вещи и постоянно был попрекаем за…

Да что там рассказывать, когда ситуация сложилась прямо по Иосифу Бродскому:

Я вообще отношусь с недоверьем к ближним.

Оскорбляю кухню желудком лишним.

В довершенье всего досаждаю личным

Взглядом на роль человека в жизни.

Они считают меня бандитом,

Издеваются над моим аппетитом.

Я не пользуюсь у них кредитом.

– Наливайте ему пожиже!

Доходило до абсурда. Я, наверное, грешен и чревоугодлив, но предпочитаю есть сыр без хлеба. Однажды я был замечен за этим занятием бабушкой супруги и обвинен в том, что я столько не зарабатываю (!), чтобы так есть сыр. Потом на меня по этому поводу пожаловались и моим родным…

О “системе ценностей” в этой семье говорит то, что жена мне не раз со вздохом говорила: “Ах, если бы ты мог стать миллионером”… На полном серьезе.

И ведь родители супруги были не то что пролетарии или крестьяне. Тесть – профессор, теща – редактор в крупном издательстве. И люди хорошие, и с женой у меня были прекрасные отношения, и сын рос…

Но агрессивная любовь к деньгам – страшная вещь, не обязательно ведущая к наличию оных, но вытесняющая все остальные духовные ценности. К тестю это ни в коем случае не относилось, но к многочисленной “женской” части его семьи – в полной мере.

О моем времяпрепровождении в этом доме говорит то, что почти каждый вечер к нам приходила в гости милейшая супружеская пара (мой друг, женатый на подруге моей жены), и мы вчетвером пили портвейн или сухое вино и играли в преферанс…

У меня бывали случаи, когда речь шла о жизни и смерти. Возможно, я драматизирую, но в духовном плане эти полтора года моей жизни вполне можно к ним причислить. Вопрос был в том, “затянет” двадцатидвухлетнего паренька или нет.

И тут меня, как ни странно, спасла… инвалидность дедушки. Ухаживание за ним создало для меня объективную необходимость постоянно бывать в родительском доме. И чем дальше, тем больше мне самому хотелось там бывать – я знал, что меня там ждут и по-настоящему любят.

Мое частое отсутствие злило семью жены и вынуждало их на резкие высказывания относительно моей личности. А из меня, конечно, можно вить веревки, но до определенных пределов и только любовью и лаской, в противном случае я прекращаю общение очень быстро. То же самое произошло и здесь – после очередного подобного инцидента 6 сентября 1987 года (как сейчас помню эту дату) я хлопнул дверью и ушел, то есть вернулся домой. А через пару лет мы развелись официально, и больше с тех пор я женат не был.

Моя мать очень переживала, что я бросил семью и сына, то есть ее внука. Впрочем, особых попыток его воспитания она не предпринимала ни тогда, ни после – у нее всегда хватало своих собственных дел и проблем. Отцу тоже было не до тонкостей моей личной жизни.

А Лидия Викторовна и Михаил Наумович были настолько счастливы, что я вернулся домой, что немедленно “отключились” от правнука. Видимо, они понимали, что вырастить его уже не успеют, а ненаглядного внука (то есть меня) какие-то чужие люди будут эксплуатировать и, не дай Бог, помешают защитить вожделенную диссертацию и сделать научную карьеру.

Спасибо им – в это непростое время они меня здорово поддержали. Более того, именно тогда у меня с Лидией Викторовной сложилось такое взаимопонимание, о котором даже в детстве мечтать не приходилось.

XII

Михаил Наумович Заграевский умер 3 января 1988 года, причем не от диабета, а от воспаления легких. Впрочем, если восьмидесятилетний человек ведет сидяче-лежачий образ жизни, у него в легких неизбежно образуются застойные явления, рано или поздно приводящие к воспалению. А другой образ жизни у деда не получался – у него была ампутирована нога.

Ему делали уколы пенициллина и воспаление легких практически вылечили, но вечером внезапно остановилось сердце.

А на следующий день мы с Лидией Викторовной поехали за продуктами для поминок. Водку нам продали по свидетельству о смерти (просто так ее купить было практически невозможно), а “закуску” – мы подходили к той или иной очереди, показывали свидетельство, и нас, как правило, пропускали.

Из сослуживцев деда на его похоронах был только один человек, с которым они на пенсии вместе занимались экспертизой проектов. Из родственников Михаила Наумовича не было никого, да и осталось-то их – сестра в Ялте да племянник в Пятигорске…

Но были все многочисленные родные Лидии Викторовны, и поминки, как водится, к концу переросли в пьяноватое веселье. Россия…

Вообще говоря, зиму 1987–88 годов я запомню надолго. Поздней осенью в больнице с “микроинфарктом” месяц пролежала Лидия Викторовна, 3 января умер Михаил Наумович Заграевский, а 13 февраля – Вольфганг Альфредович Кавельмахер.

Последнему, если можно так выразиться, “повезло” – он практически не болел и умер тихо, от “обычного” инфаркта. Ему было уже 87 лет, последние годы он был на пенсии, а до этого кем только не работал – и геологом, и проводником в поезде, и даже служителем в зоопарке… От него у меня остался желтый медведь, которого он мне подарил в 1965 году на день рождения. Большой мишка с детства, наверное, есть у многих, так вот мой – от Вольфганга Альфредовича.

Все мои бурные семейные сцены (как я уже рассказывал, осенью 1987 года я разошелся с супругой) померкли перед этой непрерывной чередой болезней и смертей.

XIII

Параллельно, тихо и незаметно, умирала советская власть.

Конечно, нельзя сказать, что это было так уж незаметно. Жизнь бурлила, году этак в 1987-м началось “кооперативное” движение, на московском Рижском рынке (около станции метро “Рижская“), а потом и на всех перекрестках появились торговцы всяческой мелочью – теми самыми украшениями быта, которых при советской власти не было вообще. И пусть эти мелочи были по нынешним меркам убогими, кустарными и недолговечными, но это было уже кое-что. Вдруг оказалось, что шапочки с надписью “Адидас” или майки с эффектным, хотя и нестойким, рисунком водятся не только на капиталистическом Западе и вполне доступны.

Странно, что в советское время никак не могли наладить выпуск подобной ерунды, хотя это куда проще, чем разработать какой-нибудь пульт управления ядерной подлодкой.

Дело, видимо, в том, что в сталинско-брежневские времена к быту советских людей относились так же, как к баллистическим ракетам и прочей военной технике. А там, как известно, господствует такой принцип: все, без чего можно обойтись, является вредным, ибо понижает надежность системы.

Но, например, автозапчасти – без них обойтись было трудно, но что мешало их выпускать в достаточном количестве? Конечно, можно говорить о том, что распределительная система социализма не могла учесть, сколько тормозных колодок надо выпустить, дабы насытить рынок. Но были ведь и вопиющие случаи – в начале – середине восьмидесятых все газеты писали о дефиците распредвалов для “Жигулей”, а их все равно не было.

Для неспециалистов поясню: распределительный вал “Жигулей” к распределительной системе социализма отношения не имеет, находится над цилиндрами двигателя и снабжен выступами (“кулачками”), которые толкают клапана впрыска топливной смеси и выпуска отработанных газов… Как трудно, оказывается, общепонятным языком описать эту не самую сложную техническую деталь. Короче, этот вал крутится в такт с мотором, а “кулачки”, которые толкают клапана, периодически изнашиваются.

Уверен, что тот чиновник, от которого зависел выпуск распредвалов, знал, что при госцене в 25 рублей их покупают ночью на Московской кольцевой дороге (там были “подпольные” рынки) за двести пятьдесят. Но… Либо ему это было все равно, либо он сам был материально заинтересован в дефиците и был “в доле” со спекулянтами.

Скорее, впрочем, первое – уж слишком много шума было по этому поводу, а шум партбоссы не любили и немедленно поступались “левыми” доходами, лишь бы все было шито-крыто.

Самое смешное, что в конце восьмидесятых выяснилось: эти злосчастные распредвалы просто делали не из того сплава, а когда стали делать из того, их ресурс увеличился с 20 тысяч километров пробега до 100 тысяч, и проблема отпала даже без увеличения объема выпуска.

Ресурс танков и бронетранспортеров считали, а “Жигулей” – нет. Вполне типично для советской военной диктатуры.

И вот это все стало тихо ползти “по наклонной плоскости”.

Типичный бизнес 1988 года: мой друг Марк Дмитриев зарабатывал деньги на махровых резиночках для завязывания волос. Технология их изготовления была следующей: покупались никому не нужные синтетические махровые носки производства ГДР, разрезались на полоски, в них вставлялись, пардон, резинки для трусов, а потом несколькими стежками все это сшивалось. Пара носок стоила рубль двадцать, из них выходило шесть – семь резиночек, которые Марк сам и продавал – по рублю. Рентабельность посчитайте сами, учитывая, что резинки для трусов стоили несколько копеек за метр, а изготовителю за труд платили 20 копеек с “изделия”.

Самое любопытное, что бабушка Лидия Викторовна очень быстро “вписалась в новые экономические условия” и, в частности, в большом количестве шила эти резиночки. 20 копеек каждая – и в день набегала приличная сумма, ограниченная лишь объемом заказа, поступавшего от Марка.

А еще бабушка была у меня “секретарем на телефоне” и здорово мне помогала, особенно когда я “подрабатывал” администратором в театре и необходимо было обзванивать множество организаций на предмет сбыта билетов.

Вообще говоря, жизнь научила людей этого поколения огромной гибкости и приспособляемости. Даже когда любимый внук ночами “бомбил” на стареньком “Москвиче”, Лидия Викторовна к этому относилась абсолютно спокойно: жить-то надо…

Да и все происходящее в стране воспринималось ею и ее ровесниками вполне адекватно – не такое в жизни приходилось переживать.

Шестидесятилетние (поколение отца и матери), как ни странно, психологически хуже приспособились к “рыночным отношениям”, чем восьмидесятилетние. Последние-то сталинские времена испытали на себе в полной мере и имели мало поводов по ним тосковать. А вот у тех, чья юность пришлась на сороковые – пятидесятые, появилась некоторая ностальгия по советской жизни.

Естественно, ни отец, ни мать подобной ностальгией никогда не болели и крах советской власти воспринимали с радостью. Но когда я вижу их шестидесяти – семидесятилетних ровесников на неокоммунистических демонстрациях с портретами Сталина и красными флагами, мне хочется попросить этих людей проконсультироваться с предыдущим поколением – а стоит ли размахивать портретом кровавого диктатора, косвенно виновного и в большинстве нынешних проблем России?

Впрочем, это малореально. Из поколения моих бабушек и дедушек уже почти никого нет в живых, а мемуары господа с красными флагами читать не обучены.

ГЛАВА 8: ЭЙФОРИЯ СМЕНЫ ЭПОХ

Все материалы, размещенные на сайте, охраняются авторским правом.

Любое воспроизведение без ссылки на автора и сайт запрещено.

ВСТУПЛЕНИЕ

ГЛАВА 1: “СОВМЕЩАНЕ”

ГЛАВА 2: ВОРКУТА

ГЛАВА 3: ШЕСТИДЕСЯТЫЕ

ГЛАВА 4: “ЗАСТОЙ”

ГЛАВА 5: ПСИХОАНАЛИЗ

ГЛАВА 6: ЛЕНИН, ПАРТИЯ, КОМСОМОЛ

ГЛАВА 7: “НАУЧНАЯ КАРЬЕРА”