Сергей Заграевский. Новая христианская философия. Методология "Кесарю кесарево"

Реальность, естественно, всегда находится где-то посередине. К тому же есть множество ситуаций, когда нравственный императив не противоречит «базовым инстинктам» – например, защита человечества от ядерных террористов или создание семьи. Но мы уже говорили, что для восприятия того или иного оттенка серого цвета надо понимать, что такое белый и что такое черный.

Поэтому мы вынуждены констатировать, что на сегодняшний день в общественном устройстве превалирует зло, которое мы назвали «социальным». В подавляющем большинстве государств на нем практически полностью построены и экономика, и политика. Да и само понимание государства как «аппарата принуждения» является отражением прежде всего «социального» зла.

Христос говорил своим братьям (не духовным, а родным, еще не принявшим его учение): «Вас мир не может ненавидеть, а Меня ненавидит, ибо Я свидетельствую о том, что дела его злы» (Ин. 7:7).

Отсюда и методология нашего дальнейшего исследования: разделение (естественно, в меру возможности) нравственных и социально-экономических элементов каждого из аспектов жизни человечества, ориентация прежде всего на первое и вынесение второго «за скобки». Назовем эту методологию, по аналогии с Мф. 22:21, «Кесарю кесарево, а Божие Богу». Для краткости – «Кесарю кесарево».

Меня могут обвинить в асоциальности. Но, начиная работать по методологии «Кесарю кесарево», поставим методологический вопрос: в каком смысле мы рассматриваем асоциальность – в нравственном или социальном?

В нравственном плане я, действительно, современный (а тем более средневековый или древний) социум не приемлю – хотя бы за то, что в мире, где он правит, пророки до сих пор обречены на распятие, а «карамазовские» младенцы – на страдания.

«Не любите мира, ни того, что в мире; кто любит мир, в том нет любви Отчей;

Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего» (1 Ин. 2:14–15).

Многие философы и богословы ХIХ–ХХ веков, в той или иной степени затронутые коммунистическими идеями, пытались «заигрывать» с современным социумом с целью определения неких светлых социальных перспектив человечества. Но сейчас мы можем сказать откровенно: социум в его теперешнем виде, а тем более две тысячи лет назад – зло. И не будем строить иллюзий. Пока определяющими факторами социальных взаимоотношений являются деньги и власть над себе подобными (на самом деле это витки бесконечной спирали: больше денег – больше власти – больше денег и т.д.), социум будет являться злом.

Имеет место и обратная ситуация – «заигрывание» социума (обычно в лице государства) с духовностью в целях постановки нравственного императива к себе на службу. Но мы приняли строгий монотеизм – Бог один, и нравственный императив один. Таким образом, использование как имени Бога, так и нравственного императива вне нравственных целей является подменой понятий, в обиходе чаще называемой ложью.

Наверное, не зря в моисеевом Декалоге наравне с убийством и лжесвидетельством появилась заповедь: «Не произноси имя Господа, Бога твоего, напрасно» (Исх. 20:7).

Но бескомпромиссная нравственная позиция – «не можете служить Богу и маммоне» (Мф. 6:24) – отнюдь не означает бескомпромиссную социальную позицию.

Дело в том, что вынесение за скобки не есть исключение из рассмотрения. Наоборот – вычленив в каждой человеческой и общечеловеческой проблеме социальный элемент, мы облегчаем задачу его понимания и, в конечном счете, адаптации к нему. А адаптироваться в той или иной степени необходимо – «волчью» сущность современного социума может истребить только укоренение духовности, а пока этого не произошло – от этой сущности никуда, к сожалению, не уйдешь. О допустимых пределах такой адаптации мы поговорим в IX главе.

К тому же, пока в людях жива «звериная» природа, государственность необходима для поддержания в мире некоторого порядка, иначе бы Христос не шел на компромиссы с властью (Мф. 22:21 – как раз такой случай). Но весьма показательно то, что слова «Кесарю кесарево» в сознании русского народа приняли форму пословицы «с волками жить – по-волчьи выть»…

Таким образом, мы можем сформулировать нашу позицию относительно соотношения «социального» зла и нравственного императива следующим образом: на сегодняшний день миром правит зло, но ростки добра активно пробиваются и укореняются. И можно с уверенностью сказать, что настанет день, когда зло перестанет править миром.

Такая позиция полностью соответствует учению Иисуса из Назарета, который отказался управлять земными царствами, но не отказался от решения глобальных социальных задач, декларируя возможность построения на Земле Царства Божьего (Мф. 6:33; Лк. 12:31; 17:20; Ин. 3:3). И это была не пустая декларация.

С одной стороны, поскольку Иисусу предлагал земные царства не Бог, а дьявол, то из этого следует, что ни одно из земных царств (империй, республик и т.п.) неспособно построить Царство Божье ни на своей территории, ни тем более на чьей-либо другой.

С другой стороны, мы поняли, что незачем вслед за Иваном Карамазовым ждать от Иисуса или от Бога-Отца, чтобы с небес снизошла молния и испепелила мучителей маленького ребенка, так как пока у преступников остается желание ими быть, их не испугаешь ни молниями, ни адом, ни тюрьмами. Время средневековых театральных постановок с вмешательством Бога в финале («Deux ex machine») давно прошло.

Тогда, анализируя возможность построения на Земле Царства Божьего, мы приходим к единственному оставшемуся варианту, соответствующему нашему общефилософскому подходу: способен на построение Царства Божьего только каждый из нас.

И победа над злом – это не то состояние человеческого общества, когда каждый будет, как при гипотетическом коммунизме, «работать по способностям и получать по потребностям». Да и вообще не какое-либо состояние общества. Просто никто из людей не будет испытывать желание делать зло.

Какое состояние общества при этом будет – можно только гадать. Но ясно, что если люди будут продолжать убивать, мучить и обманывать друг друга, а государство должно надзирать, чтобы убивали, мучили и обманывали только тех, кого «надо» – о каком «Царстве Божьем» может идти речь?

Пока что рано и бесполезно говорить о безусловном отмирании государства. Я, как и подавляющее большинство современных людей, не представляю себе социальное устройство без законодательной, исполнительной и судебной властей, денег, полиции и даже армии. Действительно, даже если все государства помирятся и откроют границы – а вдруг нападут инопланетяне? Я хоть и христианин, но если, не дай Бог, начнется «война миров» – неужели я не возьму в руки оружие и не пойду защищать нашу цивилизацию?

А деньги – если не они, то что будет регулировать экономические отношения? Любовь? А как иначе – по карточкам, как в социалистической распределительной системе? Или у всех будет всего поровну? А если у кого-то окажется чуть больше, неужели ему никто не позавидует и не попытается отобрать?..

Будем реалистами: базовые христианские понятия пока что не увязываются с суровой обыденностью экономики и политики. Но дело, как мы показали, в нас самих, и если еще через несколько поколений в психологии людей все это увяжется – дай Бог.

«Быв же спрошен фарисеями, когда придет Царство Божие, отвечал им: не придет Царство Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, оно там. Ибо вот, Царство Божие внутрь вас есть» (Лк. 17:20–21).

Поэтому задача христианства – не утопическая (осчастливить человечество или одну, отдельно взятую страну), а вполне реальная – сделать так, чтобы было легче и конкретному человеку, и окружающим его людям. Ясно, что если человек по-настоящему воспринял христианское учение, то у него вряд ли возникнет желание запирать свою пятилетнюю дочку на ночь в уличном туалете и обмазывать ей лицо калом, как в рассказе Ивана Карамазова.

Итак, искоренение зла – это вытеснение христианством его «духовной» основы (любви к власти, насилию, деньгам), а неизбежное следствие этого – улучшение общества и уменьшение общего количества зла и страданий в мире. Именно в таком порядке, но никак не в обратном. Не «сверху», а «снизу».

Поэтому можно сколько угодно рассуждать, виноват ли Бог в слезках замученного ребенка, но это не освобождает нас от обязанности бороться за то, чтобы этих слезок стало меньше.

Вот за это и боролся, и был распят Иисус из Назарета.

А поскольку «карамазовскому» пятилетнему ребенку, несведущему в богословии, вряд ли станет легче оттого, что когда-то за него пострадал Христос, то наша задача – чтобы этому ребенку стало легче благодаря тем, кто называет себя христианами.

Значит, надо бороться за добро, причем только так, как Иисус Христос – добром и личным примером, ибо зло (от дьявола) имеет принципиально иную нравственную сущность, чем добро (от Бога). Следовательно, зло породить добро неспособно.

У государства свои методы борьбы (не за добро, а за то, что оно считает добром), у христианства – свои. Грани, как обычно, стерты. Без Уголовного кодекса, конечно, тоже нельзя, да и без армии с полицией пока что не получается.

Более того – нам еще предстоит говорить в девятой главе, что иногда и «силовое» сопротивление злу трудно назвать грехом. Но «силовое» сопротивление может решить лишь сиюминутную «тактическую» задачу, а глобальным «стратегическим» ориентиром для каждого из нас может быть только христианское понимание добра и любви, наиболее полно и адекватно выражающее нравственный императив, данный Богом человечеству.

III

Я предлагаю рассмотреть с точки зрения методологии «Кесарю кесарево» несколько важных практических проблем, связанных и с социумом, и с нравственным императивом. Исключительно в качестве примера универсального применения нашей методологии.

Сразу же выявляется абсурдность таких понятий, как «гуманное государство» или «добрый правитель». Причем дело не в том, что доброта того или иного правителя (обычно «житейская» – образцовый семьянин, лично никого не убил) к управлению государством не имеет никакого отношения. Понятия, подобные вышеприведенным, абсурдны в самих своих формулировках – «государство» и «гуманность», «добро» и «правитель» несовместимы просто по определению.

Любое государство и любой правитель, если хотят устоять, должны быть жестокими и прагматичными – так диктует беспощадный современный социум. Деталь системы (в данном случае любая государственная институция) зависит прежде всего от системы, а отклонения могут находиться только в пределах допусков, выдаваемых той же системой. Если отклонение превышает допустимое, деталь заменяется другой, более подходящей. Это закон любого из известных нам социумов.

Поскольку мы заговорили про отклонения, попробуем проанализировать причины преступности.

Решая этот вопрос в рамках методологии «Кесарю кесарево», мы делаем следующий вывод: любой человек склонен к преступлениям лишь в той степени, в которой у него «базовые инстинкты» превалируют над нравственным императивом.

И причиной такого превалирования ни в коем случае не является воля Бога, так как в этом случае Бог оказывается косвенным виновником преступлений, и мы дезавуируем наше решение вопроса теодицеи. Есть более простая причина – социальная: ребенок «неблагополучных» родителей обычно в «неблагополучной» среде и растет, и вся его жизнь диктует установки, никак не вяжущиеся с христианством и гуманизмом. Отсюда и «воспроизводство» преступности.

Можно вспомнить позицию церковных богословов, выводящих преступность из отдаленного действия «первородного греха», и отметить, что наше объяснение получилось гораздо более простым и удовлетворительным, и при этом никак не затрагивающим основ христианской веры. Наоборот – очищающим нашу веру от обвинений Бога в бесконечном «воспроизводстве» грехов и преступлений.

А коли так, оставим анализ конкретных причин преступности (равно как и нищеты, и социального угнетения) Карлу Марксу – действительно, если бы он не взялся разрабатывать общественно-политические утопии, то остался бы в памяти потомства крупнейшим специалистом в области социально-экономического анализа. Но, к сожалению, отделить «кесарево» от «Божьего» он не смог. Или не захотел.

Возникает еще один вопрос – научно-технический прогресс. Добро или зло несет людям смена телег и карет на автомобили и летательные аппараты?

Казалось бы, этот вопрос совсем не из контекста нашего исследования. Но на самом деле методологию «Кесарю кесарево» можно применить и здесь, а для этого надо начать с более «человечного» вопроса: добром или злом считать профессиональную деятельность? Да и вообще труд?

Можно сказать, что «трудовые» вопросы относятся к тому самому социуму, который на сегодняшний день организован по типу волчьей стаи и, соответственно, является злом. Но труд труду рознь. Не потому, что существует и «духовный» труд (например, творчество), а потому, что принципиально важен не сам труд, а его результат. Мы уже цитировали слова Христа: «По плодам их узнаете их» (Мф. 7:20).

Значит, мы должны анализировать не труд как процесс, а труд как результат. Приведем пример: создателям атомной бомбы нельзя было отказать в творческом порыве, но результат их труда объективно принес человечеству скорее зло, чем добро. Использование их научных достижений в мирных целях иллюстрирует неоднозначность добра и зла, но если мы хотим «вычленить» нравственные составляющие и того, и другого, то наша методология говорит: атомная бомба – скорее зло, чем добро, несмотря ни на какие оправдания «мирным атомом».

Мы сейчас рискуем углубиться в тему «добрых» и «злых» вещей и в ней застрять, так как и томиком Достоевского можно больно ударить, причем отнюдь не морально, а вполне физически. Вспомним: еще в начале III главы мы перешли от «добрых» и «злых» вещей к «добрым» и «злым» поступкам, причем исключительно в контексте нравственного императива.

А в нравственном плане для нас цель труда оказывается не менее важной, чем его результат. Поэтому добром является труд, цели которого диктуются нравственным императивом, а злом – когда в труде преследуются цели обогащения, насилия и достижения государственной власти.

Отметим, что профессионализм обычно определяется как умение получить результат в соответствии с выбранными целями. Поэтому добро – труд не любой, а профессиональный, с целями, соответствующими нравственному императиву. А непрофессионализм в этом случае может привести к известной присказке: «хотели как лучше, а получилось как всегда».

Получается, что двое рабочих одинаковой квалификации у одинаковых станков могут за одинаковую плату трудиться с абсолютно различными целями (один – чтобы заработать деньги и их пропить, а второй – чтобы его детали хорошо служили людям), и их труд будет иметь столь же различную нравственную оценку. Да и процент брака во втором случае будет меньше.

Как ни парадоксально, мы не вступаем в противоречие даже с теорией Маркса – он интерпретировал монотонную работу у станков именно как причину ненависти пролетариата к этим станкам и к собственникам средств производства, присваивающим результаты труда. Крестьянство, по Марксу, менее «революционно», так как ненависть к «земле-кормилице» является скорее исключением, чем правилом.

Но если теория Маркса привела к выводам, что для деяния зла – насильственной революции – полезен неквалифицированный и ненавидимый труд людей, отделенных от средств производства, то мы на основании тех же положений делаем обратный вывод – для деяния добра более подходит квалифицированный труд собственника, заинтересованного в его результатах.

Это в теории. А практика показывает, что любые идеи социального равенства разбиваются прежде всего о реалии неквалифицированного труда, который даже в идеальном обществе (например, при гипотетическом коммунизме) кому-то все равно придется выполнять.

Действительно, такие профессии, как водопроводчик или ассенизатор, отмирать пока что не собираются. Более того, декларация духовного (а не гражданского) равенства философа и дворника в современном мире ведет лишь к тому, что последний перестает качественно подметать улицу. Отсюда недалеко и до ленинского тезиса «любая кухарка может управлять государством», который, как мы знаем, ни к чему хорошему не привел.

Но мы уже говорили о том, что цели христианства не утопичны, а абсолютно реальны. Значит, мы должны понимать: пока существует неквалифицированный труд, любая декларация подлинного социального равенства является демагогией, а гарантия равноправия никогда не перейдет из гражданского контекста в духовный.

Следовательно, мы обязаны признать положительную роль научно-технического прогресса, ведущего к повышению доли квалифицированного труда и превращению пролетариев и крестьян в образованных инженеров. Творчество в производственной сфере, по большому счету, не менее духовно и заслуживает не меньшего уважения, чем в так называемой «непроизводственной».

Мне могут возразить: неквалифицированный труд является «убежищем» для тех творческих людей, которые не имеют возможности зарабатывать своим творчеством на жизнь. Пример – целое поколение деятелей советского «андеграунда» шестидесятых–восьмидесятых годов ХХ века.

Не вникая в нравственный и социальный аспекты рыночных отношений в искусстве, скажем лишь: горе тому социуму, который вынуждает творческую интеллигенцию зарабатывать на жизнь работой в котельных. И чем скорее такое уродливое явление прекратится, тем лучше.

Где неквалифицированный труд, там «социальное» зло. Где «социальное» зло, там неквалифицированный труд. Круг замкнулся.

Значит, механизация, автоматизация, роботизация, компьютеризация – добро, а не зло. А то, что компьютеры стоят и в библиотеках, и в центрах управления баллистическими ракетами, – еще один пример второстепенности результатов труда и научно-технического прогресса по сравнению с целями, в которых эти результаты достигаются и используются. «Точкой отсчета» опять оказывается человек и его система ценностей.

Поэтому отказываться от научно-технического прогресса из-за опасности атомной войны столь же абсурдно, как в целях снижения преступности изымать у граждан топоры, кухонные ножи и все прочие бытовые «колюще-режущие» предметы. Пока люди желают убивать друг друга, они найдут, чем это сделать.

Негативным следствием научно-технического прогресса обычно называют глобальное нарушение экологии на планете. Но зададимся вопросом: прогресс ли в этом виноват?

Подойти к ответу на этот вопрос мы можем, опять же, только со стороны конкретного человека, его жизни и здоровья.

Жизнь и здоровье тесно связаны, и понятия гуманизма распространяются не только на первое, но и на второе. Охрана здоровья – форма помощи человеку. Так диктует нравственный императив, и в христианском богословии подтверждением этому является множество больных, исцеленных Иисусом и апостолами.

Говоря объективно, любое государство этими вопросами интересуется «по необходимости» и далеко не в первую очередь, так как нетрудоспособные больные и инвалиды в «чистой» модели государства – волчьей стае – обречены на гибель. И то, что современные государства в той или иной степени препятствуют их гибели, – несомненный прогресс и пример глубокого укоренения нравственного императива.

Охрана здоровья на государственном уровне, пенсионное обеспечение в старости – также положительные примеры. Позитивной тенденцией является и практически повсеместная отмена пыток и смертной казни (во всяком случае, в цивилизованном мире). Даже такой сугубо политический институт, как демократия, можно считать огромным достижением нравственного императива, так как это способствует повышению роли личности в социальных «механизмах».

Медленно, с периодическими «откатами» в сторону фашистских диктатур, но все же поддается социум влиянию нравственного императива, ставящего на первый план личность человека, его свободу, жизнь и здоровье. Если к развитию человеческого общества применимо слово «прогресс», то он состоит именно в этом.

Поэтому охрана окружающей среды, тесно связанная со здоровьем людей, является важнейшей задачей и общества, и государства, и человека. И негативное воздействие техногенного фактора на глобальную экологию – пример недостаточного внимания к этой задаче и нежелания коммерсантов (или чиновников) тратить средства на внедрение научных разработок в этой области.

Мы опять пришли к тому, что в недобросовестных руках любые достижения научно-технического прогресса могут привести к катастрофе.

Впрочем, история знает множество примеров недобросовестного использования и духовных ценностей, вплоть до христианской религии. Инквизицию и орден иезуитов мы уже вспоминали.

VI

А добром или злом, в соответствии с нашей методологией, является изобразительное искусство?

Первая мысль – христианская религия и изобразительное искусство находятся в непримиримой вражде. Подобный стереотип имеет под собой догматическую основу – ортодоксальное православие считает слово «искусство» произошедшим от слова «искус», то есть неким дьявольским искушением.

Павел Флоренский в книге «Столп и утверждение истины», например, писал: «Недаром загадочная и соблазнительная улыбка всех лиц Леонардо да Винчи, выражающая скептицизм, отпадение от Бога и самоупор человеческого «знаю», есть на деле улыбка растерянности и потерянности: сами себя потеряли, и это особенно наглядно у «Джоконды». В сущности, это – улыбка греха, соблазна и прелести, – улыбка блудная и растленная, ничего положительного не выражающая (в том-то и загадочность ее), кроме какого-то внутреннего смущения, какой-то внутренней суеты духа, но – и нераскаянности».

Ему вторит архимандрит Рафаил (Карелин) в книге «Христианство и модернизм»:

«Человеческое искусство, литература и поэзия – это в значительной своей части стихия человеческих страстей, только очень утонченных, где зло проявляется под видом добра, а грубые пороки опоэтизированы и носят привлекательный вид. Увлечение мирским искусством, полная включенность в мирскую проблематику отрывает, отсекает человека от вечности. Человек, пребывающий в плену своих грез и мечтаний, живет в ложном, созданном им самим мире, где присутствуют демонические силы».

Не будем вслед за Павлом Флоренским и Рафаилом Карелиным искать «демонические силы» в творениях Рафаэля или обвинять Ван Гога в «полной включенности в мирскую проблематику». Лучше зададим вопрос: в средние века искусство было почти исключительно церковным. Больше тысячи лет... Как же церковь терпела такой дьявольский искус?

Мне, скорее всего, ответят, что изобразительного искусства в это время не существовало вообще: иконопись подчинялась канонам и искусством не являлась. Икона – не произведение искусства, а «образ, возводящий мысли и чувства молящихся к изображаемому».

На это есть еще один вопрос: зачем церкви вообще понадобились такие сложности?

Мало того, что церковь в течение многих веков вынуждена постоянно объяснять разницу между иконой и произведением искусства и, соответственно, убеждать людей, что надлежащим образом освященная работа деревенского «богомаза» XIX века имеет такую же божественную силу и святость, как шедевр Феофана Грека.

Может показаться, что христианская церковь пошла на явное и откровенное нарушение второй Священной заповеди: «Не сотвори себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им…» (Исх. 20:4).

А нарушение второй Священной заповеди, как известно, называется идолопоклонством. Зачем было нарушать заповедь? Отказались бы от икон еще в первом тысячелетии, и проблемы такой не было бы. Иудейские синагоги и мусульманские мечети прекрасно обходятся без икон…

Вопрос этот весьма серьезный, и нам придется совершить очередной экскурс «к истокам».

Апостол Павел, распространяя в Римской империи христианство, боролся не только с язычеством, но и с весьма «свободными» римскими нравами. И он, и сам Иисус в моральном плане были продолжателями еврейской аскетической традиции, введенной еще Моисеем. Не будем пытаться опровергнуть традиционный еврейский аскетизм и вспоминать сотни жен царя Соломона – он жил за тысячу лет до Иисуса Христа, и в Иудее I века н.э. одной из причин обрушившихся на страну несчастий считали грехи соломоновых времен.

Большую роль в формировании аскетической традиции сыграли и пламенные обличения ветхозаветных пророков VI–IV веков до н.э. – Исаии, Иезекииля, Иеремии и других.

У израильского аскетизма конца дохристианской эры была и экономико-политическая основа. Страна была оккупирована Римом, боролась за независимость, и такая обстановка никак не располагала к пышным пирам, празднествам и большому количеству жен и наложниц. А подавляющее большинство евреев для этого не имело и материальных возможностей – Иудея была нищей и ограбленной провинцией.

Итак, апостол Павел, вооруженный христианским учением и еврейским аскетизмом, повел беспощадную идеологическую войну с римскими нравами.

Древнеримское искусство попало «под обстрел» христианских проповедей, что неудивительно. Овидий и Гораций в соответствии с древнегреческими традициями воспевали сексуальные извращения, пиры и языческих богов. Пышнотелые красотки на фресках, естественно, раздражали не только апостолов, но и немалую часть римской интеллигенции. И до сих пор искусство древнего Рима, особенно изобразительное, считается упадочным, и даже не сразу вспоминается, что именно в римской живописи впервые появились объем и перспектива, а в архитектуре – арки и своды.

Война христианской идеологии с римским искусством закончилась победой, когда христианство, пережив два века гонений, получило могучего сторонника в лице императора Константина I и в начале IV века стало «государственной религией» Римской Империи. Нравы стали (хотя бы внешне) несколько более аскетичными, а искусство приобрело выраженный «христианский» характер.

То, что официальная церковь считает первым иконописцем евангелиста Луку – откровенная легенда, не подкрепленная ни фактами, ни свидетельствами. Учителю Луки, апостолу Павлу, и без того хватало проблем с ортодоксальными иудеями, и вряд ли он стал бы лишний раз раздражать их нарушением Закона Моисеева (второй Священной заповеди). К тому же он сам говорил про неправедных людей: «И славу нетленного Бога изменили в образ…» (Рим. 1:23).

Теоретически, конечно, можно допустить, что евангелиста Луку вдруг «потребовал к священной жертве Аполлон» и он решил поступиться второй Священной заповедью по собственной инициативе, но это более чем сомнительно для профессионального писателя-богослова в I веке н.э.

На самом деле формирование христианского искусства было постепенным и закономерным.

Хотя крестное знамение использовалось уже в III веке (об этом говорил Тертуллиан), крест стал официальным символом христианства только при Константине I, а древнейшими символами были рыбы и хлеб, которыми Христос накормил многотысячную толпу в Галилее (Мф. 14:15–21). По всей видимости, рыбы были выбраны в связи с тем, что первые буквы греческого слова «ихтиос» («рыба») являлись «монограммой» Иисуса Христа (И.Х.). Эти символы в сугубо утилитарных целях тайного общества изображались на стенах знаменитых катакомбных церквей.

Скорее всего, с этого «масонского знака» и началось христианское искусство.

Во II–III веках христианские символы стали понемногу проникать и в официальное римское искусство. Так, до наших дней дошли образы «доброго пастыря» – зашифрованные изображения Спасителя (Ин. 10:11), выполненные вполне в римском стиле.

Параллельно шла и трансформация художественных форм. Мускулистые красавцы и пышнотелые красавицы классического («языческого») римского стиля уступили на христианских изображениях место неуклюжим «иконописным» человечкам.

Большинство искусствоведов считает «христианизацию» искусства следствием разрушения Рима в V веке. Как учат в школах и институтах, классические традиции в искусстве были утеряны вследствие физического уничтожения художников.

Но это еще один устаревший стереотип. Рим никогда до основания не разрушался, население поголовно не истреблялось, секреты римского искусства не были катастрофически утеряны, а просто искусство стало другим. И константинопольские императоры, формально именовавшие себя римскими, и правители «варварских» королевств на Западе унаследовали от времен Константина I уже сформировавшееся христианское искусство и не поощряли изображение обнаженных красавиц или воспевание в стихах гомосексуальной любви.

Но богов изображать привыкли – и в христианскую эпоху продолжали изображать, только по-новому и новых. И не только Бога, Иисуса Христа и святых угодников – известны портреты и императоров, и государственных деятелей, причем выполненные в том же «иконописном» стиле. Можно было бы сказать – романском, но считается, что романский стиль появился только в конце первого тысячелетия, а до этого не было ничего, кроме раннехристианской иконописи.

На самом деле даже на арке Константина в Риме изображены большеголовые человечки абсолютно в романском стиле. Говоря формально, в иконописном. То же можно сказать и про фрески 321 года в резиденции Криспа, сына Константина, и про саркофаг Юния Басса (359 год), и про портрет политика-философа Боэция (начало VI века), и про шлем короля лангобардов примерно того же времени.

Кстати, еще один аргумент против «утери мастерства»: император Константин или король лангобардов могли бы найти любых мастеров и изобразить на своих имперских символах идеально сложенных, могучих и мускулистых людей.

Но повторим еще раз: искусство уже стало другим.

Для того, чтобы понять, почему оно стало другим, вспомним хотя бы некоторые положения учения Иисуса Христа, на которых базировалось духовное осознание раннехристианской идеи:

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5:3);

«Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5:8);

«Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном...» (Мф. 18:3–4).

Известно, что тяга к добру и душевной чистоте в сознании подавляющего большинства людей связана именно с детством. Детские рисунки видел каждый (я имею в виду рисунки психически нормальных детей). И не только сейчас, и в средние века дети так рисовали.

Видимо, поэтому душевно чистый человек и воспринимается как большеголовый, узкоплечий, большеногий – будто бы нарисованный детьми. А дети, в свою очередь, рисуют человечков такими, потому что сами такими являются – большеголовыми, узкоплечими...

Параллельно с нашим основным исследованием мы сделали любопытный вывод: на иконах изображены… дети.

Это пример того, как в искусстве действует христианское подсознание, и это очень важно для понимания, является или нет искусство выражением нравственного императива.

Теперь мы можем с уверенностью сказать, почему мастера средневековья, имея перед глазами огромное количество прекрасно сохранившихся шедевров древнегреческого и римского искусства, не брали их за образцы. Христианское подсознание мешало.

Ребенок, как известно, инстинктивно боится мускулистых мужчин и стесняется обнаженного тела (за редкими исключениями типа потомственных нудистов, и то там эти инстинкты просто подавлены). Почему так происходит, проанализировал еще Фрейд. Для нас непринципиально – почему, важно то, что аналогичные чувства испытывал в начале первого тысячелетия «добрый христианин», глядя на окружающую жизнь языческой Римской империи.

Вот и перестали в IV–V веках изображать Венеру Милосскую и Аполлона Бельведерского, и не изображали в течение всего средневековья. И только в эпоху Возрождения, когда общество, в свою очередь, «устало» от ханжества папства и инквизиции, установки христианского подсознания были вытеснены (тоже фрейдистский термин) установками «просвещенной античности».

Итак, в середине первого тысячелетия искусство под влиянием «христианизации» нравов приняло новые формы, но ни о какой единовременной, коренной перемене, тем более о гибели искусства или о его полной трансформации в какое-либо другое явление, говорить не приходится.

Раннехристианское искусство и его неотъемлемая часть, иконопись – во-первых, абсолютно адекватное выражение христианского подсознания, а во-вторых, органичное продолжение древнегреческих и римских традиций.

VII

Но почему в IV–V веках победившая христианская церковь нарушила вторую Священную заповедь и не попыталась «отменить» изобразительное искусство? И ладно бы оставила как «светское» – а то ведь и в церкви в виде иконописи допустила…

Возможно, епископам просто было не до искусства – надо было спасать христианство от варваров. Но эта версия весьма сомнительна – мы еще будем рассматривать историю многих раннехристианских богословских течений (монархианства, арианства, донатизма, пелагианства, монофизитства). Какие копья ломались по каким тонким вопросам!

А с иконами – явное нарушение заповеди, и ничего. До VIII века – ни одного спора, ни одного диспута!

Справедливости ради отметим, что был один аргумент в пользу иконописи. Согласно Ветхому Завету, Бог, несмотря на вторую заповедь, велел Моисею изваять двух херувимов для ковчега (Исх. 25:19). Но этот аргумент не приводился – не представлялось случая. Семьсот лет никто как будто не замечал вопиющего нарушения второй Священной заповеди!

А объяснение этому очень простое: христианская церковь, несмотря на все декларации, не могла жить без искусства.

Если бы иконы были просто одним из церковных догматов – неужели за столько веков не нашлось бы желающих провести на эту тему глобальный диспут и заклеймить иконы как ересь? Нет, иконы, и не просто канонические (тогда еще не было строгих правил изображения святых), а настоящие произведения искусства – выгодно отличали христианскую церковь от иудейской и делали восприятие христианства более понятным для язычников.

Кстати, вероятно, что искусство сыграло не последнюю роль в поголовном обращении варваров в христианство в IV–V веках. Варвары читать-то умели плохо, Священное Писание для них было сложновато, а вот картинки рассматривали...

Приведем еще более характерный пример, насколько церкви было необходимо искусство и как она его спасла от «внешнего врага» – иконоборчества.

Пророк Мухаммед в начале VII века боролся не с учением Христа, а с христианской церковью. Среди прочего он из-за почитания икон обвинил церковь в идолопоклонстве. А когда исламские халифы захватили Ближний Восток и подчинили себе значительную часть христианского мира, их обвинения стало трудно игнорировать.

Константинопольский император Лев III Исавр стал решать проблему глобально, начав в 726 году беспощадную борьбу против икон – так называемое иконоборчество. Борьбу продолжил его сын Константин V, потом Лев IV...

Мы еще не раз увидим, что в Византии по богословским вопросам слово императора практически всегда было «истиной в последней инстанции». Но с иконами произошел уникальный случай – церковь объединилась и встала, как говорится, «насмерть». Иконопочитание защищал константинопольский патриарх Герман, сторону патриарха принял римский папа, в этой борьбе получил известность Иоанн Дамаскин.

Императоры начали гонения на иконопочитателей. Не помогло: по всей империи то тут, то там вспыхивали кровавые бунты, церковь Греции подняла народное восстание, значительная часть итальянских владений империи отдалась под власть лангобардов, не желая мириться с иконоборчеством…

Собор, проведенный недалеко от Константинополя в 754 году, под давлением Константина V объявил, что «восстанавливать образы святых посредством материальных красок и цветов есть дело бесполезное, праздное, и даже богопротивное и дьявольское».

7-й Вселенский (2-й Никейский) Собор 787 года, воспользовавшись смертью Льва IV и сочувствием иконам его вдовы Ирины, вновь установил иконопочитание.

Дальше, в зависимости от личности императора, борьба шла с переменным успехом, причем ситуация была для церкви заведомо проигрышной: легко ли было государственной организации бороться против государства?

Тем не менее, церковь выстояла. В 842 году Константинопольский Собор окончательно установил иконопочитание с такой аргументацией: «Чествование икон и поклонение им относится не к веществу иконы, не к дереву или краскам, а к тому, кто изображен на иконе, следовательно, не имеет характера идолопоклонства».

Эти аргументы, конечно, нельзя назвать вполне убедительными.

Во-первых, на иконах изображают не только Бога, Христа и ангелов, но и здания, и деревья, и людей, и зверей, и даже чертей в аду. С иконой «Страшного суда», например, получается, что мы поклоняемся, кроме Христа, еще много кому, причем далеко не все этого заслуживают.

Во-вторых, аргументация Собора неприменима к «светскому» искусству, и оно так и осталось «за бортом» церковной догматики.

В-третьих, вторая Священная заповедь все-таки настолько четко запрещает изображать что бы то ни было, что даже Божье повеление Моисею изваять херувимов (Исх. 25:19) выглядит малоубедительным контраргументом, а уж постановление Собора – тем более.

На самом деле есть куда более серьезные богословские аргументы в пользу и иконописи, и любого другого вида изобразительного искусства. Мы об этом поговорим в IX главе. Но аргументация Собора 842 года, пусть и не выдерживающая никакой серьезной критики, спасла иконопись, а вместе с ней романское и готическое искусство. Да и Возрождение, наверное, в случае победы иконоборчества было бы совсем другим.

А главное – мы поняли: что бы ни говорило официальное богословие, церковь считала искусство настолько принципиальной своей составляющей, настолько важнее любых канонов (подчеркиваю – даже ключевых типа «Троицы»), что не допускала по этому поводу никаких дискуссий, а когда в VIII веке у церкви право на искусство попытались отобрать – она его отстояла.

Вряд ли после этого можно считать правомерной позицию православной церкви, отождествляющей однокоренное происхождение слов «искус» и «искусство» с якобы имеющей место дьявольской сутью последнего.

Искусство сыграло колоссальную роль в становлении христианства, а, соответственно, и нравственного императива.

VIII

Этот исторический обзор можно было бы довести до наших дней и увидеть, что и христианская религия, и искусство (причем не только изобразительное) находятся в тесной взаимосвязи с путями развития общества, но живут по своим законам, и ни одно государство не может на эти законы повлиять волевым порядком. Система духовных ценностей и в религии, и в искусстве выше любых социальных перемен и потрясений, над ней не властны ни правители, ни правительства.

А сегодня, после крушения коммунистических утопий, у искусства и христианской религии вообще не осталось равнозначных альтернатив в духовном мире людей, принадлежащих к европейской цивилизации.

Не будем забывать и о тесной взаимосвязи искусства с таким понятием, как эстетика. Причем в самом прозаичном смысле этого слова.

Ведь, например, каждый ребенок знает, что нельзя сорить на улицах. А почему нельзя? Что на эту тему «говорит» нравственный императив, если мусор на улице никому не мешает, ничьему здоровью не вредит? То же самое можно сказать и про неопрятные фасады, и про исписанные стены в подъездах…

Но в данном случае нравственный императив «говорит» голосом эстетики, и к нему трудно не прислушаться. А формирование эстетического вкуса без искусства невозможно, и это лишь небольшое дополнение к той огромной нравственной силе, которую несет в себе искусство.

Естественно, далеко не каждое произведение искусства принадлежит к системе ценностей, выражаемой нравственным императивом. Но ведь и с христианской религией фактически имеет место та же ситуация – и крупнейшие церкви, и колоссальное количество сект толкуют учение Христа по-своему, не всегда добросовестно и зачастую в корыстных целях.

Таким образом, одна из важнейших задач человечества на пути постижения нравственного императива – очищение и христианской религии, и искусства от спекулятивных, конъюнктурных и корыстных наслоений.

Из всего вышесказанного можно сделать вывод: искусство, наряду с христианской религией, соответствует путям развития человечества, заданным нравственным императивом, и является добром, а не злом.

В книге «Иисус из Назарета, жизнь и учение» после гораздо более развернутого исторического обзора я утверждал большее: христианская религия и искусство на сегодняшний день являются наиболее значимыми доказательствами бытия Бога.

В принципе, сейчас мы пришли к тому же самому, только несколько другим путем. Ведь если мы полагаем, что нравственный императив дал людям Бог, то доказательства действительности и действенности практических проявлений нравственного императива можно считать доказательствами бытия Бога.

Естественно, доказательствами нестрогими, так как философия – не математика, и сумма частных не обязательно равна общему. А у нас «слагаемых» получается три.

Первое: христианская религия и искусство являются добром.

Второе: интуитивное понимание добра у людей связано с действием нравственного императива.

Третье: нравственный императив исходит от Бога.

И все же я думаю, что мы из этих «слагаемых» вправе сделать еще один вывод: доказательствами бытия Бога являются не только христианская религия и искусство, но и наличие у людей интуитивного понимания добра.

Нам удалось в рамках локального исследования решить важную проблему, и это лишний раз говорит о том, что мелочей в философии нет.

Давайте попробуем с позиций нашей методологии «Кесарю кесарево» рассмотреть так называемый «национальный вопрос».

Может показаться, что национальное самоощущение относится к нравственному императиву, так как принадлежность человека к той или иной нации чаще всего не определяется на сознательном уровне. Имеет место некое подсознательное «мы», причем употребляемое не только в «житейском» контексте – «сегодня наши выиграли в футбол», но и в контексте вполне духовном: «наша культура», «наше искусство», даже «наша вера»… Вспомним Пушкина: «Ура! Мы ломим! Гнутся шведы!»

Но, несмотря на бессмертные пушкинские строки, придется с огорчением констатировать, что мы имеем дело не с нравственным императивом, а с запечатлевшимся в подсознании сильнейшим социальным стереотипом.

Приведем доказательство – здесь оно не такое простое.

Вся история человечества подтверждает, что национальность теснейшим образом связывается с государственностью, и наоборот – государственность связывается с национальностью. Самоосознание себя как человека, принадлежащего к той или иной нации, постепенно сливается с самоосознанием себя как гражданина той или иной страны. Подтверждение этому – массовое освобождение стран «третьего мира» и крушение многонациональных империй (в том числе СССР) в ХХ веке.

Все это вроде бы хорошо. Например, законно избранный президент из «странообразующей» нации обычно лучше знает нужды подданных, чем «присланный» генерал-губернатор (хотя это не аксиома). Это вроде бы неплохо и в культурном плане – поощрение национальных культурно-исторических традиций, изучение своего родного языка (хотя и это не аксиома). В любом случае, исходя из общедемократических предпосылок, самоопределение наций, скорее всего, процесс позитивный.

Но имеет ли отношение этот позитивный процесс к нравственному императиву? Сформулируем вопрос более предметно: воцарится ли на земле мир и покой в гипотетическом случае полного самоопределения всех наций?

Но такая гипотеза просто некорректна: все без исключения нации «самоопределиться» не могут, так как всегда останутся группы национальных меньшинств, за которыми национальное большинство права на самоопределение не признает. В конце концов, нацией себя могут объявить и жители одного региона, и жители одного города, и для этого всегда найдется подтверждение и в этнических, и в культурных, и в языковых традициях…

Дробиться нации могут сколько угодно, и логического предела этому нет. А если так, то без «горячих точек» на национальной основе мир не обойдется.

Вспомним детство и крик во дворе: «Наших бьют»! «Наши» здесь употребляется совсем в другом контексте, но ведь это тоже интуитивная общность! А если завтра такой «крик» раздастся в национальном масштабе – неужели та же подсознательная сила не всколыхнет миллионы людей и не поведет их убивать себе подобных?

Мне могут возразить: в каждой стране хватает и нацистов, и фашистов, и экстремистов, и подобные крики раздаются достаточно часто. Но ведь люди не берут в руки оружие и не идут убивать…

Во-первых, кто-то не идет, а кто-то и идет. А во-вторых, что мешает большинству людей с готовностью откликаться на любой подобный крик?

В роли «тормоза» выступает нравственный императив. А он является «тормозом» не только погромов и войн на почве национальной вражды. Он противостоит любым деструктивным тенденциям, вплоть до грабежей и убийств.

Значит, противоречие нравственного императива с национальным самоощущением столь же обосновано, как и противоречие нравственного императива с любыми подсознательными проявлениями зла.

Следовательно, к нравственному императиву национальное самоощущение не относится, более того – противоречит ему.

Наша методология «Кесарю кесарево» трактует эту ситуацию следующим образом: национальное самоощущение является для человека потенциальным источником не добра, а зла. Кого-то нравственный императив от зла удержит, а кого-то, к сожалению, и нет.

Возникает вопрос: а национальная культура? А национальное искусство? Неужели и они являются злом?

Конечно же, нет. Но здесь мы имеем дело с принципиально иной ситуацией, когда «национальное» (язык, традиция, географические особенности) выступает не как самоощущение, а как материал. Если русский работает на фабрике бурятских народных промыслов, это не значит, что он обязательно ощущает себя бурятом. И хотя Борис Пастернак и Осип Мандельштам – великие русские поэты, они ощущали себя принадлежащими к еврейской нации.

И если когда-нибудь национальное самоощущение людей канет в небытие вместе с прочими проявлениями «социального» зла, национальные культурные традиции вряд ли исчезнут, хотя и видоизменятся. Ничего страшного в отказе от национального самоощущения нет: история человечества говорит о том, что нации приходят и уходят, а их культура остается. Примеров много – Древний Египет, Древняя Греция, Древний Рим… Можно ли назвать эти нации исчезнувшими? В социальном плане – да, а в духовном – нет.

Есть более печальный пример, содержащийся в названии книги Фенимора Купера «Последний из могикан». Действительно, некоторые народы исчезают, не оставляя после себя даже «музейной» культуры. Но чья в этом вина – не тех ли «национальных большинств», которые поглотили, а то и физически уничтожили «меньшинства», не дав им развиться? Мы опять пришли к «социальному» злу…

В качестве и дополнительного подтверждения нашей позиции, и утешения всем безвестно пропавшим народам вспомним слова апостола Павла: «…Обновляется в познании по образу Создавшего его, где нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос» (Кол. 3:10–11).

Меня могут спросить: подсознательное «мы» принимает не только национальные формы. Например – «мы, европейцы», «мы, мужчины», «мы, православные», «мы, христиане», «мы, земляне», и даже «мы, жители Вселенной»? Неужели и это не относится к нравственному императиву?

Да, и это не относится к нравственному императиву, для которого существует только одно «мы» – «мы, объединенные нравственным императивом». А все остальные «мы» – разнообразнейшие подсознательные стереотипы. И позитивные, и нейтральные, и негативные.

Итак, мы рассмотрели и понятие «социального» зла, и ряд локальных вопросов, связанных с соответствием тех или иных установок социума нравственному императиву. Но мы еще не говорили о зле «природном» – ураганах, смерчах, наводнениях, несчастных случаях и болезнях.

К последним также относятся психические заболевания, лишающие человека возможности осознавать свои преступные действия, и здесь мы видим тесное переплетение «социального» и «природного» зла.

К тому же, анализируя зло «социальное», мы все равно рано или поздно дойдем до его «природных» корней – ведь и волчья стая, и человеческое общество тоже созданы Богом. Да и почему Бог, дав цивилизованному человечеству нравственный императив, не захотел искоренять нашу «животную» природу, а предоставил им сосуществовать, причем не вполне мирно?

Значит, до конца мы вопрос теодицеи не решили. Ведь если создание мира как физического и нравственного целого изначально предполагало присутствие в нем зла, то не лучше ли было Богу вообще этот мир не создавать?

И пусть мы показали, что наши страдания происходят не по вине Бога, а по вине социума или природы, но решить главный вопрос – почему Бог создал и природу, и социум как потенциальные источники зла – нам пока что не удалось. Мы находились на уровне «микрокосма» – человека, а вопрос, только что заданный, относится к «макрокосму», и к его решению мы еще не готовы. Покажем, почему.

В нашем исследовании причин и форм «социального» зла основным «камертоном» нравственного императива являлось христианство, причем в тех подсознательных формах, в которых оно укоренилось в людях, принадлежащих к европейской цивилизации.

Мало кто из людей углубляется в проблемы богословия. Что-то понимает разумом, что-то интуитивно чувствует, и этого, как правило, достаточно. До сих пор и мы в этой книге могли обойтись без углубленных богословских исследований.

Но теперь нам предстоит переход от философии практической («метафизики нравственности») к философии теоретической (пониманию устройства мироздания и себя в этом мироздании). А поскольку для нас основным инструментом этого понимания, как и раньше, останется христианское богословие, то, прежде чем с этим инструментом работать, его надо «настроить» на решение теоретических вопросов.

Казалось бы, зачем христианское богословие «настраивать»?

А затем, что его теоретическая (понятийная) часть существенно отличается от практической (укорененной в подсознании многих поколений), и эта ситуация является источником колоссального количества злоупотреблений и спекуляций. И пока мы не определим, что следует понимать под словами «христианство» и «христианская религия», двигаться дальше мы не сможем.

Подобную «настройку» нам пришлось проводить в III главе, анализируя «основной парадокс христианства», ставящий под сомнение само право учения Иисуса Христа называться наиболее полным и адекватным выражением нравственного императива. Мы тогда столкнулись с многочисленными наслоениями средневековых стереотипов, и переход к четким понятиям, выражающим христианство исключительно как учение добра и любви, занял довольно много времени.

Впрочем, мы время зря не потратили – не решив этого вопроса, мы не смогли бы разработать методологию «Кесарю кесарево». А поскольку это нам удалось, давайте попробуем применить эту методологию к самому христианству.

Зададимся вопросом: полностью ли соответствует нравственному императиву христианство – стержень любой европейской философии?

Вспомним: анализируя «основной парадокс христианства», мы занимались именно тем, что отделяли нравственный императив от ветхозаветных принципов возмездия злом за зло (око за око, зуб за зуб, ад за грех), фактически применяя методологию «Кесарю кесарево», тогда еще не разработанную.

Эту «настройку» мы успешно провели и можем с уверенностью сказать: христианство, понимаемое как учение Христа и базирующееся на Священном Писании, нравственному императиву соответствует полностью.

Но со времен написания Нового Завета прошло почти две тысячи лет, в течение которых происходило многократное разделение христианских церквей и формирование так называемого «Священного предания».

И если христианство – учение Иисуса Христа – существует как объективная реальность с того момента, когда его нам дал Христос, то христианская религия – мировоззрение людей, их осознание связи с Богом – во многом зависит от субъективных установок самих людей.

Следовательно, христианская религия (подчеркиваю – не христианство, а сформированное на его базе религиозное мировоззрение) зависит и от социума, и от исторической эпохи, и от экономики, и от политики в той же степени, как сами люди.

И в этом случае ответ на вопрос, полностью ли сегодня соответствует нравственному императиву христианская религия, будет отрицательным.

А следует столь неутешительный вывод из дополнительного вопроса: о какой религии мы говорим? О православной, католической или протестантской? О лютеранстве или кальвинизме? А может быть, о социнианстве или адвентизме? Если существуют сотни различных вариантов, то какой из них выражает нравственный императив со всей (или хотя бы с максимальной) полнотой и адекватностью?

Пытаясь ответить на этот вопрос напрямую, перечисляя всевозможные интерпретации христианства и анализируя их, мы вынуждены будем рассматривать многие тысячи томов богословских трудов и вряд ли в этом преуспеем.

Подход, в соответствии с нашей методологией «Кесарю кесарево», должен быть принципиально иным: определить те христианские религиозные понятия, которые сформированы исключительно на базе учения Иисуса из Назарета (соответственно, на базе нравственного императива), и «вынести за скобки» все остальные, рассматривая их как наслоения «социального» зла, мешающего объединению, взаимопониманию, а часто и мирному сосуществованию православных, католиков, протестантов, баптистов, «свидетелей Иеговы», «адвентистов седьмого дня»...

Глава VI: «Троица»

Все материалы, размещенные на сайте, охраняются авторским правом.

Любое воспроизведение без ссылки на автора и сайт запрещено.

Вступление

Глава I: нравственный императив: теория

Глава II: нравственный императив: практика

Глава III: «основной парадокс христианства»

Глава IV: теодицеЯ: зло «социальное»

Глава V: методология «Кесарю кесарево»

Глава VI: «Троица»

Глава VII: «БогоЧеловек»

Глава VIII: Христианство и современность

Глава IX: грех и праведность

Глава X: «Непорочное зачатие»

Глава XI: Бог не убийца

Глава XII: Tеодицея: зло «природное»

заключение

НА СТРАНИЦУ «ФИЛОСОФИЯ, БОГОСЛОВИЕ»

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА